Первая часть , Вторая часть
Ей лет 17 было, ага, только школу закончила, из Власеново, кажется, сирота, у тетки росла. Время пришло в город ехать, учиться, так вот она и пришла спросить – ехать ей, или не ехать? Потому что у тетки той окрамя ее тоже никого не было, а если хворать старая вздумает? Вроде как за ней ухаживать-то некому. Но тетка сама девку гнала – езжай в город, в люди выходи, нечего тут подле меня околачиваться.
Ну, отец Никодим, видать сжалился над ней, или увидал чего страшного: «В город поедешь ты, на учителя рисования хочешь поступать, знаю я, знаю». Ну, еще бы не знал, не такое угадывал. И дальше говорит: «Вот, поедешь ты, да не поступишь, и домой не вернешься, стыдно будет тетке показываться, пойдешь работать, да свяжешься с компанией плохой, пить начнешь, девственность потеряешь, а потом продавать себя начнешь – вынуждена будешь, денег-то не будет, с работы гнать начнут. Через год, правда, образумишься, снова пойдешь поступать, поступишь, но отказаться от прелестей греховных не сможешь, и погонят тебя с института, а ты к тому времени уж носить под грудью будешь, а кому нужна-то с детем да без образования? Тетка твоя к тому времени прикажет жить. Ты бы и вернулась в дом, но опять же – как в глаза соседям смотреть? Поведет тебя дорожка дальше по наклонной. Продолжать?» – И отец Никодим перекрестился.
А девочка-то уж вся в слезах, а до чего красивая она была, вот, прям, как по телевизору-то кажут актрис – нисколько не уступает. Ревет, сказать ничего не может, только головой кивает, продолжай, батюшка, продолжай.
«Ребенка родишь, мальчика, в детдом сдашь, а сама снова за старое. Мужчину встретишь, сначала хороший покажется, потом бить тебя начнет, склонять на всякие мерзости. Будешь с ним воровать ходить, людей привлекать красотой своей, заводить в темные места, а там уж... Страшная судьба тебя ждет, проволока колючая перед тобой замаячит, да Бог тебя остепенит, не даст за последнюю черту переступить. Покаешься, воцерквишься, а потом узнаешь, что есть мастерская большая по иконописи, батюшка тебе даст рекомендацию, благо талант свой к рисованию растерять не успеешь, и вот начнешь иконы красивые писать, одно загляденье. Вот что ждет-то тебя, милая». Закончил отец Никодим и опять перекрестился: «Взял грех на душу свою во спасение чужой».
«Что же делать мне теперь?» – А слезы так и текут как из колонки водяной. «Что делать? Ты спрашиваешь? Иди сразу в мастерскую иконы пиши, и каяться не о чем будет, и уважение, и людям польза и Богу радость, а письмо рекомендательное я тебе дам».
Девчонка-то так и сделала, помню, тетка ее часто в храм наш приезжала, молилась на коленях, да батюшки к тому времени уж не было. Намедни вот только девчонка-то та приезжала в деревню, она заслуженная уж художница, икону свою привезла в дар, ох и красивая икона – на ней фарисей Никодим, один из учеников Христа, миром тело Господа умащивает, теперь эта икона как из трапезной-то в храм заходишь – по леву руку стоит, глаз радует. И сын-то у мастерицы в художники пошел, а муж – батюшка у нее, в городе служит. Вот, значит, как судьбу-то она обманула, а если бы ей тогда весь путь ее не разложили, то сколько бы времени она потеряла – ох, а жизнь, она и так короткая, никогда бы себе не простила этого. Вот, значит, и не грех будто был у отца Никодима, когда он ее душу-то спас, предсказывая.
Да ведь и тебя он предсказал мамке-то твоей. Дааа…

– Как, деда, меня предсказал? – Бояров с внуком к этому времени уж и на холм поднялись, и сквозь забор пролезли, и уже по двору шли, до крыльца шагов пять оставалось, но Илья, кажется, не замечал ничего вокруг, он был где-то там, где творилась история про отца Никодима, а уж, когда дедушка сказал про предсказание, глаза внука вспыхнули пуще прежнего, в глубине их словно черные ласточки крыльями замахали. – Деда, ты правда это?
