Православные истории

В один зимний вечер по городу пронеслась страшная весть об убийстве помещика Иванова... Немедленно на место происшествия прибыл полицейский пристав. Он осмотрел труп убитого, кровавые брызги, покрывшие стол и кресла, пятна от окровавленных рук, затворявших дверь... Он сделал допрос слуге убитого, причем обнаружилось, что в то время, когда слуга отправлялся в город, к дому помещика Иванова подходил священник, известный всему городу о. Иоанн.
Полицейский пристав немедленно поспешил к отцу Иоанну, дом которого был недалеко. Никем незамеченный, он зашел в прихожую и здесь наткнулся на обстоятельства, имевшие очевидную связь с только что совершенным убийством. В прихожей священника висела теплая ряса мехом наружу; из внутреннего кармана рясы торчал нож, покрытый запекшейся кровью; по светлому меху виднелись следы кровавых рук, которые, очевидно были вытираемы об этот мех.
Когда пристав вошел в залу, его встретил сам священник, встретил хотя и радушно, но с некоторым смущением и безпокойством. Когда потом он спросил у священника, был ли он сегодня у помещика Иванова, то о. Иоанн вздрогнул как бы от приближающейя беды; впрочем, отвечал без колебания, что был.
– Знаете ли вы, что случилось с Ивановым после вашего посещения? – спросил затем пристав.
От этого вопроса о. Иоанн пришел в очевидное волнение и не знал – сказать ли «да», или сказать «нет»; в своем замешательстве он говорил: «да... знаю нет... не знаю»...
– Поверьте, батюшка, – сказал пристав, – что я высоко ценю вас, однако долг службы заставляет меня допрашивать вас; впрочем, я уверен, что ваш ответ отклонит от вас всякое подозрение...
– Исполняйте ваш долг, – глухим голосом отвечал священник.
– Хочу спросить, чья ряса висит в вашей прихожей?.. Если ваша, то откуда на ней кровавые пятна и в кармане окровавленный нож?
– Как! – с ужасом вскрикнул священник. – Не может этого быть!..
Полицейский пристав на месте описал все, найденное у о. Иоанна, и все слышанное от него, и удалился.
На другой день весь город говорил о том, что в убийстве Иванова обвиняется о. Иоанн. Его неизменные почитатели отказывались этому верить. Прочие удивлялись или тому, что такое преступное дело нашло доступ к такой прекрасной душе, или тому, что преступные наклонности так долго скрывались будто бы у священника под покровом притворства и лицемерия. Отец Иоанн, простоявший на молитве большую часть ночи и только под утро забывшийся сном, проснулся от стука в дверь его комнаты. Когда он поднялся с постели и открыл дверь, то увидел предсобою расстроенную и заплаканную жену. Она стала умолять его, чтобы он рассказал, что с ним случилось вчера.

Отец Иоанн движением рук отстранил от себя плачущую супругу и отвернулся от нее:
– Не спрашивай, – сказал он жене, – не смей спрашивать меня об этом.
– Как же мне не спрашивать тебя об этом? – отвечала жена. – Я столько лет была тебе любящей супругой, за счастье почитала служить тебе... И вдруг я слышу, что весь город обвиняет тебя в убийстве! – При этих словах она заплакала.
– Как могу я не знать – виновен ли ты, или прав? – продолжала она потом. Я мать твоих детей. Когда они вырастут и будут спрашивать меня, был ли их отец преступником или нет, что мне отвечать? – При этих словах она снова залилась слезами и всем телом задрожала от рыданий.
От воспоминания о детях и о. Иоанн горько заплакал, но потом, овладевший собой, сказал:
– Моим детям, когда они вырастут, скажи, что их отец был честен, что никогда не только человеческой кровью, но и неправедным приобретением не осквернил он своих рук.
– Значит ты можешь оправдаться от обвинений, которые на тебя возводят, можешь объяснить обстоятельства, которые наводят на тебя подозрение?
