Захара Прилепина называют модным писателем, и это весьма необычно, потому что «модными» у нас считаются либерально мыслящие люди. Прилепин же один из главных противников российских либералов, да к тому же патриот и – что совсем шокирует прогрессивную общественность – православный. Как относится писатель к нападкам на Русскую Церковь, какое место отводит Православию в современной истории, почему катиться в тартарары для нашего человека – благо, и зачем надо было писать роман о Соловках, – об этом Захар Прилепин рассказал сайту «Православие.Ру».

www.pravoslavie.ru/jurnal/74274.htm

– Захар, вас, по-моему, редко спрашивают о религии.

– Да, не очень часто. Но я недавно давал интервью по поводу старообрядцев.

– Я слышал, некоторые вас к ним причисляют.

– Нет, я к старообрядцам никакого отношения не имею (смеется).

– Захар, вы наверняка видите, что общество разделилось на два лагеря. Православных и либералов. Одни говорят, что на Православие идут гонения и объявлена информационная война, другие говорят…

– …что православные начинают их давить, да-да…

– Именно. Что вы думаете по этому поводу?

– Я в этой теме не специалист, но как человек верующий могу сказать вот что. Безусловно, для квазилиберального, «прогрессивного» в кавычках мышления Православие является одним из опасных факторов, находящихся в числе русского патернализма, доверия к государству, любви, условно говоря, к Достоевскому и Есенину, к почвеннической литературе. В числе российского национального патриотизма (равно – милитаризма), то есть того самого пресловутого «патриотического угара», который их всё время раздражает и пугает. В числе российского соборного чувства, которое они всячески высмеивают. И вот, Православие – оно как купол над всем этим, оно всё это объединяет, за всем этим смотрит и всё это охраняет. И серьезной части российских либералов всё это кажется враждебным на физиологическом уровне, потому что это противоречит их символу веры, их проповеди индивидуализма, их европейским ценностям, их пониманию гуманизма, их пониманию человечности и толерантности.

– Причем кажется враждебным не только нашим либералам, но и тем, которые в Европе…

– Потому что Русская Православная Церковь – последний форпост, который стоит на пути всех этих новейших гендерных тенденций, когда выясняется, что людей одного пола можно венчать, когда выясняется, что можно жить семьей из семи человек, где все мужчины и у них один маленький ребенок, которого они все одинаково и страстно любят. Православие – это то, что они не могут преодолеть, для них это вражеская территория. А для нас это оплот и пространство силы. Я вот только что был в Донецке, там едешь по блок-постам и везде слышишь те слова, которые здесь не произносят: «Ребята, с Богом!», «Храни вас Христос». Там всё стало насыщенно православным чувством. Конечно же, наша либеральная публика это чувствовала на уровне физиологии: мы даже не понимали, за что они так взъелись на Церковь, а они-то знали, что когда настанет час икс, Православие – это то, к чему мы обратимся первым делом. И многие бывшие анархисты наши, атеисты, кто угодно, вдруг сказали на этой войне: «Господи, благослови! Мы сейчас будем решать свои самые главные задачи, главные проблемы». Когда встал вопрос жизни и смерти, все сразу поняли: я русский – значит, я православный.

Вот я ехал к границе с ополченцами, которых вызволили из плена. Все советские мужики, такие старые советские работяги, как из советских фильмов. И мы с ними должны были сесть в автобус и поехать вдоль линии фронта, а они только что из этих ужасных пыточных подвалов вышли, и они перед тем, как сесть в машину, – все перекрестились. Я думаю, что до войны многие из них вообще не помнили про Бога, и вдруг у них включилось православное чувство, они по сути оказались православные русские люди.

– Захар, вы поддерживаете идею, что России без Православия никуда?

– Безусловно, Православие – суть ее. Мы последний оплот Православия в мире. Помните, как начинается «Слово о погибели земли Русской»? «О, светло светлая и украсно украшена земля Руськая! И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, реками и кладязьми месточестьными, горами крутыми, холми высокыми, дубровами частыми, польми дивными, зверьми разноличьными, птицами бещислеными, городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковьными, и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами – всего еси испольнена земля Руская, о прававерьная вера християньская!» Это же важнейшее произведение, начало нашей литературы, XIII век – и описание Русской земли венчает вера христианская. Обрамляет!

– Как вы думаете, стоит строить на православных идеях государственную идеологию?