– Ну, а как же? Ты думаешь, я тебе заливаю тут? Все как есть, говорю, еще многое укрываю, да потом сам все узнаешь, не последний день видимся.
– Нет, ты сейчас расскажи, – начал капризничать мальчик, ну, ясное дело – устал.
Тут баба Аня из сеней выбежала, на мужа руками замахала.
– Ты где, старый черт, ходишь? Один, что ли? Вот и доверь тебе ребенка, зараза такая. Не емши, не пимши, ой, – встрепенулась бабушка, – у меня и чайник-то уж остыл. Все, кончай лясы точить, пойдемте ужинать, блинов, зря что ли напекла, на печи еще горячие.
– Вот как я с тобой живу! Как автомат: ды, ды ды... Ды, ды, ды, - передразнил Бояров жену, внук тихонько усмехнулся. – Ладно, иди, сейчас придем. Позови, как чай сготовится.
Бабка покорно ушла, а провинившиеся сели на низенькую скамеечку у крыльца. Бояров выдохнул густую струю пара.

– А дело так было с мамкой-то твоей, – продолжал он, видя любопытство в глазах внука, ждущего продолжения истории. – Пошла наша с подругой гулять вдоль речки, да решили лесом срезать – там, где река петлю делает, ну и заблудились. Вечер уж, а их все нет. Мы с бабкой волноваться, понятно, стали, а тогда чего – мобильников-то не было, связи никакой. Ну, стал я мужиков собирать соседских, так, мол, и так, ушли девки в лес, а не вернулись. «Да по парням, поди, пошли, чего ты, Афанасьич, как вчера родился», – мужики-то мне говорят, успокаивают, вроде. А то верно, думаю, ведь мамке-то твоей тогда уж семнадцать годков стукнуло. Вот только по парням-то сроду еще не хаживала. Потом чувствую – нет, не к парням они, все-таки в лесу девки. А тут как раз подружка-то ее, Оксана, из леса вышла, рассказывает, что заблудились, а потом решили разделиться, чтоб дорогу-то найти быстрее. Ну, девки, дурынды, чего с них взять! Оксанка-то вот и нашла дорогу, а наша в глухолесье осталась, видать, а время уже к ночи.
Ну, тогда мужики подтянулись все, кто в деревне тогда был, пошли с фонариками рыскать, да аукать. Не должна девка далеко-то зайти. Час ходим, два ходим, подустали уж все, а дочки как след простыл. Ох, бабка-то твоя вся изнервничалась, скорую ей даже тут вызывали с района. А Машки все нет.
И батюшка-то тогда с нами по лесу ходил, мы его все домой отправляли – мест-то он не знает, не ровен час, и сам потеряется. Так оно в итоге и вышло. Да что ты будешь делать! Все уж смеются нервно, психуют, это ж надо – угораздило обоих затеряться. Ночи-то уж три часа, вся деревня на ногах, целая поисковая операция, а нет ни Машки, ни батюшки. А оно вон как получилось-то, это уж со слов матери твоей знаю.
Она значит, когда с подругой-то разошлись, ходила, ходила, не нашла ничего, голос уж сорвала – так кричала, на помощь звала. Набрела, наконец, на опушку какую-то, смотрит: лес кругом – от горизонта до горизонта небо подпирает; села на поваленное дерево, расплакалась, поняла, что далеко ушла. Там темноту и встретила, перемерзла вся, веток каких-то насобирала, укрылась ими, девчушка-то догадалась – это я им в школе на уроках рассказывал, вот помогло кое-что.
Но ты сам представь – девочка одна ночью в лесу, кругом живность всякая, птицы поют, холод собачий, и слез-то уж нет – все выревела, надежду уж всю потеряла. И тут слышит, ветки ломаются за спиной – испугалась, кричать давай, сердце в пятки ушло, кто это там крадется?

– Отец Никодим? – прервал дедушку Илюша, и в его глазах блеснули страх и надежда.
– А ты как знаешь? – Михаил Афанасьевич наклонился к мальчику, приобнял его, – Ух, смышленый пацан растет, наша порода.