Так говорила супруга о. Иоанна, разумея окровавленный кож, найденный в кармане рясы, и кровавые пятна на ее меху.
– Не могу, – глухим голосом, поникши головой, – отвечал о. Иоанн, – не должен объяснять, не могу оправдаться. Господь, Которому я служу, запечатал уста мои... и Сам обвиняет меня. Могу ли противиться Ему, и если противостану, то не лишусь ли и последней надежды на Его оправдание?..
В этот же день о. Иоанн, как состоящий под следствием, был подвергнут домашнему аресту и через то лишился возможности отлучаться из города и выходить из дому.
Неутешная скорбь жены, вопли маленьких детей, плакавших по примеру матери, поколебали о. Иоанна...
На третий день после того несчастного вечера он позвал жену в свой кабинет и сказал ей таинственно:
– Немедленно поезжай в губернский город. Явись к святителю, проси у него сострадания к детям нашим. Отдай ему письмо и непременно в его собственные руки. Здесь тайна, которую я могу отчасти открыть только архипастырю. Заклинаю тебя Богом, не поддавайся любопытству, и как это письмо, так и ответ на него соблюди не распечатанным.
Через двое суток после этого жена о. Иоанна была уже у архиерея. Он сначала прочитал письмо, которое она подала ему, потом выслушал мольбу, которую она со слезами принесла ему за себя и за своих детей.
Острый взгляд архипастыря затуманился и на глазах его навернулись слезы. Он ушел, чтобы написать о. Иоанну ответ, и через несколько минут возвратился и передал просительнице запечатанный конверт. При этом он сказал ей несколько слов ободрения на случай бедствия и, благословляя ее, преподал ей такое наставление:
«В искушении яви твердость, докажи, что ты по достоинству сделалась супругою священника».

Когда о. Иоанн дрожащими руками вскрыл конверт, привезенный женою от архиерея, то нашел в нем свое собственное письмо с такою пометкою архипастыря: «Достолюбезный о. Иоанн! Да не беспокоит участь семьи. И последнее свое разделю я с нею. Тебе же от Божественного Пастыреначальника нашего Иисуса Христа подается венец мученичества за дело Божие. Приими сей дар с радостию, яко залог вечной жизни и вечной славы. Радуюсь, что Господь дал тебе не только в Него веровать, но и по образу Его страдать».
Такой ответ не обещал хорошего оборота для дела о.Иоанна, но он укрепил его веру и преданность воле Божией.
И вот у ворот его дома остановилась телега с двумя солдатами, которые должны были препроводить о. Иоанна в губернский тюремный замок.
Священник, укрепленный молитвой и верой, спокойно оделся в дорожное платье, положил три поклона перед иконами, благословил и поцеловал малюток-сыновей, и наконец, подошел к жене.
Он собирался благодарить ее за то, что она была ему верной подругой жизни, что она доставляла ему семейное счастье; собирался сказать ей, что она вечно, вечно будет жить в его сердце; но она бросилась ему на шею и рыданиями заглушила все его слова. Она умоляла его не покидать ее, разрешить эту тайну, которая нависла над ним страшной тучей.
– Нельзя! – строго и твердо сказал священник. Это дело не в нашей воле. Тут Бог повелевает.
С этими словами он осторожно, но решительно высвободился из объятий жены и вышел на улицу к ожидавшим его солдатам. Он просил только у них сделать остановку подле той приходской церкви, где он служил, и они это обещали.

Войдя в храм, он окинул прощальным взглядом иконостас, иконы... – Вот они, подвижники за веру Христову, – подумал священник. И припомнились ему слова Священного Писания: они испытали поругания и побои, а также узы и темницу; были побиваемы камнями, перепиливаемы, подвергаемы пытке; умирали от меча; скитались.., терпя недостатки, скорби, озлобления. Те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли (Евр.11, 36-38). Над всеми же ими – с распростертыми руками и пригвожденными дланями – Сам Начальник и Совершитель веры Иисус, вместо радости потерпевший посрамление и крест. А ты, недостойный служитель алтаря, ты, еще не подвизался до пролития крови. Иди же, иди с терпением на предстоящий тебе подвиг.
