ВСТРЕЧИ С ИОСИФОМ БРОДСКИМ

23

С этим чувством нетрудно справиться. В конечном счете всякий ребенок
ощущает вину перед родителями, ибо откуда-то знает, что они умрут раньше
его. И ему лишь требуется, дабы смягчить вину, дать им умереть естественным
образом: от болезней, или от старости, или по совокупности причин. Тем не
менее распространима ли уловка такого сорта на смерть невольника, то есть
того, кто родился свободным, но чью свободу подменили?
Я сужаю определение -- невольник не из ученых соображений и не по
недостатку душевной широты. И не прочь согласиться с тем, что человек,
рожденный в неволе, информирован о свободе генетически или духовно: из
прочитанного, не то просто по слухам. Следует добавить, что его генетическая
жажда свободы, как и всякое стремление, до известной степени
непоследовательна. Это не действительная память его разума или тела. Отсюда
жестокость и бесцельное насилие столь многочисленных восстаний. Отсюда же их
подавление, другим словом -- тирания. Смерть такому невольнику или его
родным может представляться освобождением. (Известное "свободен! свободен!
наконец свободен" Мартина Лютера Кинга.)
Но как быть с теми, кто родился свободным, а умирает в неволе? Захочет
он или она -- и давайте не впутывать сюда церковные представления -- считать
смерть утешением? Быть может. Скорее, однако, они сочтут ее последним
оскорблением, последней непоправимой кражей своей свободы. Тем именно, чем
сочтут ее родные или сын; тем, что она и есть по сути. Последнее похищение.
Помню, как однажды мать отправилась покупать билет в санаторий на юг, в
Минеральные Воды. Взяла двадцатиоднодневный отпуск после двух лет
непрерывной работы в жилконторе, собираясь в этом санатории лечить печень
(она так никогда и не узнала, что это рак). В железнодорожной городской
кассе, в длинной очереди, где она проторчала уже три часа, мать обнаружила,
что деньги на поездку, четыреста рублей, украдены. Она была безутешна.
Пришла домой и плакала, и плакала, стоя на коммунальной кухне. Я отвел ее в
наши полторы комнаты; она легла на кровать и продолжала плакать. Я запомнил
это потому, что она никогда не плакала, только на похоронах.

24

В конце концов мы с отцом наскребли денег, и она отправилась в
санаторий. Впрочем, то, что она оплакивала, не было утраченными деньгами...
Слезы нечасто случались в нашем семействе; в известной мере то же относится
и к России в целом. "Прибереги свои слезы на более серьезный случай", --
говорила она мне, когда я был маленький. И боюсь, что я преуспел в этом
больше, чем она того мне желала.
Полагаю, она не одобрила бы и того, что я здесь пишу, тоже. И конечно,
не одобрил бы этого отец. Он был гордым человеком. Когда что-либо постыдное
или отвратительное подбиралось к нему, его лицо принимало кислое и в то же
время вызывающее выражение. Словно он говорил "испытай меня" чему-то, о чем
уже знал, что оно сильнее его. "Чего еще можно ждать от этой сволочи" --
была его присказка в таких случаях, присказка, с которой он покорялся
судьбе.
То не было некой разновидностью стоицизма. Не оставалось места для
какой-либо позы или философии, даже самой непритязательной, в реальности
того времени, способной скомпрометировать любые убеждения или принципы
требованием во всем подчиниться сумме их противоположностей. (Лишь не
вернувшиеся из лагерей могли бы претендовать на бескомпромиссность; те, что
вернулись, оказались податливы не меньше остальных.) И все-таки цинизмом это
не было тоже. Скорее -- попыткой держать спину прямо в ситуации полного
бесчестия; не пряча глаз. Вот почему о слезах не могло быть и речи.