- Значит, вглядывается в потемки-то, и глядь, батюшка к ней выходит. «Э, куда тебя черти завели? Это ж километров десять от дома». Машка-то и кинулась к нему, вся в слезах, она-то уж не чаяла спасения. «А я помолился ангелу твоему, думаю, пойду, куда он приведет, силы-то Божьи не подводят. Долго шел-то, устал уж весь, – и гладит Машку по голове, а ей все теплее делается, все спокойнее. – Ну, все-все, успокаивайся, нам еще с тобой обратно топать, дай Бог к рассвету вернемся. Вот же, как ты далеко-то забрела. И зачем вы только в лес-то ходите, чистые души?» – «Гуляли, батюшка, – моя-то ему отвечает. – Вроде, всегда гуляли здесь, не думали, что так». – «Ну, давай руку, идем обратно, я тут зарубки оставлял, дай Бог, увидим в темноте-то...» А моя-то опять рыдать: «Я думала, что умру здесь, вы меня спасли, я теперь всегда молиться буду. И храм вам убирать буду, хотите?» – От радости-то Машка и, правда, готова бы хоть тогда креститься сразу. Ну, все правильно, это ее дорожка к Богу была, через лес-то. «Храм-то убирать – это хорошо, не откажусь, приходи, – доволен был батюшка, что благодарной спасенная-то оказалась, а потом и заявляет ей: – А ты знаешь, что сделай для меня?» – «Что?» – заволновалась Машка. «А ты сына своего в честь моего сына назови. Слабо?» – И отец Никодим посмотрел на нее так вопросительно, будто для него это важнее всего в жизни было, – А то у меня уж второго-то не предвидится, а ты, я вижу, девочка светлая, вот и назови, как родишь. Ангел у него будет хороший, много вместе с ним добра сделают». – «А может, я не рожу, тогда что? Или не мальчик будет?» – Машка-то тогда больше и не нашла сразу что сказать. «Так как не мальчик? Только мальчик у тебя и будет», – и батюшка аж удивился, почему это она ему не верит? «А ваш мальчик где?» – это уж она спросила, когда они добрую половину пути прошли, когда уж настолько все паутиной обернулись, что и снимать ее с себя перестали – в лесу-то темном всю ее собрали, небось.
Отец Никодим и рассказал тогда историю, плаксивая история, Машка-то долго еще слезы на глаза наворачивала, как ее вспоминала.

– Все на столе! – Прогремела бабушка из сеней.
– Идем, идем, – Бояров неспешно встал со скамейки, повел внука к столу, но и по пути успевал рассказывать – сам уж вошел во вкус, давно его так внимательно не слушали.

– Так вот, оказывается, батюшка наш, после того как он уж на войну сходил, женой обзавелся. А вскоре они сыночка родили. «Сыну года четыре было, мы поехали семьей отдыхать в Сочи, по путевке на две недели. Все хорошо шло, да за два дня до отъезда так получилось, что к жене моей какие-то мужики пристали. Не славяне, славяне бы так настырно не приставали. Она им раз сказала – отстаньте, я замужем, два сказала, они все равно не отстают, а мы с сыном искупаться решили в вечернем море, не было меня с ней, но я вовремя увидел, что пятеро около нее скучковались, говорю своему – ты пока в море посиди, а сам вышел на берег. «Чего хотели, мужики?», – спрашиваю, а они мне так дерзко: «Бабу твою хотели», и пошел, мол, отсюда на три буквы. А что интересно – все, кто в это время на берегу были, куда-то исчезли сразу, как сквозь гальку провалились. Ну, а я что? Меня хоть и учили на гражданке не применять насилие, но здесь уж я не удержался. В миг они все легли, кровью харкали только, жене плохо сразу стало, мальчишка мой ревет, а что тут поделаешь? Забрал я своих и ушли мы в номер. А система-то коридорная, туалет один на этаж, и вот сын ночью в туалет захотел, ну, я с ним пошел, и тут-то нас прямо в коридоре и встретили, с ножами бросились. – Замолчал батюшка, помолился на звезды. – Сыночка ранили сильно, он через два дня отправился к Господу. Но я после этого нашел двоих из этих... И... Грех совершил, в общем. – И снова от неба черного окрестился. – Жена моя ушла от меня через два года, не смогла простить – вроде как я не защитил нашего ребенка. Ну, я уж и не держал ее, не было жизни у нас с того дня. Сейчас вот не знаю даже, где она, как она? А что еще гнусное-то для меня – те, кого я убил, они оказались наркоторговцами, и как раз из Афганистана героин возили, все об этом знали, все побережье черноморское, но ничего с ними поделать не могли, они местные были, авторитеты. Слово-то какое – авторитеты – как будто люди хорошие. Ох, как переменилось-то все в России, и слова значения поменяли».
