Православные истории

Раннее утро только-только вступало в свои права. Рассвет едва забрезжил на востоке, но монастырь уже не спал. Его обитатели молились в своих кельях, и лишь два насельника дружно работали мётлами на главной площади перед колокольней.

Утренняя тишина внезапно была расколота взволнованными выкриками юного монаха Пимена, который, высоко поддернув подол подрясника, бежал к административному зданию, где на втором этаже обитал настоятель Архимандрит Гавриил.

«Скончался! Скончался! Помер!» - кричал Пимен так громко, что с колокольни слетела стая галок и с возмущенным гомоном устремилась прочь. Насельники с мётлами прекратили работу и только издалека смотрели на испуганного монаха, который, не замечая ничего вокруг, мчался, чтобы сообщить скорбную новость настоятелю.

Архимандрит, услышав вопли, уже стоял на балкончике и, низко перегнувшись через перила, ждал, когда тот приблизится. Наконец, монах подбежал и, хватаясь за бока, как загнанная лошадь с хрипом выдохнул:
- Всё. Вдруг помер.
- Кто? – спросил настоятель, хотя вполне догадывался, что это был старец Мельхиседек, келейником которого являлся Пимен.
- Он, - ответил монах, обернулся и указал пальцем в сторону избушки, в которой последнее время обретался схимонах.
- Сейчас буду, - коротко ответил Архимандрит и, уже скрываясь в дверях, добавил. - Кликни отца Николая.

Последний исполнял обязанности эконома и был доверенным лицом настоятеля. Не прошло и пяти минут, как они уже быстро шагали к избушке старца, которая находилась в глубине монастырского сада, в самой глухой его части. Следом, размазывая слёзы по щекам, плелся Пимен.
На ходу настоятель отдал распоряжение одному из подметавших дорожку насельников, чтобы пока не допускали посетителей. Тот кивнул и помчался к вратарнику передать указание.
Мельхиседек только чуть более трёх назад был пострижен в схимонахи. Не критического возраста, внешне крепкий и здоровый, добрый и смиренный молитвенник, он пользовался любовью и уважением монастырской братии, однако, были у него и завистники.

Его строгость в пастырском общении многим помогала преодолеть страсти, но были такие, кто называл это грубостью. Немногословность старца в нужный момент придавала особый вес его советам, но были и такие, кто называл это высокомерием.
Несмотря на кажущуюся неприветливость, люди шли к старцу за советом, за поддержкой и не получали ни того, ни другого. Не было известно ни об одном случае прозорливости. Почти каждого прихожанина Мельхисидек подробно расспрашивал обо всех проблемах, выслушивал и… отправлял человека домой. Иногда даже со скандалом.

Однако некоторых людей он встречал с едва заметной улыбкой на губах и даже, когда взгляд его был серьёзен, а чело нахмуренным, сияние незримой доброты озаряло его лик. Седая борода ничуть его не старила, но придавала вид мудрого волшебника. Лучики морщин в уголках глаз, казалось, были отражением нетварного света.

Женщин и детей он ласково целовал в макушку на прощание, мужчин изредка гладил по плечу, стариков поддерживал под локоть, но и этих прикосновений оказывалось достаточным, чтобы исцелить душу, избавить тело от болезни. Всех прихожан старец напутствовал одной и той же фразой: «Ступай, голуба, и возлюби Спасителя».

С одними он подолгу беседовал, а с другими иногда быстро прерывал себя на полуслове и завершал разговор, как будто понимая бесцельность наставлений.
Многие чувствовали себя обманутыми, обижались и негодовали. Однако через некоторое время возвращались вновь, но уже со слёзной благодарностью к отцу Мельхисидеку: будто бы не полученная помощь вдруг обращалась решением проблемы.

Были и такие, кто не связывал встречу со старцем с положительными изменениями в жизни, полагая это своим достижением. Именно от них проистекала двойственность мнения о схимонахе, как о великом прозорливце и подвижнике. Надо полагать и неприятные слухи о нём исходили тоже от них. И всё равно поток людей не иссякал.

Страдающих от алкоголизма он принимал только с бутылкой вина и за время беседы понуждал выпить её, но, по словам тех, кто употреблял такое угощение, хмель не брал их, ни во время разговора, ни после, а тяга к горячительным напиткам исчезала навсегда.

Ходили и вовсе кощунственные слухи о том, что старец стал брать деньги с прихожан, но подтвердить этого не мог никто: одни категорически отрицали, другие отмалчивались. Келейник Пимен тоже не прояснил ситуацию: он любил своего духовного наставника всем сердцем и очень страдал от подобных расспросов. Никогда монах не видел старца спящим, тот либо принимал страждущих, либо творил молитву, но Пимену не верили. Одни считали схимонаха подвижником, а другие великим грешником.

