ссылка
«У нас в ходу какая-то подростковая категоричность: кто не со мной, тот против меня, значит – враг, еретик, экуменист. Без большого и мирного церковного обсуждения наши проблемы не решить». Какой должна быть исповедь, почему священник для людей остается на уровне «вещуна», как оживить богослужение и сделать людей его соучастниками и что мешает мирному обсуждению церковных проблем, рассказывает архимандрит Савва (Мажуко).

Священник играет в великого старца, а мирянин – в нерадивое чадушко

– «Пошла на исповедь, и такое облегчение от беседы с батюшкой. Лучше всякого психотерапевта…» Как вам такой подход к Церкви и таинствам?
– Люди слишком многого ждут от исповеди, и это естественно – где еще ждать поддержки и утешения, как не в Церкви? Священника называют отцом, и это не требование канонов или синодальное предписание, это отклик человеческого сердца и память о том, каким должен быть пастырь.
Меня в свое время сразил апостол Павел, который сравнивал свое служение с заботой кормилицы, то есть няни, о малыше. В этом есть какое-то юродство: апостол, мудрец, великий святитель и богослов, первоверховный пастырь и вдруг – кормилица, скромная и внимательная няня! В нашем воображении апостолы рисуются в иконическом величии, но себя они мыслили иначе.
Смотрите, что он пишет: «Мы могли явиться с важностью, как Апостолы Христовы; но были тихи среди вас, подобно как кормилица нежно обходится с детьми своими» (1 Сол. 2:7). И каждый христианин подтвердит: да, именно этого мы интуитивно ждем от духовника. Вот откуда это доверие к священнику. Не важность, не власть и яростное обличение, а – нежность, деликатная забота и доверие.
Однако надо помнить, что исповедь – это церковное таинство, и в этом смысле она есть эпизод, во-первых, того таинства покаяния, которое происходит между мной и Богом: только мы вдвоем, не здесь и сейчас, в храме и на праздник, а всегда, на всяком месте и в каждое мгновение. Это таинственная жизнь души, о которой никогда полностью не расскажешь, слова не справляются с этой задачей, и исповедь выхватывает только часть, может быть, самую важную, а может, и нет, – но часть этой истории.
Во-вторых, священник – пастырь и руководитель. Его пастырское служение не ограничивается исповедью, поэтому он и проповедник, и собеседник, и со-молитвенник. Только путать и смешивать эти моменты не следует. Нельзя пастырю обойтись без духовной беседы, но исповедь не для этого. По моему мнению, в нормальном виде исповедь – это довольно краткий, но очень важный эпизод духовной жизни. Таинство должно оставаться таинством, а не превращаться в разговор по душам. Хотя, когда речь идет о живом человеке, не может быть абсолютных правил и запретов.
– Да, но как исповедь может быть краткой? Пока все расскажешь…
– Вот именно – «пока все расскажешь». Это досадное недоразумение нашей церковной жизни. Оно произошло из-за того, что мы пытаемся встроить в нашу исповедальную практику исключительно монашеский обычай откровения помыслов. Вот это, действительно, опасно – и для священника, и для мирянина. Это уже не исповедь, а игра в исповедь, фальшивка, ролевая игра, которая, кстати, никогда не надоедает, поэтому так трудно с ней бороться.
Священник играет в великого старца, а мирянин – в нерадивое чадушко, которое окормляется у аввы. Вот что за лексика? Окормляется! Чем-то приторным и ненатуральным от этого несет!
– Значит, не все священники готовы и умеют исповедовать?
– Это большая тема не только для богословской дискуссии, но для канонических решений. Насколько мне известно, в греческих церквях не всякий священник имеет право исповедовать. Ты должен для начала набраться пастырской и житейской опытности, и лишь спустя какое-то время тебе дается право принимать исповедь, своего рода лицензия, хоть это и звучит как-то комично – «лицензированный духовник». Но в этом есть своя правда.

Ведь в России, как бы это нас ни обижало, отношение к священству скорее магическое: раз благодать на тебя сошла во время хиротонии, значит – старец и пророк. Это опасное заблуждение!

