Православные истории

Года два прошло с тех пор, как я слышал этот рассказ, глубоко запавший мне в душу. И кому ни приходилось передавать его своими словами, у всех невольно навертывались слезы на глаза, слу­шая мою неумелую передачу этого трогательного случая из жизни государственного деятеля, занято­го массой всевозможных дел и работ.
Лет пять, шесть тому назад, как передавали мне люди, близко знавшие этого сановника, он получил письмо, без подписи, приблизительно такого содержания:
«Не старайтесь узнать, кто я, — этого Вы никогда не узнаете, - я преступник и убийца; говорю это по совести, так как и у меня, преступника, все же есть хоть капля совести... Да и где Вы будете искать меня, — когда и сам не знаю, на что я решусь — пойду ли в дальний монастырь замаливать свои грехи, или же, если совесть будет слишком мучить, — может, и отдамся в руки правосудия... Но прежде, чем умереть в том и другом случае, я хочу побеседовать с Вами... Повторяю, вы меня не знаете, я же слишком хорошо знаю вас.
Вы знаете, сколько раз вы должны были быть убитыми... Теперь мне все равно: я хочу сказать, что я был одним из тех, которые должны были на Вас наложить руку. Но Господь не попустил мне. Не попустил Он мне и совершить еще более тяжелого преступления — убить и детей беззащитных... Поймете ли вы меня — не знаю, — но человеческая душа, эта искра Божия, у каждого разбойника где-то глубоко, глубоко в самом уголке прячется — и иногда совершенно неожиданно вдруг вылезает наружу... Как? Почему именно в данную минуту? Судить не нам. На все и всегда воля Божия.
Теперь позвольте мне рассказать вам, что я пережил в качестве убийцы, которым я не сделался на этот раз только по воле Божией. Иначе этого объяснить ни себе, ни Вам не могу.
Летом прошлого года без билета прибыл я на пароходе в г. К.; там в это время бывает много богомольцев и нашего брата, «проходимца, тоже достаточно... В монастыре накормят даром, а переночевать летом везде можно, да и поживиться тоже.
Вот иду я с пристани в гору, прохожу мимо калитки, на дверях написано: «Судебный следователь такой-то», - вот и отлично - зайдем к судебному следователю, если попадется кто — скажу по делу, — не попадется, значит судьба.
Встречи никакой не было, и я свободно спрятался за вешалку с платьем, осмотрев предварительно окно, в которое и рассчитывал удрать.
Стою я, завешанный платьем, для предосторожности платок большой, что тут же висел, на пере­кладину вешалки бросил, чтобы ног моих не видно было, и думаю, что кроме всего прочего, а уж одежа то вся мне достанется... В это время из другой комнаты, через переднюю, прошла молодая маленькая и худенькая женщина с ребенком на руках, вошла в зальцу, посадила ребенка на пол, зажгла лампу.
Вижу — сама хозяйка; соображаю: достатки, мол, плохи, если и прислуги не держат... Зло меня разобрало — из-за этих пустяков, из-за одежи этой - не стоило бы и руки пачкать, а все стою, двинуться боюсь, дверь в зальцу она открытою оставила, так что в передней светло.
Вот зажгла она лампу и остальных детей позвала, — пора, мол, уроки готовить. С одним прочла, другому продиктовала, потом, уложив младшего спать, принесла работу и давай на машине шить. Спросила уроки, перекрестила детей и отпустила их спать, только старшему сказала: мы еще с тобой задачи не кончили, принеси книжку, она у папы в кабинете на столе лежит.
Вышел сын ее, мальчик лет десяти, в переднюю; шевельнулся ли я, или так уже ангел Божий ему шепнул, — только он бегом вернулся в зальцу, прижался к матери и говорит: «Мама, мне страшно! Там кто-то есть!»
«Кто там может быть», — спокойно сказала она; однако, встала и сама принесла книжку, пройдя ми­мо меня, и начала объяснять мальчугану, что боять­ся надо дурно поступать, то есть бояться греха, а когда греха нет на душе, — то и страха быть не может.
«А если там разбойник? Настоящий разбойник, который так и родился разбойником?»
Она серьезно, как с большим, стала говорить, что разбойников таких, как он говорит, настоящих нет - Господь их не создавал, а если есть дурные люди, то в этом не их вина, а вина тех, кто их воспитал такими, а если бы, прибавила она, этим людям, когда они были детьми, объяснили бы, что дурно, что хорошо, — верь мне, они никогда бы не были дурными...
Эти именно ее слова были мне больше всего... Вспомнилось мое заброшенное детство, вспомнилось все прошлое, пережитое, когда я никогда и ни от кого не слышал не только слова прощения чужих грехов, но и слова любви и ласки...
Смешно сказать — но заплакал я тут от ее слов.
Ушел спать и старший мальчик. Ну, думаю, сейчас конец; ляжет и она скоро, — тогда и я уйду, не замеченный никем.
Но не тут-то было: она еще очень долго шила на машине, наверно чужую работу, чтобы заработать хотя бы лишний грош для своей семьи.
Начало светать, когда, потушив лампу, она вошла в переднюю, потрогала двери и перекрестила комнату; наконец затихло все.
Мог бы я, кажется, не убивая никого, взять все, что было на вешалке, и уйти, но какая-то великая сила - сила любви матери к детям, для которых трудится эта мать, еще уча их, что люди становятся дурными и злыми не сами по себе, а в силу обстоятельств, заставила меня потихоньку уйти, ничего не тронув в этом доме...
Прошло несколько месяцев. Меня, как убийцу, потянуло еще раз взглянуть на тех, кого я мог убить — и не убил. Теперь уже днем захожу в знакомый дворик. На дворе ни души (значит, и подозрения не было, если так беспечно относятся, промелькнуло у меня в голове).
Подхожу оборванный с котомкой за плечами; у открытого окна сидит моя барыня со знакомой и кофей пьют.
Знакомая и говорит: «Смотрите, какой-то бродяга по двору у вас идет, смотрите, чтобы не украл чего!»
— Что у нас красть? — и выглянув в окно, спросила: - Что тебе, голубчик?
Так меня это слово «голубчик - словно обухом по голове ударило...
Шел я, поистине говоря, как убийца, посмотреть на место, где по своей воле не совершил преступление — и вдруг «голубчик». - Водицы, - гово­рю, — испить захотелось».
— На тебе молочка и хлеба кусочек, — и подает мне кружку молока и кусок хлеба белого, - сядь гут, на крылечке, отдохни... Денег у меня нет, так хоть кусок подать, — сказала она знакомой.
Сел я, шапку снял, пью молоко и глаз с нее не спускаю, а она продолжает со вздохом:
— Вот болезнь мужа одна сколько денег стоила.
— Что, он теперь совсем поправился?
— Какое, — говорит, — поправился, больной совсем на следствие поехал... Просил было председателя, чтобы назначил другого — только покричал на него, говорит: не желаете служить, никто Вас не держит, — вы и то два месяца ничего не делали, а за вас другие работали... А какое? Точно он, бедный, виноват, что схватил воспаление легкого и пролежал больной...
— Как же теперь его здоровье? Что говорит доктор?
— Да что! Говорит, беречься надо, не простужаться, куда-нибудь на Кавказ перевестись бы следовало...
Она заплакала и говорит: «Чахотка скоротечная грозит — он и то уже кровью харкает... Что я буду делать с детьми, если он умрет! Ведь и теперь, с жа­лованьем его — и то приходится все самой делать, прислугу я не держу - не из чего, да по целым но­чам чужую работу шью, чтобы гроши заработать.
Задумались обе, а у той, что я убить и ограбить хотел, так слезы и текут, — а она их словно и не замечает.
- Вы бы попробовали попросить о переводе его куда-нибудь на юг.
- Кого просить-то? Кто у нас хлопотать будет? Ведь просить можно, когда есть связи, а какие у нас связи... ведь не его же просить, — кивнула она на меня головой. Нет, уж видно так и пропадет он, бедный...

