Как учить ребенка молиться?
Митрополит Антоний Сурожский | 07 июня 2006 г.

Сегодня я хотел бы начать разговор на тему — что вы скажете ребенку, который вас спрашивает: как надо молиться, что мне делать?

Самое простое — ему сказать: вот тебе молитвенник, читай вслух. Но это, в общем, не молитва. Для того чтобы эти молитвы читать, будто собственные, надо в них врасти, потому что они были написаны святыми и выражают опыт каждого святого о Боге, Каким тот Его знал, о себе самом, о жизни. И поэтому просто сказать ребенку — да и взрослому человеку: вот тебе книжка, читай, и все будет хорошо — нереально. Хотя очень многие так поступают, но они никогда до молитвы не доходят. И если ребенку дать просто молитвенник, где очень многое непонятно даже по языку, то он не научится молиться на этом. Он, может быть, будет дрессирован, как собачку можно выдрессировать поступать определенным образом, но через такую молитву он не пробьется ни до себя, ни до Бога.

Так вот, предположим, что ребенок вас спрашивает и говорит: вот ты, мама (или папа), молишься, я тоже хочу научиться молиться… Это очень опасный вопрос, потому что «ты молишься» или «вы молитесь» — очень рискованное дело. Можем ли мы ответить: «Да, я молюсь? Но даже если вы скажете это, как ребенку к этому приступить? Я помню одного мальчика здесь в приходе (теперь ему лет сорок), которого очень благочестивая мать протаскивала через все вечернее правило. Ему было тогда лет семь, и она ему вычитывала, вычитывала, вычитывала, а он терпел, как умел. И однажды, когда она кончила, он сказал (она говорили по-английски): Now that we have finished prayering — could we рrау? — Теперь, что мы кончили «извергать молитвы», нельзя ли помолиться? И вот что ответить на такой вопрос или чем этот вопрос предотвратить? Что ты скажешь?

Ребенок делает, то же, что и мы делаем … А вы что скажете?

По моему опыту (сыну сейчас 20 лет), я обращалась к молитве чаще всего в тяжелую минуту жизни, как всякий человек, который прибегает к помощи Боги. Я читала ему молитву на ночь, в темной комнате, и он сам научился, и даже более того, как бы меня научил молиться, nomoму что он молился всей душой, еще даже не знал слов молитвы, очень верующий был мальчик. Но начиналось с того, что ночью, когда я выключала свет и брала его на руки, я читала «Отче наш» и те несколько молитв, которые знала, ничего не объясняя, просто говорили: «Давай помолимся». И он к этому привык. Он прибегал к молитве в армии, в самые тяжелые времена, и он не погиб, и он прекрасно знает, что только потому, что он молился. Но это такой небольшой опыт, и, может быть, он неправильный?

-Я думаю, что молитвенный опыт у него вышел от того, что вы молились искренне, то есть вы не «становились на молитву», потому что того требует устав или какие-то правила, а вам хотелось с Богом поговорить, и вы говорили теми словами, которые вам были доступны, т.е. теми молитвами, которые у вас были. Он, вероятно, даже несомненно, воспринял не слова, а душу вашу, которая молилась. Я думаю, что очень важно, если вы молитесь с ребенком, молиться не «для» него. Знаете, как иногда бывает: что-то делаешь не то что «напоказ», а «на пользу». Хуже всего получается, когда священник или диакон служит с оглядкой на народ, который в церкви, и служит так, чтобы это было «для них хорошо», «для них полезно». Потому что люди тогда чувствуют, что он не молится и их не ведет в молитве, он просто старается что-то им передать, в лучшем случае, или повлечь куда-то. Я помню одного диакона, которого я в России встретил. Он начал служить, и я в ужас пришел от того, как он оперно служил. И когда он вошел в алтарь, я сказал ему: «Отче, так служить невозможно! Ты не молишься!» Он мне ответил: «Я оперный певец, я стараюсь молящимся передать самое лучшее из музыки, что знаю». И в результате он молитву не передавал. Он не передавал, я бы сказал, даже и красоту, потому что сам красовался и старался передать эстетику.

И я думаю, что то, что вы делали, именно потому дошло до ребенка, что вы не старались его чему-то научить и тем менее ему сказать: «Научись от меня, как молятся», а вы молились — а он подслушивал. Я часто говорю священникам или диаконам: ты говори с Богом, а люди, которые в церкви, пусть подслушивают, как ты с Ним разговариваешь.