– Ну, конечно. Это должна быть одна из центральных составляющих.

– Ваш образ идеального государства?

– Для меня это православная империя, «левого» толка – то есть обращенная к народу. Образ моего государства заключается в этих понятиях. Социально ориентированная, традиционалистская страна, являющаяся купелью для многих народов, веротерпимая, с центрообразующей православной верой.

– Захар, недавно вы написали роман «Обитель» – о Соловках в 20-е годы прошлого века, то есть о тех временах, когда там была тюрьма. Из предисловия читателю понятно, что эта тема вам близка с детства, потому что ваш любимый дед сидел на Соловках. Отсюда многие уверены, что главный герой книги Артем Горяинов списан вами с деда. Так ли это? Или Артем – собирательный герой?
– Давайте не будем так персонально рассматривать эту историю. С дедом там сложнее история. Воспринимать роман как документ не стоит, это, безусловно, художественная литература. Там перемешано реальное, бывшее и не бывавшее в очень сложных консистенциях. Если это распиливать – толку не будет, это сложнейшая физиология. Но книжка – она сама по себе реальность. То, как это описано, так это, в конечном итоге, и было. Поэтому дед в качестве персонажа мне не нужен для того, чтобы рассказать историю русского характера. Сверхзадача этой книги – попытка описать трех братьев Карамазовых плюс Смердяков в одном персонаже, а дед мой для этого совершенно не подходит, равно как и прадед, и прапрадед.

– Как раз с Достоевским многие уже сравнивают «Обитель». В том числе потому, что у вас получился довольно большой роман. Такие толстые книги мало кто пишет уже. Роман изначально таким большим задумывался? И почему вы своего навеянного Достоевским персонажа именно на Соловки отправили?

– Понимаете, можно четырех Карамазовых описать и в одном маленьком рассказе, миниатюре, как угодно. Он просто разросся сам по себе, этот роман. Он начинал расползаться, как вот чернильницу уронил, и пятно начинает разрастаться. Я начал писать, и эти персонажи, половина из которых действительно имела место быть или были документами, фразами в каких-то отчетах, они вдруг начинают требовать жизни и требовать того, чтобы у них какой-то голос появился. Это всё звучит напыщенно, но это всё чистая правда. Люди – они же были, они же никуда не делись, у них была своя история, своя трагедия. Они умерли, их убили, они были правы или неправы. Те, кого мы сегодня воспринимаем как палачей, – они тоже жертвы, у них была своя правда. Они совершали свои героические поступки. Среди людей, которые туда попадали в качестве чекистов, охранников, были персонажи с необычайной героической насыщенностью биографии. А мы всех воспринимаем: это вот прекрасные, хорошие, которые в тюрьме сидели, а это плохие, злые, жестокие. А на самом деле адвокаты, которые могут замолвить словечко за каждого, нужны для всех. Я пытался в качестве такого человека выступить.

– Что вы испытываете, когда приезжаете на Соловки?

– Ну, никаких противоречивых чувств нет. Приезжаю туда со смиренным чувством и не пытаюсь каким-то образом переосмыслить это чувство. Хотя я читал, например, письма Флоренского, он очень жестко оценивал Соловки, говорил, что оттуда ушел Святой Дух, это не место живой мысли. Может, на него тюрьма так влияла, может, еще что-то. Я прочитал Флоренского, но ничего этого там не почувствовал. Наоборот, чувствовал ощущение благости. Здесь моя история, история моей страны, она 500 лет здесь проистекала. Хотя то, о чем пишет Флоренский, это, конечно, тоже понятно. Одно дело – Соловки эпохи митрополита Филиппа, того самого, времен Ивана Грозного; Соловки времен раскола, когда они восстали против реформ Патриарха Никона, это десятилетнее стояние монастыря – героическая история. А потом он как будто ушел под воду, как храм на озере Светлояр. Туда люди ехали, но открытий духа религиозного там не было. Они все произошли уже тогда, начиная с монахов, его основавших, и до XVII века, когда стрельцы забили восставших монахов камнями и даже не стали их хоронить: они там лежали во дворе монастыря, мертвые… Но всё это не отменяет гения этого места. Просто надо знать: так было.

– А вас не раздражает, что на территории монастыря музей концлагеря?