И, говоря это самому себе, о. Иоанн почувствовал новый прилив бодрости и сил. Облобызав престол и приложившись к иконам, он вышел из храма и сказал своим проводникам: «Теперь везите меня, куда вам приказано».
В губернском городе о. Иоанн был неоднократно подвергаем допросами. Если его спрашивали, признает ли он себя виновным в убийстве Иванова, то он отвечал, что не признает. Если его спрашивали, кто же убил Иванова, то он или молчал или молился, говоря про себя: «Господи, сохрани! Господи, подкрепи!» Если от него требовали объяснения обстоятельств, которые служили уликами против него, то он говорил, что ничего не может объяснить, что Господь заградил ему уста.
В заключение всего он был приговорен за убийство к лишению всех прав и ссылке на каторжные работы.
О. Иоанн приготовил себя, казалось, ко всему. А между тем, в состоявшемся о нем приговоре было нечто такое, что он упускал из виду, но что потом поразило его ужасом, породило в нем мучительныетревоги и исторгало из уст его слова ропота; в «лишении всех прав» входило запрещение о. Иоанну служить. Потом от него потребовали дать подписку в том, что он не будет ни совершать богослужения как священник, ни благословлять, ни одеваться, как священник. Он дал в этом подписку. Но это была последняя капля, переполнившая чашу страдания. Доселе о. Иоанн все выносил безропотно и твердо, а этого не вынес. Он застонал, стал ломать руки и, обращаясь к иконе Спасителя, безумно закричал:
– Господи! за что...за что Ты отвергаешь меня, чтобы я не священнодействовал пред Тобою? – И с горьким воплем упал на лицо.
Прошло несколько дней, и о. Иоанн с другими преступниками отправился на место назначения. Тяжел был этот путь. Нужно было пройти не одну тысячу верст. Тяжела была и работа в рудниках, к которой определили о. Иоанна по прибытии на место...
Начальство скоро заметило, что от работы о. Иоанна пользы мало. На работах он часто простуживался, и его все чаще и чаще не стали назначать на работы. Тогда он целый день проводил в каземате один. Тело было спокойно, но терзания души его не имели конца.
Для души нельзя было положить запрета: она постоянно уносилась из настоящего к прошедшему и наполнялась воспоминаниями о том, что было невозвратимо. Эти воспоминания были сладки только во сне, когда человек забывает, что с ним теперь, – но в бодрственном состоянии они были мучительны, потому что человек понимает тогда, что прошедшее миновало для него навеки.

Во сне о. Иоанн постоянно видел себя, совершающим церковные богослужения. Стоит он будто пред престолом, окруженный волнами кадильного дыма, освещенный лучами утреннего солнца: душа его чует присутствие Пресвятого Духа; в руках его Агнец Божий, и о. Иоанн говорит Ему: «Я не поведал тайны Твоей, я не давал Тебе лобзания Иудина, – и Ты не отвергнешь меня?» Но вот происходит что-то неладное.. Певчим нужно петь «О Тебе радуется, Благодатная», а они смеются. Грозно взглядывает на них о. Иоанн и будто говорит: «Разве я вам не священник?» – «Какой ты нам священник, – отвечают ему: посмотри, что у тебя на ногах». Опускает он свои глаза и видит на ногах оковы. Он просыпается. Холодный пот струится по лицу его. «Боже мой, за что Ты отверг меня?»
...Так прошло немало лет. Приближался конец каторги, после которой о. Иоанн должен остаться навсегда жить в Сибири. Но в это время приблизился, по-видимому, конец и жизни его.
