Часть первая , Часть вторая , Часть третья
И вот, значит, кропит водой святой батюшка яблоки, а они уж и вовсе все как изумрудные да алмазные сделались, будто ковер какой драгоценный, вот как Серебряное копытце пробежал и отбил из под своего копытца все богатство это. А так сверкало, так переливалось, что на лицах – у кого капли-то еще дрожали от кисти батюшкиной – так те тоже все зажглись цветом Спаса, у кого родинка брильянтовая появилась, у кого стеклянные слезки, у кого так прямо ручьи – словно акварель какая прозрачная растеклась по лицам. Ну как пить дать тебе говорю – все лепоты неписаной, вот как в сказках стали, ага! Освятил батюшка яблочки-то наши... И, что еще помню, в храме-то тогда случилось? Проповедь, помню, сильная была, задушевная, тут уж у всех слезы лились настоящие – гроздьями цветными об яблоки бились. А батюшка-то как знал, что проповедь-то эта его последняя будет. Ох, до сих пор сердце щемит, как вспомню.
Что, значит, сказал он тогда? А вот, говорит: «Вы не молитесь, думаете, так преобразитесь?.. А между тем, Преображение-то, которое празднуем мы сегодня, отчего у Иисуса Христа на горе Фавор случилось? А оттого, что он молился, именно помолился он и пошел со своими учениками. И от молитвы чудо произошло, чудо для его учеников. Христос просиял Светом. Не говорю – что просиял как свет, потому что Христос и есть Свет. Недаром же Его называют Солнцем правды, и Солнце это может просветить каждого из нас. В истории церкви много таких случаев, когда люди святые при молитве становились подобно солнцу. И не надо тут полагать – что, де, вот они же святые, им нечто большее даровано, чем нам. В том то и дело, что мы перед Господом все равны, и у нас у всех единственный способ общения с Ним – это молитва. Один способ на всех, так было и будет всегда. Вы представляете – как все мудро задумано! Молитвой мы общаемся с Богом, молитвой мы попадем в Свет Его, молитвой преображаемся. Но грех, грехи наши часто закрывают нас от света Христова. Да мы и сами, словно Адам после того как Ева надкусила запретный плод, пытаемся укрыться от света Его, стараемся спрятаться. Но все бесполезно – рано или поздно все мы понимаем абсурдность этого прятанья. От Света не спрячешься, не спрячешься еще и потому, что мы сами есть часть Света. В каждом человеке – это я особенно хочу подчеркнуть, братья и сестры – есть этот Свет. Это не мои слова, это слова святых отцов. Как же сохранить в себе этот свет? А вот для этого-то как раз и дается благодать молитвы, ее чудодейственные свойства. Я могу еще долго убеждать вас в том, чем прекрасна и ценна молитва в нашей жизни, но пока вы сами на себе не ощутите всю ее силу, весь ее свет, вы не поймете меня до конца. Но я надеюсь – вы верите мне, и отныне молитвы станут вашими повседневными спутниками, вашим источником Света, а вернее сказать, тем кремнем, который поможет свет ваш вывести из потемок плоти, из потемок греха. Я не о многом прошу вас, но именно прошу, вспоминать эти мои слова почаще. И молиться, молиться. Вашими молитвами спасетесь вы, и близкие ваши, и земля наша».
Тут батюшка осмотрел всех так, будто перед ним легион ангелов стоял, и ангелам этим было необходимо спуститься на грешную землю и спасти всех. А он – да простит мне Господь сравнения-то эти – он был вроде как учителем над ангелами, и в этот момент давал им самый важный в жизни урок.
«Что еще хочу сказать вам, братья и сестры», – продолжил батюшка как-то очень по-свойски. Всех это еще больше проняло, если кто до этого мух считал, так и те теперь с отца Никодима глаз не сводили. «Знаете, с чего начался мой путь к этому Свету, к Господу? Как-то прочитал я мудрость одного великого святого о том, что если бы было сказано всего одно слово, то мир бы наш после грехопадения был бы спасен. И слово это «прости». Если бы попросили прощения наши праотцы у Бога, то миновала бы их, наверняка миновала бы та участь, что постигла. Не были бы они изгнаны из Рая, и мы бы не расплачивались за грехи их. То есть, Бог им дал возможность покаяться, смириться, но вместо этого, как Адам сказал? Если на наш язык – это, мол, жена моя прельстила меня, а жену мне ты дал. То есть, Адам, как бы во всем Бога и обвинил. Не знакомая ли каждому из нас ситуация? Еще как знакомая! Когда человек не хочет себя порицать, тогда он кого угодно в своем грехе обвинит, даже Самого Бога. Вот такая, казалось бы, простая мысль, но сколько мудрости в ней, и сколько света она в меня влила! С тех пор-то этого Света Божественного во мне только и прибывало – по крайней мере – я смею на это надеяться.