«А вы уже тогда священником были?» – спросила Машка, она ведь думала – священниками чуть ли не рождаются. «Да, нет, что ты. Это уж я потом. В церковь-то я всегда ходил, у меня в роду священники были, да кого только не было. Откуда-то из здешних мест род мой идет. Мы с тобой земляки, милая. А в священники-то меня рукоположили года через три, как мы с женой расстались. Не было мне пути другого. Ну, как рукоположили, так я все по горячим точкам сначала, да по воинским частям, а потом уж вот здесь оказался. Тоже пути другого не оказалось. А иначе кто бы спас тебя? – И батюшка мягко засмеялся. – Хорошая душа у тебя, Маша, так что обещай сына-то, как я сказал, назвать». – «Обещаю, батюшка, клянусь». А сама-то, мать-то твоя, недотепа, и не спросила у него даже, как сына-то звали. Да и отец Никодим запамятовал, видимо, не сказал. И потом спросить не успели.
Ох, и долго же мы жалели, что слово-то не сдержала Машка свое.
А в то утро они уж к рассвету вышли, петухи пели вовсю, небо, как сейчас помню, алое, алое, и полоски почти что зеленые по нему, чудное небо, такое редко бывает, в то утро как раз так и светало.

Дед замолчал. Теперь они уж всей семьей чаевничали, бабкины блины макали в сгущенку, да чаем травяным запивали. Под абажуром над столом гудели мухи. Хозяйка время от времени замахивалась на них полотенцем, отчего те разлетались по сторонам, как черти от ладана.
– Деда, а еще расскажи про батюшку? – попросил Илюша.
– Ой, да ты Господи, вы все об одном, – забурчала бабушка. – А ты, дед, тоже молодец, завел пластинку. Покороче надо, покороче, не на собрании, небось.
– Цыц, говорю. О хорошем человеке не грех и пластинку завести, – и к Илюше сразу: – Конечно, расскажу, на том история не кончается, мы еще к главному не подобрались. А с тех времен-то, что еще рассказать надо, что еще важно? Чтоб ты знал, какой человек-то был отец Никодим.

Садик вот мы у главы нашего все просили, деток родителям не с кем оставить было, как на работу-то идти. А Капустин все отнекивался – нету, говорил, у меня для вас места. Старый-то садик он под конюшню отдал, в нем все равно, как дождь, так вода с потолка хлещет. А батюшка-то услыхал этот разговор сельчан с главой и говорит: «Так есть же у меня пристрой к трапезной. Склады когда в храме делали, пристроили, вот пусть там садик и будет». Батюшка, видишь, на своем уме – он потому, поди, предложил садик при храме оборудовать, что, мол, если храм так легко снести решили, то, может, садик администрацию-то районную сдержит. Но Капустин в отказ пошел, ясное дело, земля-то уже обещана под дом отдыха. Будь он неладен.
«Я стройматериалы даже достану, и деньги будут, и со всеми инстанциями договорюсь, стройте главное, начинаете, не теряйте время», – командовал батюшка. Ну, мужики чего? Им как два раза плюнуть, умеючи-то, на готовых материалах. Это же не церковь восстанавливать. Короче – закипела работа. Капустин в те дни на себя не походил, трясся весь, все пытался остановить: «Не тем занимаетесь, снесут вас, столько труда даром уйдет». – «А ты не лезь, – мужики ему отвечали. – К тебе мы уже обращались, ты нам шиш на постном масле дал, вот иди теперь и не вякай».