Отец Иоанн лежал в опасной болезни. Жар и бред не оставляют его в течение нескольких суток. Зато в горячечном забытьи он не арестант, а священник. Он не выпускает из рук простого платка, который он на своей груди старательно то складывает, то раскладывает – и молится: «Не отвержи мене от лица Твоего». Но вот на лице больного изображается безпокойство. Он шепчет про себя: «Идут, опять помешают, опять насмеются!»
Действительно, в двери тюремного лазарета, где лежал больной, вошли два офицера: начальник тюрьмы и начальник местного отряда войск; их сопровождал еще врач.
Они подошли к той кровати, на которой лежал о. Иоанн, и посмотрели в его безпокойные, воспаленные глаза.
Затем офицеры обратились к врачу, прося его высказать свое мнение о состоянии больного.
Врач сказал, что в настоящую минуту больной находится в состоянии безсознательном, вообще же его болезнь требует старательного лечения, внимательного ухода и полного спокойствия... После этого заявления все трое удалились.
С этого дня врач посещал о. Иоанна каждый день. Все, что можно было сделать для его выздоровления, все было сделано. Через это перелом болезни совершился благополучно. Больной пришел в себя и стал постепенно укрепляться.
– Здравствуйте, батюшка, поздравляю вас с возвращением к жизни. Признаться, о. Иоанн, я сильно боялся за вас. – Так говорил врач, пожимая руки больного, когда благоприятный исход болезни сделался уже несомненным.
Отец Иоанн посмотрел на него острым взглядом ввалившихся глаз и подумал:
– Какой я ему «батюшка», какой я «отец» Иоанн?
– Поправляйтесь, поправляйтесь, о. Иоанн, – продолжал врач. – Пожили в горе, поживете и в счастии.
– Какое может быть мне счастье? Зачем мне и жизнь? – сказал больной, а все-таки улыбнулся.
– Не унывайте, батюшка, не унывайте, будьте веселее, – заключил врач и удалился.
– Что он заладил: «батюшка» да «отец» Иоанн? – еще раз подумал больной, но много думать силы не имел и скоро заснул спокойным живительным сном.
В один из последовавших затем дней снова вошли начальник тюрьмы и начальник отряда и сказали о. Иоанну, что они пришли объявить ему перемену судьбы и для сего должны прочитать ему принесенный ими указ. Затем раздалось торжественное чтение:
«Так, как обнаружилось, что священник Иоанн, хотя и осужден за убийство, лишен всех прав и находится в каторжных работах, однако, не только не совершил никакого убийства, но явил доблестное самоотречение во всем своем священническом служении, то в полную отмену онаго осуждения, как основанного на прискорбном недоразумении: восстановить вышепоименованного священника во всех правах состояния, освободить, возвратить, вознаградить».
Слушая все это, о. Иоанн сначала не верил своим ушам, думая, что с ним возобновляется горячечный бред. Потом ему стало казаться, что он неверно понимает то, что слышит. Когда же все сомнения рассеялись, то слезы радости и благодарной молитвы полились из его глаз.
– Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! – воскликнул о. Иоанн и в радостном изнеможении опустился на свою постель.
Когда о. Иоанн узнал, что ему возвращены свобода и священный сан, то прежде этого пожелал совершить Божественную Литургию.
На следующий день он служил Литургию в тюремной церкви. Храм был переполнен молящимися. Начальники, и младшие и старшие, даже закоренелые злодеи, товарищи его по заключению, – все спешили сделать ему угодное, все готовы были почтить его, все преклонялись пред его тяжелым, многолетним, безвинным страданием.
Как изобразить душевное состояние о. Иоанна во время этого служения?.. Из его глаз непрерывным потоком катились слезы, но его сердце было объято и согрето животворной радостью, как солнечным теплом.
Сравнивая эти блаженные минуты с прежними терзаниями, о. Иоанн неоднократно спрашивал себя в изумлении: «Я ли это? Опять не во сне ли я священнодействую?»
