В путь всей земли
В детстве две мысли особенно пугали меня. Первая, что умрёт моя мама, другая – что отец нас бросит (папа не был праведной жизни, был он красив, как Муслим Магомаев, даже чуточку похож на него – высокий, статный, всегда радостный – в компаниях, где они бывали с мамой, равнодушных к нему женщин не было, сколько помню себя в детстве, это всегда его любовные истории. Мама смеялась и всё прощала, любя. Она доживает свой век со мной, а отец тогда нас всё-таки бросил. Настоящая, недетская была беда! Слёзы то и дело наполняли мои глаза, заливали лицо в самом неподходящем месте – никак не справиться с ними… Моя классная мама-Люба при встречах одноклассников вспоминала девочку на первой парте с огромными, полными слёз глазами. Она была уверена, что я чувствую не свою, а её боль (её мучали суставы, было трудно поднять к доске руку с мелком, она морщилась). При каждой нашей встрече обязательно вспоминала:
– Моя Танька жалела меня всегда, всё плакала.
Мне было сорок два года, когда папа умер, пламенная неофитка. Зачем смиряться самой, если можно смирить домашних! Бедные мои, пострадали! Мне открылся умный Свет, Который хотелось разделить со всеми. Потрясённая, бросилась в Его Понимание, Его Любовь, Свет, прицепом прихватывая своих присных – бульдозер! Не понимала ещё дара свободы и долготерпения Божия. В годы моего внутреннего озарения, внезапно обретённого смысла жизни, в дни покаяния и как следствие – небывалой, неземной радости, умер вдруг папа. Он последние годы доживал в деревянном домике на краю Енисейска, близко к кладбищу, в двух остановках от Преображенского мужского монастыря. Жил со своей пассией, пожилой, изрядно выпивающей. Однажды, приехав в Енисейск, навещала его, уговаривала сходить в монастырь. Крест папочка носил, и, когда спросила строго, с провокационной интонацией:
– Папа, ты что это, в Бога веруешь? – и он не отрёкся.
– Верю, доча, – коротко бросил.
Телеграмма из Енисейска, внезапное известие о смерти. Помню волнение, трясущиеся руки, поварёжка в руках, которую не знаю куда приткнуть. В голове почти сразу возникает «Живый в помощи». Приходит воспоминание, что несколько дней напевались, упреждая о потере, сами по себе слова панихиды: «Души их во благих водворятся». Это утешает, успокаивает. Собираясь в дорогу, беру благословение.
– Не вздумай заниматься поминками, предоставь мёртвым погребать своих мертвецов, там есть кому заняться земным приготовлением, а о душе помолиться у вас некому! Тебе послушание – читать псалтирь у гроба, - твёрдо советовал духовник, тогда совсем юный священник.
…Енисейское небо висит низким холодным куполом. В ограде белеет деревянный, свежевыструганный, пахнущий смолой крест – горестный и радостный христианский знак, в Котором Сила. Нетопленный дом, одинокий гроб на двух рассохшихся, но окрашенных, табуретках. Тихо. Папа. Он очень любил нас с сетрой. В им заработанной на стройке хрущёвке, в моём радостном – когда с папой – детстве, папа играл с нами в волейбол, а штукатурка отлетала, сыпалась извёстка. Пел басом арии из опер: «Люди гибнут за металл», а то затянет до слёз – Враги сожгли родную хату», стряпал пироги, варил щи, жарил мясо с луком, картошку с нерусским названием «фри», сколачивал полы, собирал первый телевизор и холодильник. Ещё папа читал классиков, очень их любил. Речь его изобиловала солёными и крепкими – не для девичьих ушей – поговорочками, жёсткими и грубыми, но всегда в самый корень и суть. Всё умел, всех любил, мой многоталантливый и любвеобильный папа. На трубе играл в духовом оркестре, просил на могиле исполнить его любимый марш «Прощание славянки». Теперь, заслышав первые звуки марша, сдерживаю сердце, чтоб не вспорхнуло в Небо. После искромётной жизни – вдруг и внезапно – смерть. В холодном доме – гроб. Боюсь смотреть на папино лицо, присаживаюсь на диван, читаю псалтирь. То накатит страх, а то, из глубины сердца, золотой рыбкой заплещется небольшая радость или её предчувствие.
В воскресенье утром иду в монастырь за священником, чтоб папу отпеть, прихватив зачем-то горсть карамелек. В Успенском храме навстречу мне попалась толпа весёлых детдомовских ребятишек, они на разные голоса прокричали:
– Тётя, вы опоздали, причастие закончилось!
- Ах, голуби, вы причащались?
– Да, да, конечно, нас отец Геннадий всегда причащаться приводит, – галдят они.
– Ребятки, родные мои, у меня папа умер, он сейчас в гробу лежит, взмолитесь о нём – Владимир его святое имя! Господь его за одну вашу молитву помилует – вы же сейчас святые, после причастия-то, – прошу я, раздавая карамельки.
Конфеток было столько, сколько детей – по числу апостолов. Это уже милость Бога. В мужском монастыре жду отца Севастиана. Он старенький, приближаясь, шаркает ногами, голова вниз. Глянул кратко на меня синими-синими, молодыми и весёлыми из самой глубины глазами-лучами из-под скуфейки: одарил вечной жизнью. Нечаянная радость – среди моря печали. Входим на цыпочках в дом. Отец Севастиан прислушивается, раздувая кадило.
– А что вы в гроб положили? Уберите немедленно!
Зашумела на сестру:
– Наташа, ты всё-таки положила...
Отец Севастиан не дал договорить, закрыв мой рот тёплой ладошкой, благоухающей ароматом ладана. Прочитал наизусть Евангелие о вечной жизни, краткую проповедь сказал для нас с сестрой и добавил:
– Он добрый у вас был, правда, гонял иногда, но – заслуживали сами, за дело. Теперь, после отпевания, гляньте-ка – усоп.
Наклонившись низко над гробом, прошептал папе:
– Нашим там привет передавай.
На этих словах совершенно неожиданно огромная радость золотым световым шаром заполонила мне голову и грудь: смерти нет! Шар-солнце ликовал, играл, вращаясь во мне: раз старенький батюшка обращается к папочке, просит нашим привет передавать, значит – он жив!