Одной-то стеной помещение, что батюшка под садик отдал, к храму примыкало, и вот Антон Лыков, из тех, кто взялся садик отделывать, чего-то там задел в стене, кирпичи осыпались, и глядь – табличка какая-то показалась. Ну, он ее, конечно, тут же отколупал, а там написано что-то по- старинному. Антоха бек-мек – прочитать не может, батюшку позвал. Отец Никодим-то сразу перевел. Да как притопнет ногой! Почти что танцевать стал, повеселел как мальчишка, ага. «Это ж, – говорит, – братцы, благость Божья!» И расшифровал надпись-то. «Храм во имя великомученика Георгия Победоносца построен в 1792 году на средства семьи дворянского рода Надеждиных, что землями этими владеют». А за Надеждиными, и правда, вся округа до революции числилась, даже деревня есть недалеко от нас к северу Надеждино...
Ух, и радовался батюшка тогда! Антон, бедовая голова, не понял даже, чего это он? Так и спросил: «А что это значит-то, отец Никодим?» – «А то значит! Помирать теперь есть за что!» – сказал отец Никодим. Но Антон и другие все равно ничего не поняли, дальше работа закипела.
Ну, ты-то понял, Илюшенька, нет? Отец Никодим-то наш человек, наш! Он, видать, специально сам в эти края и попросил его отправить священствовать-то. Ох, как все Богом задумано было, как исторически, так сказать, символически все. Да что там говорить – у Него на миллион лет все вперед рассчитано, у Бога-то.

Уж закругляться пора? Права ведь бабка наша. Темень, смотри какая, за окном. Засиделись мы, а еще дел куча, – прервал рассказ дед и прихлопнул муху на столе. Резко и громко хлопнул, но Илья даже не вздрогнул.

– Но я дорасскажу – вижу, шибко тебе интересно. Буквально через неделю, как садик строить начали, вызывают батюшку в епархию. Ну, человек подневольный. Только его лодочка за поворотом скрылась, а к нам машины, штук десять, больших и маленьких, грузовых только пять было. А это те самые приехали, что храм-то сносить собрались. Остановились-то как раз напротив храма, а там площадь такая тогда не маленькая была, вышли и давай выгружать ящиками водку да продукты, столы начали сколачивать, сцену, музыка у них с собой, микрофоны, музыканты какие-то блатные. Ну, ясное дело, деревенские все на музыку-то и выперлись. А как раз суббота, все дома. И Капустин тут из машины выходит, а с ним еще мужик какой-то статный, лощеный. Глава наш сразу к микрофону: «Вот, товарищи, поприветствуйте гостей. Подарок вам от компании ″Иудкоминвест″, это они будут строить, так сказать, наше с вами будущее, Дом отдыха, а это, так сказать, реальные рабочие места, так сказать, бюджет, сами понимаете».
А все стоят ничего не понимают еще, жадно на водку косятся, слюньки текут. Тут мужик этот лощеный-то слово взял: «Земляки, я сам здешний, в Знаменке родился, в тридцати километрах отсюда. Меня Арсений Петрович зовут. ″Иудкоминвест″ – это моя компания, это я буду строить здесь Дом отдыха. Я знаю не понаслышке, как вам здесь тяжело живется – мужики не работают, пьют, женщинам тоже себя реализовать возможностей нет. Нам же понадобятся, как построим, около двадцати пяти специалистов разного профиля, и конечно, со стороны мы привлекать никого не станем, лучше своих работой обеспечить, правильно же, земляки? Или я не прав?» Ведь знал, падла, что прав, к чему спрашивал! «Да так оно, так, – согласились наши.
«Ну вот, кого надо, мы обучим, будет у нас здесь Хилтон, лучший санаторий во всем крае. Ну, вы рады нет?!» – по-свойски так спросил Арсений этот долбанный Петрович. «Так, а чем не радоваться-то?!» – Чека за всех ответил, все равно все были согласны. «Только просьба у меня к вам есть, раз уж мы с вами люди деловые, то мне ваши подписи нужны, что вы не против строительства у вас Дома отдыха на месте храма».
Вот тут-то и понятно стало все – зачем он приехал сам, лично-то, да и к чему весь этот сыр-бор с водкой да с артистами. Ну, мы, конечно, возмущаться начали, спрашивать, нельзя ли рядышком санаторий построить; храм-то больно красивый, да и с историей, вроде как, получается: не одно поколение тут причащалось, крестилось, венчалось.