– Это нормально. Мы ездили в монастырь с режиссером Александром Велединским, у него отец был юнгой, из тех, которые там учились в школе юнг; они оттуда прямо пошли на Великую Отечественную войну, молодые пацаны 14–15 лет… Мы ходили-ходили, увидели фотографию, и он вдруг говорит: «Мой отец!» И слезу смахнул. Он увидел своего отца в сорок втором году, отец стоит среди новобранцев. Это есть история России. Монастырь, никонианство, лагеря, юнги, Отечественная война. И нельзя ножницами выпиливать – вот тут у нас хорошее, вот тут плохое, вот здесь проклятые большевики, а здесь вот большевики сделали школу юнг и воспитали героев. Этого не разделишь уже, история – она цельная, это цельный организм. Рубить топором и говорить: буду только с этой ногой жить и с этой печенью, а вот это я выкину в мусорную яму, – но это невозможно же совершенно.

– Захар, вас знают как безупречного семьянина, у вас четверо детей. Как нужно воспитывать настоящего русского человека?

– В поле религии и в поле литературы. Вот эти два ландшафта, в которых детей стоит держать. Это не должно быть спорадическим, это не так что: «Дети, сегодня мы в церковь пошли, а завтра мы читаем Пушкина». Это должно быть построено на непрестанном семейном примере. Обращением к религиозности и литературе, равно как к истории, должна быть вся жизнь пронизана, вся она должна быть этим насыщена. Только таким образом, через пример родителей дети могут это воспринять. Вот папа с мамой зашли в церковь, вот у них полочка религиозной литературы, дети все читают молитву, папа всё время с книгой, библиотека в каждой комнате. Мы при детях за столом всё время ведем разговоры о том, что происходит… Только вот это. А не по методу: «Вот, сын, тебе исполнилось 14 лет. Иди ко мне, я тебе сейчас всё расскажу за 15 минут: будь мужиком, Христос – наш Бог и трам-пам-пам». Вот это всё ерунда. Ничего не подействует. Только ежесекундная жизнь родителей является лучшим образцом и единственной возможностью для воспитания детей. Единственной, другой нет никакой.

– На каких книгах вы воспитываете детей?

– В русской классике есть ответы на все вопросы. В «Капитанской дочке», «Тарасе Бульбе», «Войне и мире». Стихи Есенина, стихи Гумилева. Там всё, что только возможно придумать, – всё есть. Вот мы думаем сейчас, как к Украине относиться: может быть, там 14 правд разных, а может быть, 36 этих правд? Но представьте на секунду Пушкина, или Лермонтова, или Гоголя в этой ситуации. Да они бы ужаснулись даже от того, что мы усомнились даже на секунду, где есть правда. Они бы сказали: «Это абсурд! Вы с ума сошли?» Даже Лев Николаевич Толстой, он, конечно, сказал бы: «Ребята, нужен мир везде, давайте остановим войну». И наши либералы бы сказали: «Спасибо, Лев Николаевич, тебе, ты такой хороший!» А он бы еще сказал: «Но украинцы тоже должны остановить войну. Давайте мы все отведем войска, а украинцы сами пусть решат, где они хотят жить». Толстой жаждал бы идеального мира, которого нет. А Гумилев, Пушкин и Лермонтов оседлали бы коня и поехали разбираться: что, мол, малоросский брат наш чего-то немножко не понимает, что происходит вообще? Константин Леонтьев, Василий Розанов, Ильин – вы можете представить их рефлексии по этому поводу?

– И последний вопрос, он, наверное, вберет в себя и про гонения на Церковь, и на русских и всю нашу историю. Как вы думаете, куда мы все движемся? Многие говорят, что всё катится в тартарары…

– Нормальное состояние русского человека и русской истории – катиться в тартарары. Мы всегда ровно катимся в тартарары. Древняя Русь, феодальная раздробленность, Смута, восемнадцатый век, девятнадцатый век, революция, Брежнев, Хрущев… Мы катимся, и катимся, и катимся. Это состояние для нас идеальное. Когда русский человек не катится в тартарары, тогда ему точно приходит конец. Когда он начинает аморфно растекаться в своем бытии – значит всё уже, нет русского человека. А как только он покатился, ну слава тебе, Господи, все мы на своей тарантайке поскакали. Я в этом никаких проблем не вижу. Я думаю, что как раз любые вызовы, которые направлены на наше население, они как раз характерны для нашего нормального жизнеобеспечения.

С Захаром Прилепиным
беседовал Максим Васюнов

14 октября 2014 года