Спустя несколько дней о. Иоанн оставил место своего заключения и отправился к дорогим, давно покинутым местам...
В одну из остановок поезда, в котором ехал о. Иоанн, по вагонам несколько раз прошел высокий, румяный юноша – в фуражке, какие обыкновенно носят воспитанники духовных семинарий. Он, очевидно, старался кого-то разыскать, но не находил. Наконец, подавляя робость, которая бывает в молодых людях спутницею хорошего воспитания, он стал спрашивать вслух всех пассажиров, нет ли между ними о. Иоанна?

– Что вам угодно? Я отец Иоанн, – раздался ответ.
С этими словами отвечавший поднялся со скамьи, на которой сидел. Юноша увидел пред собою пожилого человека, имевшего длинную и совершенно седую бороду и такие же седые, не успевшие отрасти, волосы на голове. Молодой человек бросился к нему со словами:
– Батюшка! Ведь я – сын Ваш!.. И стал целовать руки отца и края убогой одежды его, пока надолго не приник к его груди, скрывая на ней слезы своей радости.
– Матушка и брат здесь же, на вокзале: мы выехали навстречу Вам, – проговорил он, справившись со своим волнением и снова вглядываясь в дорогое лицо отца.
Радостные ощущения одно за другим накатывались на у о. Иоанна непрерывной чередой...
Свою супругу о. Иоанн нашел такой же любящей и такой же достойной любви, какой была она прежде. Хотя ее прежняя свежесть и красота и увяли от лет и от страданий, которые претерпела она чрез тягостную разлуку с мужем, душа ее возвысилась и стала еще прекраснее.
На встречу своему многострадальному священнику вышло почти все население городка, в который возвращался о. Иоанн. Встретив его с почтением и любовью, все сопровождали его в тот храм, где он раньше проходил служение.
Остановившись на пороге этого храма, как бы при входе в самый рай, о. Иоанн в полноте блаженного чувства проговорил: «Коль возлюбленна мне селения Твоя, Господи сил!»
Кратко объясним, как о.Иоанн был осужден за преступление, которого он не совершал, и как потом восторжествовала его невинность.
Возвращаясь к началу рассказанных событий нужно заметить, что безчеловечно зарезанный помещик Иванов был одним из постоянных почитателей о. Иоанна, его духовным сыном и любил беседовать с ним о предметах веры.
В день своей несчастной кончины Иванов ощущал безотчетную тоску и томился таинственным предчувствием чего-то недоброго. Вдруг, как будто по благодатному внушению, зашел к нему на короткое время о. Иоанн. Это посещение обрадовало Иванова в высшей степени. Между священником и его духовным сыном началась беседа, в которой Иванов открыл о. Иоанну свою душу, каялся в грехопадениях молодости и просил молитв. Священник ободрял тоскующего надеждой на милость Божию и благодать Христову, но вскоре поднялся и ушел, говоря, что занятия призывают его домой.
Вышедши от Иванова и сделавши несколько шагов по улице, священник встретился с другим своим прихожанином. Это был Феодоров, тоже помещик из соседних деревень.
Очевидно было, что Феодоров чем-то встревожен. Он так был занят волновавшими его мыслями, что не только не остановился при встрече со священником, но даже не ответил на его поклон.
Отец Иоанн проводил его глазами и заметив, что он свернул в дом Иванова, пошел к своему дому.
Дома он занялся подготовкою к очередному богослужению. Но вот скрипнула входная дверь, и немного спустя раздались чьи-то шаги в зале, смежной с кабинетом о. Иоанна.
Тогда о. Иоанн оставил книги, поднялся со стула и вышел в залу со свечей в руке. Там пред ним предстал Феодоров, крайне взволнованный, с мертвеннобледным лицом и воспаленными глазами.
- Батюшка! – сказал он шепотом, выражавшим и страх, и отчаянную решимость на что-то, – я совершил великий и тяжкий грех.