Хочу сказать вам: не будьте гордыми, не стесняйтесь каяться, так приходит смирение. Не стесняйтесь и не бойтесь говорить «Прости» – так не только разгорается Свет в вас, но и в других, ведь одно слово может избавить вас от многих конфликтов, от много того, от чего мы с вами страдаем.
Ну, вот, братья и сестры, это я и посчитал вам важным сказать в этот День Преображения Господня. Вы – запомните мои слова, об этом прошу вас. И по ним пусть укрепляются ваши сердце и разум. И Господь, Преобразившийся во славе, по молитвам Пресвятой Девы Марии окажет Свою всесильную помощь в нашем духовном совершенствовании и очищении. Аминь».
Потом-то мы только поняли все, почему именно эти слова он сказал в ту свою последнюю проповедь. Ведь и правда, они нам тогда, неграмотным деревенским нехристям, нужны были как солнце по осени. Ох, Господи...

– Да ты, небось, заснул уже, друг? – Дед так увлекся своим рассказом, что даже про внука забыл. А у того уж, и правда, веки держаться перестали – моргал Илья, со сном боролся. – Пойдем, ляжем уж, бабушка тебе постелила давно.
– Нет, – не сдавался Илья, – я еще хочу. Расскажи, деда.
– А вот пойдем ляжем, и я тебе дорасскажу, – дед так схитрить решил, ага, нашел простачка!
– Обещаешь?
– Вот тебе крест!
Для Ильи приготовили постель как раз в той комнате, где фотография ангела стояла. Прямо почти под ней внука и положили. Мальчишка еще долго на нее глядел – бабка свечу по вечерам у икон зажигала, так вот пока свеча не погасла, тот все и глядел, смаргивая и сон, и свечные лучики.
А дед сдержал слово. Присев осторожно на край кровати, вспоминал.

– На празднике в Храме дело-то не кончилось, все давай дружно гулять в тот день, у нас вон напротив дома-то прям, помню, столы и выставили общие – а чего по избам-то разбегаться, решили все вместе отметить, одной семьей. Да только не упивались, как в прошлый-то раз, когда нас тут бесплатно угощали. Не на трезвую, конечно, сидели, но в меру. А нам и так весело было, хороводы бабки вспомнили – научили всех, да песни затянули, а потом и частушки в ход пошли. А уж игры-то какие были! Необычные игры! На ходу рождались! Не в карты же на праздник резаться! Так кто-то удумал огрызками яблочными с расстояния подсолнухи сбивать, что на нашем огороде росли, – они как раз тогда поднялись. Ну, не от большого ума кто-то предложил, чего уж! Да и я дурак, думал – не попадут, не собьют, Через пятнадцать минут все посбивали, силища-то у мужиков немереная, кое-как отговорил по другим огородам шастать.
Дааа, как это сейчас говорят, оторвались мы на славу! А на столе-то, говорю, водки-то шибко много не было, да и закуски-то все – яблоки те же да соленья с картошкой – тогда бедновасто жили-то, беднее теперешнего.
Отец Никодим, наш родненький, тоже с нами посидел, стопочку его уговорили за здоровье села поднять. Да все прощения у него просить стали, как по команде, все только и заладили – прости нас да прости. Он всех, конечно, простил, святой человек, и всех благословил по несколько раз – люди, как в былые времена к разливщику за стопкой, к нему за прощением и благословением подходили. Должно быть, света в сердце батюшки тогда прибавилось – тем только себя и тешим.
Как темнеть начало, как только грушевки снова по небу покатились, отец Никодим встал из-за стола, всех осмотрел и слезы, вот не вру, слезы с яблоко у него. Сказал он тогда: «Ладно, братцы, спаси вас Господь, а мне помолиться еще надо. За вас да за храм молиться буду. И вы когда за меня помолитесь».
