...и роли интеллигенции

Из книги "Церковь и интеллигенция" /Изд. Саратовской епархии, 2009 г.

Интеллигенция часто упрекает Церковь за её приверженность к древним богослужебным языкам и расценивает это как литургический анахронизм и затянувшийся конфликт с действительностью. Но так ли это?
Почему Китай, страна древней культуры, и Япония, ставшая чудом технократической цивилизации, сохраняют системы иероглифов, которые заключают в себе несколько десятков тысяч знаков? Эти иероглифические системы, возникшие на заре истории древних народов, бережно охраняются. Есть китайская поговорка: «Китаец смотрит двумя глазами там, где европеец — только одним». Китайский народ отличается прагматичностью и утилитаризмом, японский — смелостью решений и твёрдостью воли в их осуществлении. И эти государства и не думают заменять иероглифическое письмо, требующее нескольких лет для изучения, простым фонетическим алфавитом, в котором звуку соответствует буква.
Японию нельзя упрекнуть в косности, а Китай — в социальной близорукости. Дело в том, что эти народы по-настоящему культурны и понимают, что подобная реформа означала бы для них разрыв со своей историей и образование нового менталитета. Такая модернизация или, если угодно, европеизация лишила бы два великих народа их культурных сокровищ, сделала бы недоступной для них не только классическую литературу и поэзию, но и всё искусство. Это значило бы уничтожить своё прошлое одним ударом, как срезают цветок подсолнуха одним движением ножа.
Китай и Япония идут на определённые жертвы, чтобы сохранить национальное лицо, чтобы сберечь свои традиции, чтобы не стать в культурном отношении между¬народными нищими. Этот кажущийся консерватизм является, скорее — духовным аристократизмом. Вообще, традиция — понятие аристократическое: чем благороднее человек, тем более он дорожит своим прошлым, своими родовыми обычаями, своей фамилией. Для босяка нет традиции.
Хранителем христианской традиции была Церковь, самая жизнь которой приняла твёрдые формы. Иначе Церковь не могла бы сохранить истину, данную ей от Апостолов. Народ в биологическом отношении похож на реку, в которую вливаются всё новые реки и от которой берут начало протоки и каналы. Но существует и нечто постоянное: это — само русло. Таким руслом являются культура и традиции народа и религия как формообразующая сила. Важны¬ми константами национального единства, не только в географическом пространстве, но и в историческом процессе, являются язык и письмо. Секуляризация сознания и ослабление традиции приводят к реформам письма и к искажению языка. Перемена или реформы алфавита и деградация языка обычно происходят вместе с историческими потрясениями и духовным упадком. В России это имело место во времена Петра I и Ленина. Но и в последние годы язык наш стал ухудшаться с небывалой быстро¬той. Газеты, журналы, радио и телевидение говорят с нами каким-то пошлым, искалеченным «языком», похожим на базарный жаргон. Люди стали терять литературный язык, он уже кажется чуть ли не устаревшим. А ведь «расцвет» жаргона свидетельствует о потере интеллектуальности, если угодно, интеллигентности интеллигенции и внедрение жаргона в язык народа есть не только следствие исторических потрясений, но и одна из причин, ускоряющих сам этот процесс.
Содержание рождает форму. Но форма — это не мёртвая оболочка, а фактор сохранения самого содержания. Они взаимодействуют друг с другом. Теперь нам предлагают отказаться от родного языка того периода, когда он достиг своего расцвета, и отказаться потому, что он якобы стал непонятным. Произведения, на которых воспитывались наши предки, преподаются в сокращённых переводах-пересказах, имеющих обзорный характер. Странно, что интеллигенция, которая должна быть так чутка к красоте слова, готова жертвовать этой красотой ради того, чтобы древний текст «легче пелся»; но на самом деле текст становится ещё более непонятным, потому что такой перевод-пересказ делает текст плоским и опошляет его. В переводе дух произведения исчезает — остаётся только его бледная тень. Если этот процесс не будет приостановлен, если древний наш язык перестанет звучать уже и в наших университетах, то, значит — мы похороним нашу культуру, то есть мы станем другим народом. Странно, что наша интеллигенция вдруг застыла, как бы загипнотизированная, перед словом прогресс. Ей кажется, что необходимо сломать старое, чтобы построить новое. Некоторые представляют прогресс в виде движущегося экспресса, за которым надо бежать изо всех сил, скинув обувь и сверкая голыми пятками...