Священник не поддался любопытству, не спросил, какой грех, где совершен он? Пред ним был его духовный сын, и священник ответил ему так, как должен отвечать духовный отец:
– Если вы согрешили и грех тяготит вашу душу, – сказал о. Иоанн Феодорову, – то вот икона Спасителя пред нами... Как духовному пастырю и отцу, поведайте мне падение ваше, чтобы чрез меня, недостойного, получить исцеление от Самого Христа.
Сказав это, священник открыл большой киот, стоявший в переднем углу наполненный иконами, вынул оттуда крест и Евангелие, завернутые в епитрахиль, положил их на бывший здесь маленький аналой, а епитрахиль одел на себя. Прочитав молитвы пред исповедью, которые пришлось сократить вследствие очень тревожного состояния исповедника, о. Иоанн обратился к Феодорову с обычными словами напоминания по требнику: «Чадо! Не устрашися, ниже убойся и да не скрыеши что от мене...»
Феодоров подошел к священнику, машинально перекрестился и сказал:
«Хорошо, я все вам открою; но вы, отец – вы не выдадите меня полиции, когда она будет производить по этому делу розыск?»
– Я – служитель Христа, – ответил о.Иоанн. – То, что мы совершаем, есть таинство, которое происходит между тремя: между тобою, мною и Господом. Засвидетельствовавши Христу твое покаяние, я не могу потом свидетельствовать пред людьми о твоем преступлении. И совесть, и закон запрещают мне это.
Тогда Феодоров сказал священнику, что за несколько минут пред этим он убил Иванова...
Отец Иоанн не нашел в сердце убийцы истинного покаяния. Это сердце было волнуемо другими чувствами, из которых самым сильным был страх человеческого наказания. Посему священник отпустил Феодорова без разрешения и при этом сказал:
«Теперь ты еще не способен к тому, чтобы так, как должно восприять от Господа прощение и помилование. Сначала тебе нужно чрез тяжелый опыт понять, что суд Божий страшнее, чем суд человеческий».
Когда после этого явился полицейский пристав и стал спрашивать о. Иоанна, знает ли он, что случилось с Ивановым, то священник пришел в заметное волнение и путался в ответе. Сказать «не знаю» мешала ему привычная правдивость, а сказать «знаю» воспрещала тайна исповеди.
Полицейский пристав высказал подозрение, что Иванова убил не кто иной, как о. Иоанн. Кровавые пятна, бывшие на рясе священника, нож, всунутый в ее карман, доказывали это подозрение. А сказать, что тот нож, вероятно, оставлен тут Феодоровым, что, вероятно, тот же Феодоров вытер об рясу окровавленные руки, что он, а не кто-либо другой был убийца Иванова, – всего этого священник сказать немог, связанный тайной исповеди.
В таком несчастном совпадении обстоятельств о. Иоанн в первое время мог усматривать только гнев Божий, наказание, посылаемое на него Богом за какие-нибудь неправды.
Через несколько дней он послал жену с письмом к архиерею. В этом письме он писал, что он не запятнал священства тем злодеянием, в котором его обвиняют, – что он мог бы назвать убийцу Иванова, но не смеет назвать его, потому что об этом он узнал на исповеди от самого убийцы.
Посылая это письмо, о. Иоанн питал в душе надежду, хотя и очень слабую, что владыка укажет ему какое-нибудь средство к тому, чтобы спастись от осуждения и каторги.
Но такого средства не было, и архиерей благословил о. Иоанна на страдания за чужой грех, по примеру страдания Христова, а не на то, чтобы спасаться от беды с нарушением священнического долга.
Нужно сказать, что семейство о. Иоанна в течение всего времени, которое он провел на каторге, жило в прежнем достатке. Невидимые благодетели щедрыми руками подавали помощь жене и детям о. Иоанна. По почте приходили к ним от неизвестных лиц пакеты с значительными денежными суммами, и суммы эти назначались на содержание семьи.
