Почему все-таки нельзя прожить в категориях «можно и нельзя»? Чем опасно такое отношение к жизни — жизни христианской и жизни как таковой?

Прежде всего, не будет никакого движения вперед. Если человек все воспринимает только в категориях «можно и нельзя», то он не растет. Он очень быстро исчерпывает для себя этот набор «разрешений» и «запретов»: делает то, что можно, не делает того, что нельзя, но возможность дальнейшего развития, возможность творческого подхода к внутренней жизни для него перекрывается. Творчество предполагает поиск: находясь в процессе поиска, ты идешь вперед. Как только поиск прекращается, как только ты чего-то «достиг» и остановился на каком-то одном месте — на этом замирает всё.

Апостол Павел говорит о том, что он себя не считает достигшим, но простирается вперед, забывая о том, что осталось позади (см.: Флп. 3, 13) — как о плохом, что было в его жизни, так, безусловно, и о хорошем. Иными словами, то, что можно было воспринимать как достижение и свершение, как только оказалось достигнутым и свершилось, он тут же забывает, для того чтобы двигаться дальше. Как говорили уже впоследствии святые отцы, всю жизнь себя надо почитать только-только полагающим начало. Если ты всё время полагаешь начало, то ты всё время движешься вперед, но как только тебе начинает казаться, что ты что-то уже завершил, это значит, что ты остановился.

А «можно или нельзя» приводит к этой остановке очень быстро. Это фарисейская модель праведности — делать то, что можно, не делать то, чего нельзя, и думать, что на основании этого ты уже что-то из себя представляешь. А это на самом деле — «ходунки», «манежик», или «костыли» для человека со сломанными ногами; все эти приспособления надо будет отставить, когда ноги срастутся. И идти дальше, вперед.

Не говоря уже о том, что жизнь, подчиненная категориям «можно или нельзя», безусловно, приводит к осуждению. Когда я считаю, что «можно и нельзя» — это категории абсолютные, то, безусловно, видя других людей, которые делают то, что, с моей точки зрения, нельзя, я буду их за это осуждать, считать их пропащими, сбившимися с пути... и не разгляжу, что у них есть масса замечательных качеств, которых нет у меня. Для меня это «можно или нельзя», поставленное во главу угла, перекроет абсолютно все.

Если же для меня гораздо важнее дух, нежели буква, если для меня содержание ценнее, чем форма, то, скорее всего, я смогу в человеке, на которого смотрю, разглядеть это самое содержание. И если он будет непохож на меня или на ту «модель идеального христианина», которая рисуется в моем сознании, и между тем на самом деле будет человеком и добрым, и кротким, и смиренным, и благоговейным, то я тем не менее смогу это по достоинству оценить.

Мне вспоминается один эпизод на Корфу... А надо сказать, что богослужение Греческой Церкви существенным образом отличается от богослужения Церкви Русской, и наши представления о традиционном благочестии, безусловно, очень сильно расходятся с представлениями о внешнем благочестии у греков. Мы можем видеть в греческих храмах женщин с непокрытыми головами и в брюках (что, с нашей точки зрения, совершенно неправильно), и никого там это не смущает. Мы столкнемся с массой особенностей, которые для нас будут странны: когда, например, при причащении мирян плат будет держать не пономарь в стихаре, а какая-нибудь девушка в костюме с юбкой ненамного ниже или даже выше колен. Будь это так в нашем храме, мы бы увидели в этом чуть ли не апостасию, а греков, подходящих к Чаше, такое обстоятельство нисколько не возмущает. С другой стороны, мы можем слышать, как эти же самые греки поют за богослужением воскресные тропари и кондаки, даже целые стихиры и какие-то части богослужения, потому что они их знают наизусть. Мы можем видеть в их частной жизни проявления традиционного благочестия, которых в нашей жизни нет.

Так вот, на Корфу мне довелось присутствовать при крещении ребенка — и крестная этого ребенка, которая пришла в церковь, была одета так, что у нас ее, может быть, и на крещение не пустили бы. Но при этом она знала и могла четко произнести Символ веры. Как здесь найти необходимое равновесие между правилом и свободой? Что важнее: ее внешний вид или то, что она знает Символ веры и очевидно является церковным человеком? Безусловно, неподобающий внешний вид — это не очень хорошее свидетельство о внутренней жизни человека, но, с другой стороны, у нас в храмах можно порой видеть людей, которые одеты идеально, как и должны быть одеты благочестивые христианки и благочестивые христиане,— но при ближайшем рассмотрении окажется, что такой человек не знает о христианстве вообще ничего.