Итак, интеллигенция упрекает Церковь за её приверженность к древним богослужебным языкам, однако следует заметить, что между древними и новыми языками, при известной близости лексики, существует качественное различие в синтаксисе и, так сказать, в самом «духе». Древние языки чрезвычайно образны и динамичны. Они похожи на мощное пламя, их грамматический строй более сложен, в то же время более совершенен. Глагольные формы поражают своим богатством. В каждой фразе — внутренняя экспрессия, порыв и движение, как будто бы фраза имеет крылья, как будто бы каждый звук - в полете.
Древние языки обладают особой внутренней глубиной, древние языки лаконичны: что¬бы современным языком постараться адекватно выразить некую реалию, нужно гораздо больше слов, чем в древнем языке, причём фраза, получаясь громоздкой и неуклюжей, всё равно остаётся обеднённой в семантическом плане. Современный лексикон увеличился за счёт варваризмов, которые приходят из других языков, а значит — связаны с менталитетом других народов, а также с техникой и наукой, хотя, между прочим, в русском языке существуют аналоги многих варваризмов, но о них как будто забывают.
Современное мышление аналитично, поэтому современные языки более приспособлены к такому же дробному и фрагментарному мышлению. Древнее мышление более синтетично, поэтому древние языки отличаются большей внутренней цельностью и глубиной выражения. Сохранить язык — это значит: сохранить способность не только знать историю, но также и говорить со своей историей на одном языке.
Кстати сказать, и язык древнего искусства — это, прежде всего, образное мышление. «Перевести» его на современный язык адекватно невозможно: всё равно что цветную картину попробовать воссоздать простым карандашом.
Всё сказанное в ещё большей степени относится к языку, употребляемому в Церкви. Замена литургического языка современным языком будет означать реформу богослужения и дальнейшую десакрализацию Церкви. Нарушается автономия Церкви, которая имеет право осуществлять свою особую миссию в своих особых, традиционных формах, включая язык, календарь, иконопись и так далее. Сам ритм церковных гимнов изменится, когда будет изменён синтаксис древнего языка. Церковная гимнография — это особый вид священной поэзии а поэзию адекватно перевести невозможно. То же будет и с литургикой — нам навяжут новый ритм и новое дыхание, которое будет иметь мало общего с ритмом молитвы.
Наша интеллигенция, напомним, воспитана на принципах эволюционизма и поэтому считает, что новое обязательно будет лучше старого: наша интеллигенция больше ломает, чем созидает. Нужно отметить, что призывы заменить древний язык современным чаще всего исходят от людей, мало включённых в церковную жизнь; эти люди ещё сами не вошли в храм, а уже хотят указывать, какой предмет там оставить, какой переменить, а какой вынести. Но любовь к переделкам, к модернизациям часто оказывается самым банальным хамством по отношению к собственной истории. Неужели еще при нашей жизни мы услышим в православных храмах богослужение на языке эсперанто, богослужение, проводимое «во имя единства и прогресса»?!
Христос распялся за наши грехи. Мы не можем возложить ответственность за это злодеяние на какой-либо народ или сословие. Христа распяли грехи всего человечества. Однако мы видим некоторую закономерность. Христа предала на смерть интеллигенция: иудейская интеллигенция в лице её представителей — книжников, фарисеев и храмового жречества и языческая интеллигенция в лице прокуратора Иудеи — Понтия Пилата. Именно интеллигенция бросила ферменты зла в гущу народа, который в Иерусалиме кричал: распни, распни Его! (Лк. 23, 21), а на улицах Pима «Christianos ad leonem!» («Христиан - льву!»). Последние дни земной жизни Спасителя сопровождает цепь предательств, но они повторялись и в последующем, совершаются и в настоящее время.