Я стал священником в 19 лет. И тут же был отправлен исповедовать прихожан. Мальчик принимает исповеди взрослых дядь и теть и раздает им духовные советы! Разве это правильно? Милость Божия, что я до сих пор жив, служу в церкви и не потерял рассудок. Скажу очень резко, но по-другому нельзя: преступно делать священниками таких молодых людей! А если это преступление, должны быть и канонические взыскания с тех, кто такие вещи позволяет. Образ грубый и резкий, но речь идет о моей жизни, ведь это была разновидность русской рулетки, просто револьвер не выстрелил.
– Вы осознавали, что могли сломаться?
– Самое опасное, с чем я столкнулся – это власть, которую получаешь над людьми. Иметь власть, когда собственная психика не окрепла, когда мало что знаешь о жизни, в принципе, опасно.
В прошлом году мы похоронили одного иеромонаха, почти моего ровесника. Мы познакомились в храме в девяностые годы. Он был чуть младше меня, совсем подросток. Христиане, чья церковная юность пришлась на девяностые, хорошо помнят тот подъем, воодушевление, благородный энтузиазм и живую увлеченность книгами, старцами, святынями и чудесами. И вот этот парнишка, вчерашний школьник, который всего месяц походил в церковь, отправляется на Украину в поисках прозорливцев.
На службе его заметил епископ, пригласил к себе, окружил заботой и через неделю постриг в монахи, сделал священником и направил духовником в женский монастырь. Вы только представьте: в женский монастырь приезжает 18-летний «старец», у которого еще борода не растет, а в голове пестрый набор идей и проектов.
Он – единственный священник в монастыре. Служит, благословляет, повелевает. На исповедь и откровение помыслов все идут к нему, в его руках не только духовная власть, но и монастырская казна. Не удивительно, что за несколько месяцев он превратился в развязного алкоголика.
Родственники бросились его спасать, но было уже поздно. До конца своих дней он так и не избавился от тех привычек, что подхватил тогда в период «старчества». Игра в духовника свела сравнительно молодого человека в могилу. И таких историй сотни. Надеюсь, что не тысячи.
– Девяностые годы – время тотального дефицита священников. Поэтому ваша история меня ничуть не удивляет, но сейчас такое разве практикуют?
– Увы, и сейчас рукополагают довольно молодых людей. И это неправильно.
До сих пор в Церкви нет никакой внятной и работающей системы, правового механизма, который бы предотвращал подобные трагедии. Именно поэтому молодые священники – большая проблема. Девяностые годы в прошлом. Пелена романтики растаяла, и молодые люди понимают, куда они идут, какие здесь нравы, и поэтому я предвижу новый дефицит священников. Надеюсь, хотя бы это заставит нас сделать выводы.
Кстати, именно в девяностые «неофитские» годы исповедь приобрела такой странный облик. Теперь это практика, совмещающая раскаяние в поступках, беседу с психологом, попытку разделить со священником ответственность за то, как живешь, а заодно и духовную беседу с элементами откровения помыслов.
Бабкам нравится? Значит, все правильно
– В те годы многие люди черпали сведения об исповеди из коротких брошюр, продававшихся в любой иконной лавке.
– Это и сейчас обычное дело. Иногда я вижу, как родители приводят детей в храм, подталкивают к священнику: «Иди, батюшка тебе все скажет». Дети видят незнакомого бородатого дядю, к тому же странно одетого, искренне недоумевая, почему они вообще должны ему что-то говорить. А мамы и бабушки тают в сладком умилении – «батюшка все сделает». Увы, я очень часто с этим сталкиваюсь. Для многих исповедь по-прежнему магия, а батюшка – загадочный и опасный вещун.
– Сейчас литературы гораздо больше, но сказать, что ситуация кардинально изменилась, я бы, действительно, не рискнула. Исповедь для многих осталась перечислением стандартного набора грехов, эдакий доклад с расчетом получить пропуск к причастию без перемены ума и жизни.
– Вообще это проблема не священника и прихода, не священника и кающегося, это проблема сообщества верующих. Это актуальнейший церковный вопрос. Рано или поздно нам придется с этим что-то делать. Но для начала надо научиться разговаривать о наших проблемах.
– Что мешает говорить об исповеди?
– Отсутствие культуры дискуссии. У нас в ходу какая-то подростковая категоричность: кто не со мной, тот против меня, значит – враг, еретик, экуменист. Без большого и мирного церковного обсуждения наши проблемы не решить. А ведь у нас даже нет общецерковной дискуссионной площадки, где бы мы учились слушать друг друга – и это самое меньшее. Нет места, где мы могли бы без взаимного обвинения в ересях, без проклятий и навешивания ярлыков обменяться позициями.
Я с большой надеждой смотрю на молодежь. Они активны и любопытны, у них нет наших «советских» страхов и зажимов. С интересом наблюдаю за молодыми учеными – популяризаторами науки. Например, движение «Ученые против мифов» или популяризаторы научного знания – Александр Соколов, Александр Панчин, Михаил Лидин и многие другие. Я смотрел дискуссии с их участием, в том числе и с верующими. Это всегда очень прилично, с большим уважением. Но, оказывается, именно христиане не готовы к диалогу, потому что у нас нет этого опыта внутри Церкви. Мы привыкли, что нам кто-то что-то предписывает, «выдает», спускает сверху, но ведь это так оскорбительно для общества братьев и сестер во Христе.

