– Что же ты натворил?..
Мы стоим на кладбищенском пригорке. Отсюда видно поле, придавленное пасмурным ноябрьским небом, руины коровника и деревню с той стороны.
– Почему не закопал? Это же мать твоя. Как собаку, честное слово… – продолжает теща.
– Я думал… – начинает дядя Паша.
Перед нами – урна, вкопанная в землю наполовину. Крышка почти соскочила, проглядывает серый мешок.
– Я думал – должно быть видно имя…
– Его просили похоронить, а он прикопал. Как собаку.
Все молчат. Дядя Паша, бледный как полотно, стоит покорно и ничего больше не хочет в жизни. Я беру лопату и переделываю дело для близких, еще недавно бывших чужими. Да, рыть надо глубже. Это называется – пускать корни. На лету зацепиться колючками за людей и врастать в них. Смотрю на поле, и думаю: прикоснуться к небу можно только своим порывом, к земле – только через другого.

Наверное, я думаю так потому, что своего наследственного дома у меня давно нет. Из-за привычки пристраиваться к домам других. Гуманитарные катастрофы принято замалчивать еще глуше, чем экологические. Может, кому-то повезло, его не заметили, он привел невесту в чистый дом, в ту комнату, где родился сам, через гостиную, заставленную цветами, чтобы перебить легкий запах тления недавно почившей бабушки. А то и при бабушке живой, встречающей невесту свежевыпеченным хлебом. И у самой невесты такой же дом, и родственников, что песчинок в Оке – за оставшуюся жизнь не обойти. А еще чистый дом можно купить с нуля – но если вам удалось это сделать, вы, скорее всего, свои корни продали. Обычно же – если вдруг решите вернуться, к себе ли, к другому, начавшему впускать вас в себя – на пороге встречает запах не свежего хлеба, но сырых обоев и затхлых вещей. Можно было бы сказать: за выбрасыванием того, что не должно было скопиться, за латанием до основ прогнившего теряется драгоценное время. Если не перестать разводить цели и средства, и не принять латание-возрождение как свой путь.