И пошел, а все вслед ему смотрели, провожали, и сердце кровью обливалось, жгло в груди, будто все грехи человеческие там собрались, так всем нехорошо сделалось, ведь все помнили – завтра тот день-то, когда храм сносить приедут...
А батюшка до тех пор, пока небо траурным покрывалом не затянуло, все молился в церкви, свечной свет мигал сквозь окна – к тому времени многие уж застеклены были. Блики свечные на стеклах хороводы долго водили, медленные хороводы, под негромкую степенную молитву отца Никодима:
Не презри моления нашего, но испроси нам у Христа Бога нашего тихое и богоугодное житие, здравие же душевное и телесное, земли плодородие, и во всем изобилие, и да не во зло обратим благая, даруемая нам тобою от Всещедраго Бога, но во славу святаго имени Его и в прославление крепкаго твоего заступления, да подаст Он стране нашей и всему боголюбивому воинству на супостаты одоление и да укрепит непременяемым миром и благословением...
Будто кто-то за душу ущипнул утром, подскочил сразу, а в голове об одном мысли – да что это мы, как сволочи последние, поступаем, да неужели мы вот так, за бутылку, храм свой на Дом отдыха поменяем? Да и кому этот Дом отдыха нужен – своих, прости господи, уродов мало что ли, еще будут приезжать – оно понятно ведь, кто приезжать-то будет. А главное – жалко так отца Никодима стало, вот как ребенка жалко, это-то и щипало больше всего.
Ну, что я сделал? Взял вилы да пошел к храму, выхожу – а там уж человек восемь стоит, Гришка с ружьем в тельняшке, Антоха Лыков с приятелем, у них по дубине в руках, бабки с иконами, да продавщица Надька, безоружная, но на лице такая злость – не подходи, подорвешься.
«Ой, Афанасьевич, ты чего на сенокос пошел, что ли?» – Надька-то меня вон какими словами встретила, и ржет, стоит.
Мужики руку пожали, да давай рассказывать, что тоже так же утром-то с ними было – как кто-то изнутри поднимал к храму-то идти, защищать. И все, конечно, говорили – что это больше от жалости к батюшке. Но и за землю свою! Все как-то чувствовали: неправильно это – храм-то под бордель отдавать, да самим вроде как слугами разврата этого окаянного становиться.
Ну, постояли, покумекали, вскоре и батюшка из храма вышел: «Ну, с Богом, ребята, может, еще удастся договориться».
А его, оказывается, Гришка еще в пять разбудил, сказал, что пойдет мафию с ружьем встречать: «Лягу под колеса, но не пущу в село козлов этих». Так и сказал прям. А батюшке и деваться некуда, вроде, как и воевали вместе и другом стал: «С тобой пойду, Гришаня».
И вот мы бандой своей встречать идем гостей наших милых, а они только в одном месте заехать в деревню могли – с дороги, что с райцентра ведет, дорога-то как раз посреди поля бежит, ее до горизонта видать. Стоим, ждем, не курим даже, молчим, как статуи. Мухи перед лицом жу-жу, собаки лают, и такое чувство было, что и поле-то все гудит.
И вдруг зашумело пуще прежнего, задрожало поле-то, смотрим, вдалеке бульдозеры показались, а впереди них машины едут, и «Мерседес» во главе колонны.
«Стоим, стоим», – заповторял Гришаня. Да мы и не думали расходиться. Хоть мало нас, но мы, как говорится, в тельняшках, как Гришка, – стоим, стоим.
«Стоим», – вот заладил! Долго так повторял, меня уже раздражать начал, я к нему повернулся, хотел сказать, чтоб замолчал уже, и тут вижу– из деревни люди к нам идут. Ох, ты, Боже ты мой! Кто с чем! Лопаты, вилы опять же, у мужиков некоторых ружья были. У некоторых и ружье, и косы. Я аж заревел тогда – не подвели, проснулось сердце-то у всех, свет-то, значит, пустили в себя, понимаешь? Во как!
Не считал, сколько человек-то всего пришло, но почти вся деревня с нами вышла! Даже Зойка, пьяница местная, и та прибежала.
«А чего вы на меня уставились? – обиделась аж, представляешь, она тогда еще молодая была, гордая. – Я чо, хуже вас?» – «Вставай, Зоя, за правое дело, вставай», – поддержал ее Гришаня.