А просто по молитвеннику читать, вы считаете, никогда не стоит? Все-таки, от себя не всегда легко молиться…

Я думаю, что если молиться по молитвеннику, то часто надо ребенку объяснять слова, потому что иногда мы не замечаем некоторые выражения, привыкли к пим, а ребенок может ошарашиться. Например, в псалме говорится: «очи мои выну ко Господу». «Выну» по-славянски значит «всегда», — «мой взор всегда обращен к Богу». А по-русски «очи мои выну ко Господу» это — «вырву свои глаза, и вот Тебе подарок от меня». Есть и другие места, которые непонятны или соблазнительно-непонятны. Поэтому если читать молитвы с ребенком, надо следить за тем, чтобы слова ему были понятны и объяснить их порой.

Иногда даже как будто понятные на славянском языке места построены грамматически по-другому. Например, на Литургии перед «Отче наш» мы говорим: Дай нам называть Бога Отца… — и по-русски это значит: «дай нам обращаться к Богу Отцу», тогда как по-славянски это значит: чтобы нам было дано называть Бога Отцом… Это все-таки совершенно иное представление. Поэтому очень важно самим вдуматься в то, что же значат слова, иногда даже самые простые, как «помилуй». На русском языке мы знаем, что значит «помилуй». Но на славянском языке «помилование» того же корня, что «милость», «милый»: прояви ко мне милость, прояви ко мне любовь, ласку, а не только «не накажи, не будь строг со мной». Очень важно, чтобы мы сами понимали, сколько можем, и передавали самым простым образом.

Есть у кого-нибудь из вас опыт пения молитв с детьми?

Мой ребенок стесняется сам петь…

А знаете, я всегда пел фальшиво и нашел утешение в одном: как ни страшно, если ты поешь фальшивые ноты, но от сердца, Бог слышит только правильные. И поэтому, конечно с одной стороны, в пении лучше не фальшивить, по даже если вы поете не особенно замечательно, по от сердца, то ребенок воспримет то, что от сердца, больше чем конкретные ноты. И мне кажется из одного случая, который у меня был, что петь, молитвы с ребенком так, чтобы он в это пение, в эти мелодию врос и эти слова воспринял в контексте всей красоты пения может сыграть большую роль. Сейчас много исследований делалось о том, как пение, музыка, звук доходят даже до детей во чреве, как-то настраивает или перестраивает. Но у меня был один интересный и очень тронувший меня опыт.

У нас был старик один здесь, Федоров такой. У пего был прекрасный бас, он пел в церкви. Он петь в церкви с детства, любил и умел петь, мог петь. В какой-то момент он заболел раком и стал умирать. Я его навещал. В начале я служил молебен, и он пел этот молебен. Потом я служил молебен и старался как-то петь, а он поддерживал меня своим пением. Потом он не мог больше петь. А потом настал момент, когда я пришел в больницу и мне старшая сестра говорит: «Зачем вы сегодня пришли? Он без сознания, до него ничего сейчас не доходит». Я к нему пошел, и была такая картина: он лежал совершенно без сознания, и рядом с ним были жена и дочь, которые в течение всей его болезни отсутствовали, только успели приехать из Японии, и они сидели и плакали, потому что даже проститься с пим не могли. И я вспомнил разные вещи, которые слыхал, и им сказал: «Знаете что, сядьте рядом, совсем близко к нему, и я попробую его вернуть к сознанию». Я стал на колени рядом с пим и стал петь, как я умею — то есть плохо — песнопения Страстной седмицы. И знаете, мы увидели, как сознание в нем из каких-то глубин, куда оно ушло, начало подниматься, и в какой-то момент он открыл глаза. Я ему говорю: «Павел Васильевич, вы умираете. Здесь ваша дочь и ваша жена — проститесь!» И они простились, а потом я ему сказал: «А теперь умрите спокойно», и его перекрестил. И он ушел из сознания в вечную жизнь. Это меня на всю жизнь поразило — что эти песнопения, которые он пел с семилетнего возраста в церкви, так переплелись с ним, что смогли его вернуть на землю и вместе с этим перенести в вечность.