Когда я был в храме, где находятся мощи святителя Спиридона Тримифунтского, то обратил внимание на местного пономаря. Перед службой он переоделся, то есть снял ботинки и надел кроссовки, снял одну куртку и надел другую, висевшую в алтаре... Никакого стихаря, никаких внешних отличий,— в этой куртке он идет со свечой на великий вход, подает кадило. Для человека, который привык к нашим богослужебным традициям, это воспринимается как дикость. Но при этом я вижу, что он во время службы молится. Не размышляет о чем-то, не переписывается с кем-то по мобильному телефону, улучив для этого минутку, не занят каким-то посторонним делом,— он действительно молится. И я думаю: уместны ли здесь мои представления о том, как должно быть, когда у нас я вижу массу пономарей в стихарях, которые выглядят так, как доʹлжно, но при этом на службе присутствуют как абсолютно чужеродные элементы, потому что их не трогает то, что во время богослужения происходит,— а этого человека, который даже не знает, что пономарю нужно как-то иначе выглядеть, служба внутренне глубоко трогает? Таких примеров неисчислимое множество, на самом деле.

Безусловно, существует и риск скатиться в противоположную крайность — бездумное, не укорененное в традиции «обновленчество». Но дело в том, что не нужно ставить перед собой задачу что-либо менять. К традиции нужно относиться бережно, с уважением и благоговением. Нет необходимости ее отменять — просто не нужно воспринимать ее как некий непоколебимый столп, который с места не сдвинешь. Надо относиться к традиции не как к чему-то, что определяет всю нашу жизнь, но как к тому, что нашей жизни помогает и определенным образом организует ее. Если есть какой-то порядок, то есть и принципы, согласно которым этот порядок организован; если же принципов нет, то место порядка занимает хаос и анархия. А хаос и анархия губительны сами по себе, а в церковной жизни — тем более.

Те принципы и те внешние формы, которые сейчас существуют в Церкви, складывались на протяжении десятилетий, а то и столетий, и нет никакого смысла от них просто так отказываться. Если ты от чего-то отказываешься и хочешь предложить нечто взамен, то значит, ты считаешь, что знаешь лучше, как должно быть. Конечно, бывает, что и так. Но в большинстве случаев тот, кто «знает, как лучше», на самом деле просто слишком хорошо о себе думает. И взамен тех правил, которые уже есть, такие люди зачастую утверждают лишь новые правила, соблюдения которых требуют от всех уже совершенно неукоснительно.

Если говорить о некоем «либеральном течении» в Церкви, то здесь все так же, как и в жизни обычной, светской: самые тоталитарные люди — это либералы. Методы навязывания либеральных ценностей всему миру вполне авторитарны. Либералы в церковной жизни действуют так же. Ярко выраженный либерал свои взгляды пытается, как правило, навязать всем — с энергией и напором еще большими, нежели те, кого условно называют «консерваторами» в Церкви, отстаивают эти консервативные взгляды и принципы.

На самом деле церковная жизнь — жизнь абсолютно живая, и в ней нет замершей статики. Например, у священника есть четкие представления о том, в какой ситуации человека нельзя допускать до Причастия. Мы не допускаем до Причастия тех, кто не постился, кто не готовился к причащению Святых Христовых Таин; тех, кто живет в незаконном сожительстве. Но бывают ситуации, когда эти правила отступают назад. Например, пришел человек, который не постился и не читал молитв ко Причащению; он первый раз в жизни исповедался — исповедался со слезами, с сокрушением сердечным, мы видим, что его жизнь меняется, и нет никаких оснований этого человека до Чаши не допустить. Мы должны будем объяснить ему, как приготовиться к Причастию, когда он придет в следующий раз, но сейчас приготовлением для него стало искреннее покаяние.

Почему это возможно? Потому, что, безусловно, чтение правила перед Причастием — трех канонов, канона и молитв ко Причастию — является способом приготовления к принятию Святых Христовых Таин, но — не единственным способом. В разные периоды церковной жизни люди по-разному готовились ко Причащению. И нельзя сказать, что лишь человек, который прочел правило, может причащаться. Как нельзя утверждать и обратного: что человек, не прочитавший правило, ни в коем случае не может причащаться. Просто это та форма приготовления, которую мы предлагаем. Она оптимальная, но в то же время неисполнение этой формы не является каким-то безусловным препятствием. Если это неисполнение допущено по неуважению, по небрежению и по нерадению, то — да, это препятствие (вернее, препятствием становится не оставление правила, а именно упомянутые нерадение, небрежение, неуважение, противная Богу теплохладность).