Все ближе бульдозеры, вот уж видно, кто в кабинах сидит.
Машины ход сбавили.
А в это время сзади Чека подошел, вот уж все подивились. «Чего, братва, не разбудили?» – И обошел всех, в первый ряд встал, да даже вышел чуть вперед, дубину у Антохи выхватил, сплюнул, оскалился. Как есть, на волка похожим сделался.
И еще, слышу, зашептали бабы: «Капустин, Капустин, пришел родимый».
И гляжу – точно, наш глава бежит, задохся весь, но уверенно так бежит, грузно, как генерал. Ничего не сказал, как подбежал. Сквозь толпу тоже в первый ряд полез. «Ты за кого, Капустин?» – спросил Чека. «За всех, за кого еще-то? За своих!» – И так Капустин это сказал сердечно, что спрашивать не стали, а кто для него свои-то, и так понятно.
В общем, когда до нас доехали, мы уже толпой вавилоновской дорогу перекрыли, и, ясное дело, сходить с нее не собирались. Первыми-то всё поняли бульдозеристы, они сразу разворачиваться стали, мужики, видать, хорошие попались. Но, а те, кто в машинах сидел, особенно в мерседесе-то, те еще постояли, поглядели на нас, не знаю, о чем уж они там думали, но явно даже если бы у них у каждого по пулемету было, то они бы не успели всех положить. Хотя если бы мы пулеметы-то увидели, может быть, и струхнули.
Стоят, значит, машины, чуть ближе к нам «Мерседес». Главный их бандит-то, Борис этот, сидит, покуривает, в окно дым пускает. И тоже молчит. Как и мы, тоже все стоим, ни звука.
И вот слышим, как замок в двери щелкнул, Борис, я так думаю, решил выйти, поговорить, да тут сразу Чека с Гришаней отреагировали, оторвались от толпы, сплюнули под ноги, к машине двинулись...
Так и не вышел Боря из своей машины, руку только высунул из окна, махнул всем своим, а помимо «Мерседеса» еще три иномарки дорогущие приехали, все начали резко назад сдавать, да разворачиваться.
Так уносились, будь здоров! Даже бульдозеры по вязкому полю объехали.
Опять зашумело все вокруг, загудело поле, мухи, собаки, слышны стали даже вдохи и выдохи, а выдохнули-то тогда все – ой, с каким облегчением выдохнули! Да давай обниматься друг с другом на радостях. Заплакали многие, конечно, у меня, вон, до сих пор слезы, как вспомню. Это ж никогда такой радости больше за своих не испытал я. Но с тех пор по- другому на людей смотрю, это ж надо какой подарок нам всем Господь тогда сделал! Вот у Него какие для всех уроки.
Долго мы еще тогда в поле вглядывались. Все казалось, передумают, вернутся. Нет, не вернулись, и больше так и не приехали ни разу. Говорят, Капустину звонили, угрожали, но ничего с главой не сделалось. А вот батюшка...
Через неделю после того нашего стояния в поле вызвали отца Никодима снова в епархию. Ну, он на лодочке своей и уплыл. Ни с кем в тот день не разговаривал, в себе был, в молитве, видать.
Уплыл, да и с тех пор не видели его.
Говорят, где-то нашли его лодку внизу реки-то, вся в крови. Ясное дело – это мафия его убила, отомстили, я так думаю. Царства ему небесного, а то, что в Рай он попал, так это к бабке не ходи. Святой человек. За одно лето столько добра нам сделал, ох, да что там говорить...
Мы храм-то продолжили восстанавливать, через год уж купола подняли. Наш златоглавый-то теперь дом родной для всех, отовсюду вон автобусами ездют молиться-то к нам. Но это все батюшка опять нас сгоношил тогда, он ведь к нам вернулся вскорости, ангелом вернулся.

Из-за стенки бабка заворчала.
– Отец, ну ты чего там, до утра решил рассказывать? Воды наноси мне!
– Сейчас, мать, кончаю уж, – прокричал в ответ дед.
– Да, ребенок-то уж спит, поди, перестань, потом дорасскажешь, – сжалилась над внуком.
– Не сплю я, ба, – пропищал Илюша, и сразу глаза свои еще шире открыл, на деда зыркнул – А ангел-то как, на фотографии, ты не рассказал же еще?