Настоятелю сильно не нравились такие разговоры и подобные чудачества, но люди шли, и никто не мог их удержать. В первый момент, когда архимандрит узнал о внезапной кончине Мельхиседека, то испытал даже некоторое облегчение, В дальнейшем он даже самому себе не мог в этом признаться.
Упокоение старца, конечно, внесло смятение в обыденную и размеренную жизнь монастыря, но без трагизма и тоски. Однако в сердце каждого монаха поселилась щемящая грусть, сродни той, что возникает у каждого человека после проводов близкого в дальнее путешествие. Потребуется время, чтобы братия привыкла к тому, что на тропинке, ведущей от кельи старца, никогда уже не появится его статная фигура с посохом в руке.

• * * * * *

Архимандрит первым вошёл в избушку старца. В полумраке едва не запнулся о, служивший спальным местом келейника, тюфяк, валявшийся на полу в сенях, переступил через него и остановился в дверях кельи. За ним проследовал эконом.

Тело старца лежало на узкой кровати, прикрытое до пояса одеялом, руки аккуратно были сложены на груди, борода тщательно расправлена – это успел постараться монах Пимен. Голова и лицо покойного почти полностью были прикрыты куколью – остроконечным капюшоном с изображением крестов, серафимов и священными текстами. Однако на губах его, как и при жизни запечатлелась едва заметная улыбка.

Справа стоял старенький диван, на котором обычно располагались посетители. Настоятель вошёл и тоже присел на него. Отец Николай остался стоять в дверях, позади него через плечо выглядывал келейник.
. Архимандрит тяжело вздохнул. Эконом приблизился к нему, наклонился и прямо в ухо прошептал:
- Может, сейчас и поищем?
- Цыть, - оборвал его настоятель, погрозил пальцем и строго добавил, - Ступай, распорядись, чтобы прихожан впустили, но дальше Благовещенского не пускать, а то служба скоро. После Литургии я сам всем скажу.
Отец Николай кивнул головой и вышел. «Да скажи, чтобы телефоны повыключали», - уже вслед казначею сердито прикрикнул настоятель
- Теперь тебе, - обратился он к Пимену, - Бегом в столярку, пускай домовину сколотят. Полчаса им хватит – заготовки у них есть, я видел. Потом сюда. Перенесём его в Воскресенский. Там завтра отпоём и похороним.

Келейник мгновенно исчез, и настоятель остался наедине с покойным. Он внимательно окинул взглядом келью. Стены её были увешаны иконами, в углу горела лампадка. Рядом со столиком стояла этажерка и венский стул. Скромное убранство завершала приколоченная к дверям вешалка, сооруженная из крашеной доски с гвоздями. Больше ничего не было

Архимандрит Гавриил поднялся с дивана и тут же опустился на колени перед покойным. Несколько минут шептал молитву, затем поднялся, утёр слёзы и поцеловал старца в лоб.
- Ну, что, старче? – обратился он к мертвому Мельхисидеку. – Вправду ты денежки возлюбил или врут? Я вот не верю. Уж больно тебя народ любил…любит. Да и благодатью тебя, Господь, не обделил.
Послышался шум из сеней – это вернулся келейник и, запнувшись о свой тюфяк, чуть не упал впотьмах, затем ловко свернул его и поставил в угол. За это время настоятель успел вновь занять место на диване.
«Всё сказал. Сейчас будут», - доложил Пимен и так остался стоять возле входа. Архимандрит кивнул головой.

Долгое молчание прервали два монаха, которые с трудом протиснули гроб в узкую келью. Они тут же вознамерились переложить тело старца, но были остановлены келейником, который исчез в сенях. Через минуту он вернулся с большой белой простынею, которая больше походила на саван, постелил её в гроб и вышел на улицу, чтобы не видеть, как перекладывают тело самого дорого ему человека.
Монахи вынесли покойного, здесь гроб подхватили ещё два помощника, подняли на плечи, и скорбная процессия быстро направилась в сторону Воскресенской церкви. Архимандрит остался в келье.

Настоятель не знал, что собирался искать – лишь догадывался, но не был уверен, что это существовало. Смотреть особо было негде, поэтому поиски завершились в течение пяти минут. Сначала отец Гавриил заглянул под кровать, потом в диван и обнаружил там холщовый мешок. Архимандрит сунул туда руку, и в душе его похолодело: он так не хотел, чтобы слухи и сплетни оказались правдой.
Увы, на ладони настоятеля лежали несколько смятых денежных купюр. Отец Гавриил повернул мешок к свету и заглянул в него. Денег было много. В основном по сто рублей, но были тысячные и даже пятитысячные купюры.

Настоятель опустился на диван, обхватил голову руками и стал вполголоса со слезами на глазах причитать: «Зачем? Зачем же ты это делал? Как ты погубил себя? Почему не справился с собой? Боже, милостив буди грешному Мельхиседеку. Господи, как умещалось в одной душе такой грех и такая благодать? Господи прости нас грешных!»

Архимандрит быстро взял себя в руки, поднялся с дивана, подхватил мешок, ещё раз напоследок окинул взглядом последнее пристанище схимонаха Мельхисидека и вышел.
Удары колокола известили о начале Божественной литургии. Настоятель быстро шёл в своё обиталище и через минуту уже поднимался по лестнице на второй этаж.