Эти пособия, делаемые неизвестными жертвователями, доказывали детям правоту их отца и незаслуженность его страданий. Очевидно было, что кто-то знал о его невинности и хотел за его мучения вознаградить детей. Этим подтвердились слова о. Иоанна, которые мать постоянно пересказывала его сыновьям. «Скажи моим детям, когда они вырастут, что их отец не только убийством, но и неправедным приобретением никогда не пятнал своих рук».
Наконец, в одно из высших судебных учреждений поступило от Феодорова заявление следующего содержания:
«В течение многих лет я ношу в моей душе страшную кровавую тайну. Это – такая тяжесть, которая с годами не уменьшается, а возрастает. Дошло до того, что силы мои изнемогают, и я не могу более скрывать того, что сначала так боялся обнаружить... Я – убийца Иванова... Мало того, я виновник тяжких страданий невинного священника, который за мое преступление осужден и томится в каторжных работах. Сначала я был с Ивановым не только знаком, но и дружен. Но потом между нами произошла размолвка, которая от моего нетерпения и высокомерия превратилась в неприязнь. Я стал считать Иванова своим заклятым врагом, когда еще не имел для этого оснований. Я нанес ему оскорбление, к которому он не подал никакого повода. Чтобы наказать меня, Иванов решился начать против меня тяжебное дело о границах наших имений. Мне сказали, что тяжба должна кончиться в пользу Иванова... Я поспешил тогда склонить Иванова к прекращению этого дела... Но конец моих объяснений с ним был ужасный, кровавый... Я вскипел бешенным гневом. На столе передо мною лежал острый садовый нож. Я мгновенно схватил его, напал на Иванова и перерезал ему горло прежде, чем он успел закричать. Судоржно сжавши в руке свой нож, я опрометью выбежал из комнаты, накинул на плечи шубу и в одно мгновенье очутился на улице. Холодный воздух освежил меня, и рассудок мой ко мне возвратился. Я осмотрелся по сторонам. Улица была темна и пуста. Никто не видел, как я вышел от Иванова. Но не видал ли кто-нибудь, как я входил к нему? В ту минуту, как я подумал об этом, мне вспомнилось, что, входя во двор к Иванову, я встретил священника, который хорошо знал меня. «Он может сделаться моим обличителем», – подумалось мне. При этой мысли мое сердце болезненно и тоскливо забилось, и мне стало нестерпимо страшно. Осуждение за убийство, лишение всех прав, ссылка на каторжные работы, разлука с женой и детьми, – все это представилось мне в ту пору таким ужасным, что холодный пот заструился по моему телу. Нужно, думал я, как-нибудь склонить священника к тому, чтобы он молчал о встрече со мною, нужно убедить его, упросить, в крайнем случае заставить. Думая это, я вновь почувствовал в руке моей все тот же нож. В нестерпимом страхе наказания я готов был в ту минуту совершить второе преступление, чтобы только скрыть первое. Я быстро направился к дому священника, больше чувствуя, чем ясно разумея, какую надобность имею я в том, чтобы видеть его и говорить с ним. Меня гнал ужас наказания, и я бежал, бежал умолять священника, убеждать его, вынуждать его и угрозами, и – может быть – этим самым ножом, чтобы он не выдавал меня. Пришедши в дом священника, я бросил шубу в прихожей и вошел в залу, которая была освещена слабым светом лампад, горевших пред иконами. Только тут я осмотрел самого себя. В руке моей все тот же нож, и руки – все в крови. К чему это? – подумалось мне. Я воротился в прихожую; руки вытер обо что-то, висевшее на вешалке, а нож сунул в карман чего-то, что я принял тогда за свою шубу, Возвратившись после того в залу, я сказал вышедшему ко мне священнику, что я совершил великий грех. В то время мне было совсем не до покаяния. В моем признании было больше дерзости, чем сокрушения. Но о. Иоанн сделал мне вразумление и стал читать молитвы. Я слушал