– Да что ты будешь делать, – вздыхала баба Аня.

– А правильно, вот я и хочу досказать. Осенью той же, где-то в октябре, к нам новый священник приехал. Говорит, назначали меня на несколько храмов в округе, да все они разрушенные, вот езжу, фронт работ оцениваю, а с ним еще репортеры были, чего-то они там про веру писали.
Ну, пошли они значит в храм, отфотографировали все, с нами поговорили, историю про батюшку и про то, как храм-то у нас хотели порушить, записали. И уехали. А через неделю снова вернулись, все как на шарнирах – бегают, фотографируют: вспых да вспых. Рассказали, что когда в прошлый раз-то фотографировали, вернулись когда к себе-то, давай проявлять пленку-то, и смотрят – на нескольких снимках облако какое-то, да вот же одна из тех фотографий. – И дед перекрестился, глядя на фотографию с облаком. – Сначала, рассказывают, думали, туман, да откуда туман? Днем дело было. Потом грешили, мол, кто-то курил, но, точно, никто не курил. Что за диво? Мистика какая-то, не то привидение, не то еще что потустороннее. Вот и решили они еще раз тогда приехать. И снова на нескольких фотографиях, аккурат под сводами, над амвоном, облачко это.
Бабки наши тогда первыми сказали, что это ангел, что отец Никодим это к нам вернулся, у Бога видать выпросил. А потом и батюшка новый тоже говорит: «Как есть ангел!». А кому как не отцу Никодиму здесь поселиться?
Напросили мы тогда снимков-то этих у репортеров, по домам разнесли, с тех пор вот молимся все. А хорошо, что выпросили-то, ведь как храм восстановили – сколько потом кто ни фотографировал, не было облачка никакого. Хотя люди говорят некоторые, что и без техники потом замечали дымку небольшую над куполом. Но я не видел, брехать не буду.
К Новому году снова репортеры приехали, рассказали, что узнали немного о батюшке, звали-то его в миру Никодим Дмитрич Надеждин, жену Валентиной, а сынок-то у них Илюшенька был. Слышь, чо говорю-то? Илюшой сына-то звали! Вон как матушка-то твоя угадала, хотя все жалела, что не спросила у батюшки при жизни имени. Ну, да это он ей шепнул, теперь-то понятно, а так бы с чего она решила тебя так назвать – не было у нас в роду никогда Илюш. Так что вот имя-то твое в честь сыночка батюшкинова получилось. Сдержала мамка обещание в лесу даденное-то. Ох, что же за человек он был, Никодим-то наш? Да не человек, ясное дело, ангел настоящий, как есть ангел, говорю же...

На том и остановил свой рассказ дедушка. На колонку пошел, а мальчишка еще долго на ангела смотрел, думал о чем-то. Да так и засопел в думаниях своих.
На следующее утро встал Илюша с кровати, вышел тихонько из дома – старики спали еще – и поплел к храму. А он белый с золотыми куполами – на горочке, замок из книжки сказок напоминает. Идет к нему Илюша по холму, под ним река течет, но не видно реки, вся в тумане. Илюша то на храм смотрит, то на туман, думает, наверное, это ангелов столько над рекой собралось, вот, оказывается, откуда туманы берутся. Небось, души тех, кто в деревне умирает, тут и остаются, а по утрам все на реку умываться ходят, вот и туман.
А вот и паперть, храм-то высокий, голову поднимешь – купола в небо, дверь нараспашку, а внутри не видать никого. Зашел Илюша да сразу под своды смотрит, а там теперь все расписано фресками, под самый купол все в картинках, не то, что на снимке у деда – тогда-то кирпичи одни были.
Долго смотрел мальчишка, все ждал, что облачко то увидит, что батюшка Никодим явится ему. Бабка уж какая-то подошла, она минут двадцать как уж молилась, да все за парнишкой наблюдала, догадалась, конечно, чего он здесь выглядывает.
– Да ты чего?! Голову себе свернешь, смотришь так! Беги, давай, домой, помолись, да беги, никто уж давно не видел его тут, не жди... – ласково посоветовала старуха.
А мальчик не отвечал, будто не слышал ничего и не видел, все смотрел под купол, не моргнет даже.
– Вот упрямый! – крякнула старуха и вышла из храма.
И вдруг в глазах Илюши вспыхнуло невиданным светом...