Поэтому человека, который только начал свое движение ко Христу, мы не должны отлучать от Чаши. То же самое касается поста. Да, христианин, в нашей традиции, готовясь ко Причащению, постится. Но если он болен, мы не требуем от него поста перед Причащением. Может ведь быть и так: человек подготовился, потому что ему кто-то рассказал, как надо готовиться ко Причастию, исповедовался впервые в жизни, но не постился, поскольку о необходимости поста ему никто не сказал. И я считаю, что такого человека тоже ни в коем случае не надо отлучать от Причастия — его надо допустить, также объяснив, как на будущее правильно готовиться — и в отношении поста, и в отношении молитвы, и в отношении исповеди. В этой ситуации надо выбирать то, что служит пользе человека.

То же самое, что касается тяжких смертных грехов. Да, непосредственно после совершения такого греха мы не должны допускать человека до Причастия, но опять-таки бывают исключительные ситуации. И эти исключения пастырская совесть священника должна ему подсказать. Не небрежение, не легкомысленное отношение, а именно его пастырская совесть и его желание спасения человека в какой-то момент могут дать ему почувствовать, что вот этого человека надо допустить до Причастия, потому что это поможет ему устоять и не падать больше в тот грех, о котором священник только что узнал от него на исповеди.

Есть такая книга, еще дореволюционная, достаточно известная и неоднократно переиздававшаяся — «Письма Святогорца». В ней описывается эпизод, повествующий о некоем афонском старце, который пришел в Стамбул, видимо, ради сбора помощи на монастырь, и остановился у своих родственников. В этой семье был молодой человек, достаточно легкомысленной жизни, который нашел доступ к гарему султана. С одной из наложниц султана у него возникли отношения. И этот молодой человек регулярно проникал в гарем, их незаконная связь продолжалась, и было понятно, что в какой-то момент это закончится, и закончится очень плачевно. Зная это, все переживали за него, но остановить его никак не могли. И вот старец вдруг говорит этому юноше: «Я тебя очень прошу, по уважению и по любви ко мне, как и я тебя люблю и уважаю, сегодня не ходи туда, куда ты обычно ходишь, а вместо этого пойди в храм и причастись. Сходи один раз, и я не буду больше тебе докучать этим». И молодой человек действительно по уважению к этому старцу, которому ему трудно было отказать, пошел и причастился. На следующий день повторяется та же история: старец его снова умоляет, просит, и он снова, скрепя сердце, вместо гарема отправляется в храм, причащается. Так происходит два, три, четыре дня, и вдруг в юноше происходит какая-то перемена, и он говорит: «Я больше не пойду в гарем».

Получается, что этого человека, пребывающего в смертном грехе, даже толком не желающего Причастия, а просто по любви и по уважению согласившегося приступить к таинству, старец отправил причащаться, предусмотрев в этом возможность таким образом ему помочь. Дерзновение старца перед Богом заключалось в том, что он на себя взял это нарушение церковного правила.

Бывают и иные ситуации. В книге архимандрита Херувима (Карамбеласа) рассказывалось об одном из афонских духовников, который был очень милостив, всех приходящих к нему на исповедь, будь то братия или миряне, посещающие Афон, очень легко прощал и разрешал от грехов, вопреки той епитимийной практике, которая была характерна для Святой Горы. По одной из старых традиций совершения таинства Исповеди этот духовник возлагал руку кающегося себе на шею и говорил: «Чадо, грехи твои на вые (т.е. шее — Ред.) моей». И когда он умирал — а он действительно был хорошим, очень добрым человеком — у него страшно разнесло и раздуло шею. И люди, его знавшие, хоть и не осуждали его, все-таки со скорбью и с печалью вспоминали его практику исповеди.

К чему я об этом рассказываю? В отношении ко всему, что есть в Церкви, даже к таинствам, не просто допустима, а необходима определенная свобода, и труд священника заключается в том, чтобы ни к кому не подходить в этом отношении формально. Сказано о Господе, что Он льна курящегося не угасит и трости надломленной не переломит (см.: Мф. 12, 20). И отношение священника к приходящим к нему людям должно быть примерно таким же. Надо понять, как не угасить, как не переломить, как, наоборот, помочь человеку хотя бы на ступенечку подняться выше.

Иногда ты человеку разрешишь что-то, и это станет для него преткновением в его труде, в его движении вперед, потому что он поймет, что не надо трудиться, что «можно и так». А в другой ситуации наоборот: твой отказ и твой формальный подход к человеку что-то в нем надломит, потому что его силы таковы, что его еще очень-очень долго надо просто подталкивать вперед и помогать ему делать буквально каждый шаг. Все точно так же, как и в деле воспитания детей.

Игумен Нектарий (Морозов)

Публикуемые материалы находятся в свободном доступе автора по ссылке: t.me/igumennektariy

(horoshieludi.shop/tproduct/545711067-980303493111-put-k-svobode-o-zavisimosti-ot-veschei-l)