В настоящий момент самая актуальная задача духовной жизни – научиться разговаривать друг с другом. Это должно стать всецерковным духовным упражнением, и в него должны быть вовлечены не только миряне, но и духовенство, включая епископов.

Для меня всегда было загадкой: а кто это тот самый церковный народ? Некоторые священнослужители в обыденной речи заменяют термин «народ» на более привычный – «бабки». Оскорбительно? Да. Кто спорит? Но это многое объясняет в нашей церковной жизни. Бабкам нравится? Значит, все правильно и спасительно! Эта близорукая стратегия не просто загоняет Церковь в тупик, но отпугивает от храма огромное число свободных, активных и здравомыслящих людей.

Люди любят то, в чем принимают участие

– Остается действовать на местах, так? Как вам самому удается не превращать исповедь в психотерапевтический сеанс?
– Все очень просто. Церковь – это дружба. Община – это дружба. Наших прихожан я знаю, они знают меня. Чего нам переливать из пустого в порожнее? Если это наш человек и я его хорошо знаю, он просто берет благословение и причащается, а когда ему понадобится исповедь, даже вне зависимости от причастия, он просто приходит и исповедуется.
В исповеди человек должен исправить не то, что рифмуется со статичным перечнем грехов, а то, чем он сейчас болен, что составляет его настоящую заботу в этот день и час. Это может быть одна фраза, ведь даже и в одном слове может состояться покаяние. Но такое отношение к исповеди требует определенного развития, роста, духовных упражнений наедине с самим собой и вместе с общиной.
– Когда человек впервые приходит в храм, часто ему предлагают ясный порядок действий: где стоять, куда ставить свечи, сколько раз кланяться, рекомендуют почаще исповедоваться и вручают руководство для начинающего христианина с перечнем грехов. Но что делать с этим дальше, остается непонятным. Как строить свою жизнь? Если вдруг тебе, двадцатилетнему, в руки попадает древний патерик, как его увязать с действительностью?
– Будем откровенны, Церковь оказалась в ситуации, когда ей нечего дать мирянам. Наше богослужение – монашеское. Наши духовные упражнения – монашеские. Наши идеалы – монашеские.
– Нам нужен свой Франциск Ассизский?
– В том числе. Свой Франциск Ассизский нужен каждой эпохе.
Нам точно нужна программа популяризации богословского знания. Увы, у большинства православных нет представления о том, что такое богословие.
Я занимаюсь трудами отца Сергия Булгакова. Готовлю к изданию сборник труднодоступных и малоизвестных его текстов. Мыслителя и богослова такого уровня, как отец Сергий, в Русской Церкви еще не было. А ведь он практически наш современник. Нам не хватает популяризации богословского знания понятным, ясным, современным, доступным языком.
Но у нас на самом деле ничтожно мало книг и авторов, которые могли бы удовлетворить эту потребность. Нет людей, способных оживить богословское знание и богослужение. Этих людей надо выращивать и воспитывать. Деньги надо вкладывать не в здания, а в людей.
– Богослужение вы бы тоже хотели упростить?
– Конечно, нет. Хочу оживить. Идти здесь нужно не путем реформ и упрощения. Я не ученый и не специалист в области литургической археологии, я богослужебный практик, уставщик и регент. Сам для себя делю богослужение на два типа: «автономное» (восточный тип) и «человеческое». «Автономное» – богослужение, которое может обходиться без людей, это без-человечное богослужение. Люди, которые находятся на такой службе, стоят в храме, как гости или квартиранты. Служба идет сама по себе и сама для себя. Все уйдут, даже священник может уйти, – ничего не случится. Особенно заметно это у греков, там служба может длиться пять-шесть часов. Один бубнит молитву или жалобно что-то выводит, остальные ходят-разговаривают. Приходит диакон, надевает орарь, покадил – куда-то ушел. Появляется священник, надевает епитрахиль, сказал возглас – пропал из храма.