Простилась с ней ее знакомая, поблагодарил и я ее и пошел, - а слезы бедной барыни не дают мне покою — ни днем, ни ночью. Вот и подумал я, дай попробую сделать попытку помочь ей, и решился написать Вам всю правду. Может, и слово разбойника дойдет до Вашего доброго, честного сердца... Справьтесь, вызовите эту барыню, допросите ее; пусть она подтвердит, говорила ли она то, что я слышал, стоя за вешалкой в ее квартире ночью, и увидите тогда, что я только правду написал Вам и что хочется мне заместо сильных похлопотать о переводе на Кавказ больного мужа этой бедной женщины».
Письмо было без подписи. Но адрес, имя и фамилия судебного следователя были подробно написаны.
Другой на месте сановника бросил бы это письмо. Не так поступил он — все подробно рассказал Государю, который дал несколько сотен рублей, столько же прибавил от себя сановник и переслал все председателю окружного суда, прося его вызвать эту даму и рассказать ей содержание письма.
Когда дошло до того места, где сын этой барыни сказал ей: «Мама, я боюся туда идти, — тут кто-то есть», и потом признание автора письма, что он ждал только, чтобы все заснули, чтобы зарезать ее и детей... с барыней сделалось дурно и она упала в обморок.
Придя в себя, она поехала отслужить молебен за чудесное избавление ее и детей от насильственной смерти.
Узнав обо всем этом от председателя, сановник выхлопотал место следователю на Кавказе, где он и сейчас служит, а жена его недавно приезжала поблагодарить сановника, но он ее не принял, говоря, что это не он, а тот разбойник ей все устроил.
История эта не вымышленная и, думается, что если ее прочитает тот, кто знает действующих лиц этого рассказа, то только подтвердит мои слова.

(журнал Кормчий, 1906г, №15)