Он сильно спешил. Отец Гавриил бросил мешок на стол, прикидывая, куда высыпать деньги и не придумал ничего лучшего, чем ящик своего письменного стола. Выдвинул его, освободил от всего лишнего и принялся перекладывать туда смятые купюры. Изредка попадались аккуратно сложенные пачки денег, перетянутые резинками.

Архимандрит ещё раз оглядел денежную кучу, покачал головой и отправился в церковь, чтобы успеть к концу службы.
После окончания литургии Архимандрит отправил эконома пересчитывать богатство, а сам занялся текущими делами.

Когда ближе к полудню он вернулся к себе, всё было уже готово. Пересчитанные деньги лежали на столе аккуратными пачками, разложенные по номиналам.
- Ну что? – произнёс Архимандрит, не отрывая взгляда от денег.
- Три миллиона триста девятнадцать тысяч пятьсот рублей, - отрапортовал эконом и протянул сложенный вчетверо листок.
- Ого! Однако! – удивился настоятель и, приняв бумагу, спросил. – А это что такое?
- Это я в деньгах нашёл, - ответил отец Николай, пожимая плечами.
Отец Гавриил тут же развернул листок, пробежал по нему глазами и вслух прочитал написанное:
- «Голубок не улетит».
- И всё? – уточнил эконом.
- Всё.
- Что бы могло это значить?
- Боюсь, что эту тайну отец Мельхиседек унес с собой в могилу. Однако что-то мне подсказывает, что деньги тратить нельзя. По крайней мере, до сорокового дня, – задумчиво произнёс настоятель, сокрушённо покачал головой и добавил. – А ведь они сейчас, ой, как пригодились бы монастырю.

* * * * *

Минул девятый день после смерти старца Мельхиседека. Жизнь шла своим чередом. Хозяйство монастыря требовало немедленного ремонта, но деньги по-прежнему лежали в сейфе архимандрита нетронутыми. Недостаток финансов настоятель старался компенсировать своей активной деятельностью и трудами насельников обители.

Только что отец Гавриил вернулся из новой котельной, где заканчивался монтаж оборудования. Финансов катастрофически не хватало, и сегодня он всё-таки решил взять часть денег, которые необходимы были на срочную предоплату за пусконаладочные работы.

Настоятель, фыркая и сморкаясь, умывался в туалете. С наслаждением ополоснувшись, теперь он энергично растирал полотенцем лицо и руки. После трапезы ему предстояло принять нескольких посетителей как раз по вопросам денежных расчётов, поэтому он решил вызвать эконома.
Через несколько минут тот уже поднимался по лестнице в скромные апартаменты настоятеля. Следом за ним шёл дежурный привратник. Эконом постучал в дверь и после разрешения архиерея вошёл внутрь. Отец Гавриил увидел за спиной казначея вратарного монаха и спросил его:
- Что-то случилось?
- Простите, отец настоятель, там внизу женщина к вам просится. Плачет вся.
- Проси, конечно. А что плачет-то?
- Говорит с ребеночком плохо.
- Проси, - ещё раз промолвил архиерей и сел за рабочий стол.

Как только посетительница вбежала в кабинет, отец Гавриил поднялся с места и предложил ей присесть, но вместо этого женщина кинулась в ноги к настоятелю с рыданиями. Архиерей подхватил её под локти и усадил на стул. Догадливый эконом тут же поднёс посетительнице стакан воды, но она отказалась
- Поведайте, что служилось же? – участливо спросил отец Гавриил.

Женщина принялась путано рассказывать свою беду. Через минуту монахам стало ясно, что её маленький сын тяжело болен, и спасти его может только операция за рубежом. Значительную часть суммы удалось собрать, но денег не хватало, а времени уже не оставалось.
- Сколько надо? – прервал рыдания посетительницы настоятель.
- Пятьдесят тысяч, - едва вымолвила женщина.
- Только то?
- Долларов…- протянула посетительница и снова зарыдала.
- Однако! У меня и денег то таких нет, а сколько это в рублях? – уточнил он у казначея. Тот быстро посмотрел в компьютере курс покупки, пересчитал и доложил:
- Три миллиона триста девятнадцать тысяч пятьсот рублей.
- Сколько? Сколько ты сказал? – привстал от удивления настоятель.
- Три миллиона… - начал говорить отец Николай и тоже растерянно умолк.
- Это что же такое, получается? – промолвил отец Гавриил, заглядывая в глаза эконому.
- Получается так, - тот развел руками и опустил глаза. Женщина, посчитав этот короткий диалог за отказ, вновь горько заплакала и сквозь слёзы произнесла:
- Значит, улетит мой голубок на небо…
- Как? Как ты сказала? – переспросил архиерей, но ответа не последовало. Тогда отец Гавриил достал из сейфа мешок с деньгами, положил на стол и промолвил:
- Голубок не улетит.
В глазах его стояли слёзы.
- Отец, - обратился настоятель к эконому, - возьми деньги и помоги перечислить их куда следует. Пока курс не изменился.

…Уже в одиночестве, когда эконом и женщина удалились, архиерей упал на колени, разрыдался и сквозь всхлипывания шептал: «Прости ты меня, отче, прости, прости, прости, прости…»