А богослужение идет само по себе, люди ему даже мешают. Это хорошо видно на Всенощном бдении. Не знаю, как в Москве, а в Гомеле, когда начинается канон, люди идут помазываться, со всех сторон только и слышно: «Завтра пойдете на концерт?», «Слушай, нашла классный рецепт ризотто. Если грибы вешенки хорошенько высушить…» Мало кто из присутствующих понимает, что наступила самая важная часть богослужения.
– Почему так происходит?
– Нам две тысячи лет. У апостолов не было даже Нового Завета под рукой, поэтому они легко охватили благовестием всю ойкумену. А у нас – Минеи, Октоихи, головоломная пасхалия и никому не понятные каноны. Если ничего не понятно, то и не интересно. Помазание – это хотя бы действие, в котором участвуешь. Почему так популярны акафисты, при всем их безвкусии в литературном отношении? Только потому, что люди понимают, как в них принять участие. Акафистное пение захватывает всех молящихся. Мы, например, своим кругом собираемся и поем акафист Ксении Петербургской нараспев, как псалмы. Люди в восторге, потому что это уже другой тип богослужения – «человеческий».
–Так как оживить богослужение?
– Есть множество рецептов, но без здорового и уважительного обсуждения и с устойчивой ориентацией на мнение мифических «бабок» все это бесполезно и даже вредно. Станешь очередным обновленцем, экуменистом или диссидентом. Все эти роли мне не симпатичны. Но в реальности вполне законно ввести понятие приходского богослужения с принципом многообразия.
Не надо ничего запрещать или навязывать. Например, достаточно было бы в будущей концепции богослужения различить приходское богослужение и монашеское, позволив совершать службу на приходе без оглядки на минейный, седмичный или октоиховый круг.
Если бы люди на приходе могли просто собраться на вечернюю службу и помолиться Христу или Божией Матери без того, чтобы вычитывать кем-то положенные стихиры текущего гласа, или «по гласу Славы», или никому не известного святого. Просто – служба Иисусу Христу. Одни и те же знакомые песнопения, которые поет весь храм. Однообразно? Пусть! Чем эта молитва хуже нашего византийского витийства и пустословия?
– А как же литургия?
– По воскресным дням у нас в монастыре литургию поет весь храм. У каждого есть книжечка с очень простыми песнопениями. Люди ошибаются, поют «не туда», но мы делаем это вместе и счастливы. Белорусы говорят: «Як попели, так и послухали». А еще у нас есть «детская» литургия (правильнее назвать ее семейной, ведь на нее приходят родители с детьми).
Мы убрали из «детской» литургии все лишнее, она очень упрощена. Нет ектений об оглашенных, просительных ектений после «Херувимской» и «Достойно есть». Апостол и Евангелие читаем по-русски. Но эта литургия (она идет параллельно со «взрослой») страшно популярна, потому что люди вовлечены в нее, они – участники, а не гости на службе, не приживальщики.
Может быть, ошибаюсь, но кажется, что такая мера дает не только вовлечение человека в богослужение, она позволяет чувствовать себя частью большого целого, частью Церкви. Людям очень нравится, когда священник на литургии обращается к ним: «Христос посреди нас», – а ему отвечают: «Есть и будет».
Совершенно хулиганским образом я служу с открытыми Царскими вратами, потому что мне кажется, что это очень воспитывает не только прихожан, но и меня самого. И хотя за те 24 года, что служу, перемены идут с трудом и медленно, я вижу результат, он правда есть.