рассеянно и нетерпеливо ждал конца. Я думал только о том, покажет ли на меня этот священник, или нет. Наконец о. Иоанн подвел меня к иконам и дал мне говорить. Я прежде всего потребовал у него ответа на мучивший меня вопрос: будет ли он молчать о том, что я сделал или нет? Он отвечал, что будет молчать, потому что я говорю с ним, как с духовным отцом и служителем Христа, и это – не обыкновенный разговор, а таинство исповеди. Тогда я рассказал ему о своем преступлении. Он отпустил меня со словами: «Ты поймешь, что суд Божий страшнее суда человеческого». Да! Теперь я совершенно понял это. В тот же вечер я уехал из города в свою деревню. Я провел там несколько месяцев в постоянном опасении, что суд нападет на мои следы и меня постигнет наказание. Наконец, я услыхал, что за убийство Иванова осужден священник, осужден на основании улик, происхождение которых он мог бы легко объяснить, если бы не был так высок душею и не хранил своего обещания молчать. Услышав это, я мог бы успокоиться: человеческий суд меня миновал. Но я не успокоился, потому что скоро почувствовал приближение суда Божия. Прежде всего заговорила во мне совесть... мне стало тяжело. Я не мог ничего больше скрывать от своей жены и открыл ей тайну, меня тяготившую. Она закрылась руками, как будто от стыда, и потом горько заплакала... Спустя немного времени жена умерла от чахотки. До своей последней минуты она смотрела на меня и с любовью, и с отвращением. Так смотрит человек на мертвое тело дорогого сердцу покойника, когда оно начинает издавать тлетворный запах. Дети мои – одни ушли вслед за матерью, другие не любят и чуждаются меня. Иначе и быть не может... Итак, я стал теперь одинок. Но я чувствую, что это одиночество есть не конец, а только начало, не наказание, а только приготовление к суду надо мной... Святая вера подает всякому грешнику надежду на спасение, на помилование. Путь к этому помилованию лежит через покаяние. Но я не могу принести Богу покаяния, пока пользуюсь плодами своих преступлений. Убийство Иванова принесло мне безпечность, а невинному священнику – утрату достоинства и каторжные работы. Пока все это остается так..., я не смею умолять о милосердии грядущего ко мне Судию. Чтобы получить спасение, подобно разбойнику, мне нужно сначала отказаться от свободы, похищенной у другого, возвратить по принадлежности украденное у другого достоинство. Вот почему я объявляю судебной власти о своем преступлении. Я прошу и требую, чтобы меня судили, чтобы не лишили меня человеческого временного наказания и чтобы не оставляли священника до конца терпеть страдания, им незаслуженные».
На основании этого заявления забытое дело об убийстве Иванова стало производиться вновь. После оправдания священника ему возвращены были свобода, достоинство сана. Обличавший сам себя Феодоров должен был подвергнуться заключению и ссылке на каторжные работы.
Но полицейский чиновник, посланный арестовать Феодорова, нашел его в таком состоянии, что его необходимо было оставить в покое. За несколько часов пред этим он был разбит параличом. Вся правая половина его тела была теперь безжизненная и безсильна. В левой половине жизнь еще тлела, как огонь под пеплом. Язык отнялся, но сознание и память сохранились.
Выслушав известие о новом решение суда, больной Феодоров, неподвижно сидевший в кресле, сложил левой рукой крестное знамение, слабо перекрестился и с некоторой отрадой и облегчением посмотрел на икону.
Через несколько дней его не стало.

О. Иоанн, по возвращении своем, мог отыскать лишь могилу несчастного убийцы. Узнал он и то, что тайная милостыня семье его была оказываема Феодоровым.
Для о. Иоанна во всем этом заключалось достаточное побуждение к тому, чтобы до конца жизни вымаливать Феодорову милость Божию, оставление грехов и Царство Небесное.