Вечно неизменная и вечно новая Пасха Христова — главный праздник в жизни, как всей Церкви, так и каждого христианина. Самыми яркими воспоминаниями о Пасхе делится наместник Новоспасского ставропигиального монастыря, епископ Воскресенский Савва:

- Я не знаю, была бы у меня такая незабываемая Пасха, если бы не бабушка. Я был практически один-единственный ребенок на нашем деревенском приходе среди бабушек. Мне всегда было с ними интересно, и чувствовал я себя в своей тарелке, это был мой мир. Не придуманный, а реальный. И для меня «Христос Воскресе» не было строками, какого-то литературного произведения. Это было самой жизнью. И до сих пор, как только я услышу на Пасхальной службе этот первый возглас, в душе все обрывается – до слез.
Я помню, как в доме всегда прибирались к Пасхе. Убирали все и чистили, мыли. У меня была всегда почетная миссия – я мыл обязательно потолок, мама и бабушка боялись это делать. На всю жизнь остались в памяти эти пасхальные хлопоты, помню, как бабушка делала замечательную творожную пасху. Прошло уже столько лет, бабушки нет на этом свете, а такой пасхи я и не пробовал больше. Делала ее бабушка с душой. Месила, прикладывала столько сил. Она получалось воздушной, и было в ней много изюма. А как она пахла! И делали всегда в Великий четверг, и как хотелось попробовать, но всегда боялся – вдруг бабушка заругает? Поэтому держался.

Потом в церковь в Великую субботу я нес корзинку. И всегда знал, что у нас самая лучшая пасха. У кого-то вдруг оказывалась по форме, может быть, посимпатичнее, но тогда я себе успокаивал, что у нас пасха самая вкусная. Бабушка всегда красила яйца луковой шелухой. Но получались они красными. Видно, что-то еще добавляла. Они просто были пунцовыми и очень красивыми.

Еще помню особое щебетанье птиц в пасхальную ночь. Это как-то очень странно. Идешь на службу под такой соловьиный пересвист, а потом уж кто кого перекричит. Просто птичий концерт: такое щебетанье, такие звуки жизни, радости, какого-то тихого счастья, о котором и птицы знают, и травы, и кусты, и облако, и небо, и вся земля. Хотелось бы, чтобы эта радость пасхальной службы длилась дольше.

И служба была долгой-долгой. В нашем храме, конечно, не читали Евангелие на разных языках, но как пели бабушки! Сейчас уж так не поют. Сердце билось по-особому, и слезы из глаз. Но служба подходила к концу – освящение артоса. Немного печально, но сразу другая радость – надо пасху пробовать. Как-то заприметил я, пришел к нам на службу агроном – батюшку поздравить. Он, наверное, не постился. И сразу съел семь яиц. Я тоже решил попробовать. И съел четыре – больше не смог. Потом с животом проблемы были, и больше такого подвига уже никогда не совершал.

Каждая бабушка одаривала меня яйцом. И у каждой пробовал я пасху. Самой дорогой для меня была похвала бабушек. Был пономарем. Все боялся, что к Пасхе что-то не успею сделать: вдруг где-то непорядок будет. И бабушки оценивали, что в алтаре светло, все сияет. Для меня их слова были дороже батюшкиных. И много лет пономарил. Поэтому писал на листочке последование службы, и этой запиской пользовался даже батюшка как шпаргалкой.

Еще помню записки всех бабушек. Я их различал по почерку. У бабы Тони записка была всегда засалена, она за подсвечниками следила, масло лила. Попадало оно и на листочек записки. У Александры Федоровны – красивый каллиграфический почерк, но имен было всегда мало. Елена Петровна писала как курица лапой. А записка бабы Матроны, ее еще звали Мотя, всегда пахла по-особому, какими-то духами типа «Красная Москва». Лидия Петровна – педантичный почерк. В ней чувствовалась строгость. Она когда-то завучем в школе работала, была ярой коммунисткой, а под конец жизни в храм ходить стала.

После службы собирались и пели. Эту песню «Когда б имел златые горы» тянули минут по сорок. Бабушки знали бессчетное количество куплетов. А еще, когда приходил я домой, то надо было деда разбудить. Прямо в самое ухо крикнуть ему: «Христос Воскресе!» Он сначала нервничал. Наверное, сердился. А потом привык и всегда отвечал: «Воистину Воскресе!»