Пусть уходят, не надо никого держать

– Богослужение по-человечески – это такая внешняя мера. Как же научить людей быть христианами?
– Помните, как говорит апостол в Послании к филиппийцам? «Как бы ни проповедовали Христа, притворно или искренно, я и тому радуюсь и буду радоваться» (Флп. 1:18). Даже если притворно… Все это тайны души. Мы никогда не сможем воплотить христианский идеал в жизнь полностью.
Для меня очевидно при этом, что нам нужны свежие люди. Особенно наша клерикальная корпорация киснет из-за того, что нет притока «свежей крови». В девяностые годы этот приток был, и это дало результат. Тогда появились яркие интересные люди не из сословного духовенства: отец Андрей Кордочкин, отец Алексий Уминский, отец Артемий Владимиров, отец Андрей Кураев. Впрочем, так в Церкви было всегда.
Тертуллиан (выдающийся раннехристианский богослов) был из адвокатов, Августин был языческим ритором. Но именно эти люди совершали в Церкви благодатную революцию. Мы сейчас ждем таких людей. Нам нужны пророки, мудрецы. В обществе есть страшная нужда в мудрецах.
Открываешь Facebook и видишь старого деда, который демонстрирует свой накачанный пресс. Не это ли верх пошлости? Хотя я не против спорта и наших прихожан постоянно агитирую заниматься своим здоровьем. Но, согласитесь, от пожилого человека интуитивно мы ждем вовсе не накачанного пресса, не успеха в фитнесе. Мы ждем от него мудрости и зрелости. Хотя одно другому не мешает!
Если вернуться к нашему вопросу, то для меня очевидно, что запрос на мудрость Церковь пока не может удовлетворить, к сожалению.
– Почему современная Церковь не может удовлетворить этот запрос?
– Быть мудрым сложно. Мудрец – это мифический персонаж. Вспомните покойного Патриарха Алексия II. В самом возвышенном смысле слова он был мифом. Его окружал ореол отстраненности, благородной отчужденности от суеты. Он был где-то там, в «занебесной области». Можно сравнить это с тем, как сейчас воспринимается Папа Бенедикт. Он где-то там сидит в молитве, пишет книги, читая которые ты понимаешь, что это человек глубоко духовный, привычный к напряженной работе мысли, мудрец.
Как и каждый из нас, мудрец должен иметь право на ненаходимость. Он должен «отсутствовать». Он вне сферы шаговой доступности. Он должен уходить «куда-то в пустыню», скрываться. Мы не должны видеть его каждый день. Мелькание в экране и частота цитирования по-настоящему расколдовывают человека. Только в тишине, в молчании рождается эта тайна – мудрец. Звучит слишком противоречиво, но так я это чувствую.
– Тишина, неторопливость… мы живем в очень стремительное время. Можем и не дождаться мудрецов.
– Дождемся, не волнуйтесь. Стремительность – это иллюзия.
– Приток свежей крови, о которой вы говорите, произошел в 90-е годы на волне возрождения религиозности. Сейчас мы наблюдаем, как множество людей уходят из Церкви, разочаровавшись в ней, будто бы им надоело играть в эту игру.
– Пусть уходят, не надо никого держать. Нам самим нужно честно заниматься своим делом, честно говорить о своих проблемах. Хорошо, что кому-то надоело играть, примерять маски. Появятся люди, которым будут верить по-настоящему. Это так по-человечески – хотеть готовых рецептов, директивности, инструкций. А мы предлагаем свободу и доверие. Двигаться по пути наименьшего сопротивления проще, да и эпоха директивности и навязывания проходит.

Какое православие интересно молодым людям? Я вот точно знаю, какое православие им НЕ интересно. Молодежи не интересно старушечье, магическое православие.

Вообще, у меня есть очень большая надежда на людей, родившихся в 2000-е годы. Уверен, в свое время они придут в храм и будут лучше, чем мы. Они другие, во многом свободнее. Конечно, у них есть свои болезни, но они интереснее своих предшественников.
У нынешних молодых людей нет страхов, которые были даже у поколения 80-90-х: нет страха перед начальством, страха потерять что-то, остаться ни с чем, нет привычки унижаться и лакействовать. Перед ними масса возможностей и великое число путей, областей, где себя можно применить. Они понимают, что мнений может быть много и очень много.
– Что православие может дать таким свободным людям?
– Православием мы называем Церковь Христову. А Церковь – это люди, которые встретили Христа. Чудо встречи с Богом – это очень лично. Никто не может эту встречу гарантировать или обеспечить, поэтому говорить о том, что Церковь что-то кому-то может дать – это некорректно. Бог меня нашел. Мы встретились. Что может быть больше этого?
Но потом Господь зовет в семью, а это и есть церковное общение. Не клерикальная структура, которая претендует выносить суждения от лица Бога и решать за Него, кого карать, кого миловать, а семья – отцы, матери, братья и сестры. А в семье бывает всякое – нам ли не знать!
Конечно, можно сокрушаться, что христиан в мире с каждым годом становится все меньше. Но меня это не пугает. Какой бы ни была статистика и статисты, христиан всегда будет меньшинство, как соли в пище. И это нормально. «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам царство» (Лк. 12:32).

Беседовала Дарья Рощеня