«Ох, мужики, не говорите мне про историю, я сам ее знаю, будь здоров. Это поп вам, видать, на проповедях напел?» А батюшка наш на проповедях, действительно, часто говорил про историю-то храма, да про историю земель наших. «А знаете ли вы, что ваш храм все равно рухнет через год? Комиссией специальной установлено это. Хотите, чтоб на головы вам рухнул? Да мы же вас от беды и спасаем».
Вот заливал-то, храм и поныне стоит, стены-то при восстановлении даже не трогали, сверху только отделали, да и что с ними будет? Раньше на века строили, бздел этот олигарх всем тогда. «К тому же храм будет вам новый, я сказал, построю, значит построю. Ваш краевед как раз сейчас дает согласие в епархии на снос старого и на строительство нового храма, так что давайте не будем лясы тянуть, друзья. Как говорится – все к столу, а там уж мои помощники к вам подойдут с анкетами и помогут вам все заполнить». И показал, мерзавец, на столы, а там чего только не было, и мясо, и колбасы, и рыбка, и алкоголь на любой вкус. «Ух, и хороший вы народ, глаза радуются, давайте выпьем, что ли, за вас?!» И первым к столам побежал, начал разливать, ну кто откажется с таким солидным человеком выпить? Все быстренько гранеными и вооружились.
Пили в тот день как в последний раз, песни орали да плясали вместе с артистами, а те еще, вроде как на радостях, давай деньги всем раздавать, мол, так хорошо у вас, так нам нравится, ох, держи еще по рублику! Честным людям помогать Бог велел! И все такие искренние, такие молодцы, куда деваться, тьфу. Наши-то все на задние лапы и встали, уши развесили. Да чего там говорить-то сегодня, эх... Словом, из двухсот взрослых жителей сто семьдесят подписались за снос храма, почти все. Этого только и надо было этим бандитам проклятым, как только подписи закончили собирать, так и кончили песни свои, быстро собрались и уехали, водку даже забрали не раскрытую. Да уж к тому времени все в дрободан, прямо на поляне некоторые улеглись посреди мусора.
Батюшка вернулся к ночи, опять на лодочке своей приплыл, любил он ее, да и по реке-то до района ближе раза в три, нежели по дороге. Приплыл наш заступничек и смотрит – свалка мусорная и людская у храма. Все понял сразу, да к тому же в епархии-то его тогда не приняли, до вечера просидел – так и уплыл обратно. А вон оно, видишь, что оказалось – специально вызвали, чтоб глаза не мозолил, пока тут всех оболванивали.
Ничего никому не сказал отец Никодим в тот день, заперся в храме и молился, покуда последняя звезда к нему под своды не закатилась.
Мы думали – больше и не станет с нами, дураками, разговаривать, а батюшка нет, как ни в чем не бывало, на следующий же день отслужил. Да так, что свечи прислушивались, так и втягивались фитильки, причастил всех, кто хотел.
А на другую неделю снова за садик взялся, мужики-то не пришли поначалу, а он сам потихоньку возится, все мимо проходят, жалеют, а подойти стыдятся, а он доброй душой на всех смотрит: «Что-то запропали работнички, а надо бы ко Второму спасу успевать основные работы сделать», – все говорил он прохожим. «Так снесут же храм-то, и садик с ним, все подчистую, миленький, прекрати, не рви душу», – прохожие-то ему в ответ.
А он только промолчит, да снова – за стройку. Ну, сначала я к нему пришел помогать, потом Гришка, потом и Антон со своей бригадой вернулся, пошло дело. Чуть ли не сутками пахали, там же пили и ели, жены нам перекусить носили, да яблоки как раз поспевать тогда стали, мы их грызли всю стройку. Батюшка вот только отказывался от яблок. «Нельзя мне, братцы, на Преображение и наемся». Это уж мы потом узнали, почему нельзя-то. У него же сыночек маленьким погиб, а примета такая есть – детям, чьи родители до второго спаса яблоки не едят, на том свете гостинцы раздают, а еще говорят, да не просто гостинцы, а райские яблоки. Может, вот потому и отказывался, что де грех это для него. Он только все время повторял: «Вот приидет Преображение, так отметим всем селом, потешим душу и тело напоследок». А Преображение-то знаешь, что за праздник? Господь наш во время молитвы на горе явился во всем Своем Величии перед учениками, лицо его просияло, а одежды сделались белыми, вот как свет. Так вот и нам надобно преображать душу-то свою, и земля в этот день преображается – матушка наша. Да все яблоки кропят и едят – давно уж так повелось. А еще угощать принято всех, Илюшенька, нищим подавать, жертвовать яблок. Мы все Лидке пьянчужке носим ведрами, тоже человек ведь, хоть и черте обуяли ее совсем, бедную. Но это я не о том.
