А между тем благая весть — 
всегда в разгар триумфа ада, 
и это только так и есть, 
и только так всегда и надо! 
Когда, казалось, нам велят — 
а может, сами захотели, — 
спускаться глубже, глубже в ад 
по лестнице Страстной недели: 
все силы тьмы сошлись на смотр, 
стесняться некого — а че там; 
бежал Фома, отрекся Петр, 
Иуда занят пересчетом, — 
но в мир бесцельного труда 
и опротивевшего блуда 
вступает чудо лишь тогда, 
когда уже никак без чуда, 
когда надежда ни одна 
не намекает нам, что живы, 
и перспектива есть одна — 
отказ от всякой перспективы.

На всех углах твердят вопрос, 
осклабясь радостно, как звери: 
«Уроды, где же ваш Христос?» 
А наш Христос пока в пещере, 
в ночной тиши. От чуждых глаз 
его скрывает плащаница. 
Он там, пока любой из нас 
не дрогнет и не усомнится 
(не усомнится только тот 
глядящий пристально и строго 
неколебимый идиот, 
что вообще не верит в Бога).

Земля безвидна и пуста. 
Ни милосердия, ни смысла. 
На ней не может быть Христа, 
его и не было, приснился. 
Сыскав сомнительный приют, 
не ожидая утешенья, 
сидят апостолы, и пьют, 
и выясняют отношенья:

— Погибло все. Одни мечты. 
Тут сеять — только тратить зерна.

— Предатель ты.

— Подослан ты.

— Он был неправ.

— Неправ?!

— Бесспорно. 
Он был неправ, а правы те. 
Не то, понятно и дитяти, 
он вряд ли был бы на кресте, 
что он и сам предвидел, кстати. 
Нас, дураков, попутал бес…

Но тут приходит Магдалина 
и говорит: «Воскрес! Воскрес! 
Он говорил, я говорила!» 
И этот звонкий женский крик 
среди бессилия и злобы 
раздастся в тот последний миг, 
когда еще чуть-чуть — и все бы.

Глядишь кругом — земля черна. 
Еще потерпим — и привыкнем. 
И в воскресение зерна 
никто не верит, как Уитмен. 
Нас окружает только месть, 
и празднословье, и опаска, 
а если вдруг надежда есть — 
то это все еще не Пасха. 
Провал не так еще глубок. 
Мы скатимся к осипшим песням 
о том, что не воскреснет Бог, 
а мы подавно не воскреснем. 
Он нас презрел, забыл, отверг, 
лишил и гнева, и заботы; 
сперва прошел страстной четверг, 
потом безвременье субботы, — 
и лишь тогда ударит свет, 
его увижу в этот день я: 
не раньше, нет, не позже, нет, — 
в час отреченья и паденья.

Когда не десять и не сто, 
а миллион поверит бреду; 
когда уже ничто, ничто 
не намекает на победу, — 
ударит свет и все сожжет, 
и смерть отступится, оскалясь. 
Вот Пасха. Вот ее сюжет. 
Христос воскрес.

А вы боялись.