В тот-то Спас батюшка велел яблоки всем в храм с утра принести, яблоки и у кого, что еще поспеет. Ожидание незнакомое до этого – будто волшебства какого – над селом повисло. Да то и есть волшебство – Спас второй, Преображение Господне, по природе-то если – осени начало. Пришел Спас – бери рукавицы про запас, вот как раньше-то говорили.
Праздник быстро подобрался, грушевкой все небо в то августовское утро налилось, зарделось. И понесли в храм со всех концов деревни в корзинах плетеных, и в ведрах, и в мешках яблоки зеленые, красные, желтые, как шары новогодние; начищены, отполированы до блеска, заигрывают с солнышком, ну прямо чудо расчудесное.
В храме в то утро битком набилось, никогда такого столпотворения не бывало, даже накануне вечером на богослужении, а тут на освящение многие пришли. В диковинку всем - слышали когда-то о Спасе, а почти никто и не видел, что за таинство такое происходит!
Яблоки везде – на амвоне, возле икон, рассыпаны под иконостасом, на клиросе, на столе поминальном, на полу, в ногах, вдоль стен, да кто куда примостил, там и воссияют глянцем. А запах-то – так, поди, в Раю и дышится, словно всю природу поутру вдохнул, росу кончиком носа с проснувшегося цветка снял. Упоительный запах.
Так всю литургию и отстояли, как будто из яблок выросшие. Да и на причастие все шли по ним прямо. А потом батюшка махнул, так бабки-прислужницы давай со всех концов все яблоки в середину храма – на пятачок у амвона – собирать, сначала корзинки ставили, а сверху прямо так и засыпали, гора получилось целая яблочная, разноцветная, как по осени холмик в лесу листьями цветными осыпается, так и здесь – ну, точно лету конец! Вот-вот батюшка освящать начнет! Все повеселели, воспрянули после литургии, щеки у всех как яблоки стали.
Ну, батюшка тут покадил над плодами, да молитвы почитал. Ой, а одну-то он читал – так нигде я больше и не слыхивал, а запомнилось вот на всю жизнь. Позже уж узнал – она называется «В причащении гроздия».
Благослови Господи плод сей лозный новый, иже благорастворением воздушным, и каплями дождевными, и тишиною временною, в сей зрелейший приити час благовливый: да будет в нас...
До чего же красивые слова, прямо медом по сердцу, а потом еще батюшка читал молитву О приносящих начатки овощей – тоже с тех пор запомнил, ты послушай, послушай, как добро сказано:
Владыко Господи Боже Наш, Твоя от Твоих приносити тебе по предложению комуждо повелевый, и вечных твоих благ воздаяние сим даруяй, иже вдовы по силе приношение благоугодно приемый, прими и ныне принесенная от раба твоего имярек, и в вечных твоих сокровищах возложитися сим сподоби...
А как отец Никодим читать-то закончил молитву эту чудную, так и давай яблоки святой водичкой окроплять, да понятно, что не только яблокам доставалось, но и всем попало от кисти его, кому за шиворот, кому на волосы, кому на щечки, кому куда... А люди-то все как дети, ей богу, от воды давай визжать, в храме-то! Да что там взять – нехристи! И всем весело опять сделалось, глаза сияют у всех, лица светлые-светлые, и правда ведь, что все преобразились, чудо как будто какое снова совершилось, вот же только хмурые стояли, а на тебе – как дети на солнце – лучи в свои ямочки ловить начали. Ой, и до чего все красивыми стали, никогда до этого наших такими красивыми не видел; вот прям во всей силе слова-то этого – красивыми, прекрасными, распрекрасными – не знаю, как и сказать-то тебе, сынок, даст Бог, и ты такими же людей увидишь.

Продолжение следует