Так что если вы можете с детьми петь, чтобы они с радостью просто пели молитвы — пойте; потому что может случиться, что рано или поздно, не в таком трагическом контексте, по в каком-то контексте это им даст возможность выжить. Иногда у тебя не хватает силы на слова, а мелодия поется как бы внутри. Для слов нужна сосредоточенность, нужно за них держаться, нужно внимание; а когда чувствуешь, что у тебя никаких сил нет, что никаким образом внимание не соберешь, то мелодия все-таки остается. И за мелодией слова продолжают жить, и через мелодию к словам можно дойти, когда через слова никуда не доходишь, потому что до слов-то не добраться. Так что это очень важно. Если вы можете, пойте с детьми ту или другую молитву. Есть простые молитвы,— «Отче наш», «Богородице Дево», «Достойно есть» и те или другие молитвы из богослужения, которые, во-первых, доступны ребенку, и во-вторых, которые можно спеть…

А допустимо ли псалмы читать на русском языке? Уже во многие изданиях они по-русски печатаются…

Конечно! Вообще перейти в богослужении на русский язык – это сложная проблема, потому что, помимо точности текста нужна красота. Если бы этот текст переводился Пушкиным, это было бы одно; когда это переводится кем-нибудь, кто просто хочет перевести и знает язык, иногда текст может потерять всю красоту и дойти до удивительной плоскости. А молитва человека трогает не только объективным смыслом слов, но и поэзией слов. Вы наверно знаете пушкинское переложение молитвы «Господи и Владыко живота моего…». На славянском языке, может быть, не все так понятно, а в переводе Пушкина все совершенно ясно; правда, не точно в том же порядке, по все передано. И если какой-нибудь настоящий писатель перевел бы, то ничего. Но иногда думаешь: Господи, такая красота в этих словах — и они переведены так плоско! .. Поэтому я думаю, что если ребенку передавать, читать, скажем, псалмы на русском языке, то надо самим заглянуть в славянский или в какой-нибудь другой язык и посмотреть — те или другие слова русского перевода передают ли глубину и красоту того, что здесь сказано? И, может быть, сказать ребенку: вот это русское слово, по оно обеднело, оно ограничено теперь, а в славянском или в древних языках охватывало больше, и дать ребенку уловить именно широту, глубину этого слова.

В армии солдаты выписывали 90-й псалом и на славянском и на русском, и чаще на славянском…

В славянском есть красота и ритм, которые очень трудно перевести. В богослужении есть места, которые непонятны только из-за этого, например, некоторые места в каноне Андрея Критского. В одном месте говорится о «тристатах». Что значит «тристаты» для людей, которые стоят? — ничего не значит. В точном переводе это значит «тройка». Сказать в богослужебном тексте «тройка» не очень удобно. Я слово «тристаты» всегда заменял словом «колесницы»: и всякий понимает, и тексту не обидно. Другое место есть, которое ничего не значит просто, потому что оно переведено точно с греческого языка в порядке греческих слов, только на греческом языке окончатся непохожие, тоща как на русском языке одни и те же, и просто ничего не понять. Я на этих словах написал номера и, когда читаю вслух, читаю: раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь, и вдруг оказалось, что понятно, потому что в таком порядке их можно понять.

А уж говоря о том, как можно просто ничего не понять и умилиться — тоже, знаете, есть анекдот русский. Старушка говорит батюшке: «Знаете, меня всегда так трогает, что в православной церкви и зверей поминают». Батя удивился: «А каких там зверей поминают?» — «Ну как же! На каждой всенощной я стою и плачу от умиления, когда доходит до слов: “я крокодила пред Тобою”» (знаете, поют: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою»). Старушка-то умилялась, это ей на пользу шло в каком-то смысле, по все-таки не обязательно свое благочестие выражать в такой форме. И есть такие места, которые просто непонятны, которые надо переводить, переделывать незаметно. Не обязательно весь текст переделать, а заменить одно слово или как-то его переместить, чтобы оно доходило бы до людей.

А вы что скажете?

Я сыну просто сказала: Саша, ты знаешь, что я утром и вечером читаю молитвы, хочешь, тоже читай. Давай, первое время ты со мной будешь просто стоять. Но он был еще маленький. И я брала самые простейшие молитвы, «Отче наш», «Богородице Дево», из вечерних конечные «В руки Твои предаю дух мой». Сначала стоял просто слушал, потом стал со мной повторять. Ему было трудно воспринимать ни славянском, но потихоньку выучил «Отче наш». Но он обычно говорит: Мала, давай вместе. Первое время он только со мной, и даже читал при мне. А потом, когда, я смотрю, это вошло в него, даже если я утром не успеваю, я ему говорю: Саша, ты без меня прочитай «Отче наш». И вообще, говорю, не обязательно, но лучше, когда ты утром или вечером встаешь, лучше стать перед образом, собраться, что ты предстал перед Богом, и отдать Ему все, что у тебя внутри. А если у тебя что-то другое, ты не можешь, скажем, в этот момент стоять перед образом, то просто в душе помолиться. Потом и в течение дня можно вспоминать о молитве, просто «Господи, помилуй» сказать. А потом — я вечером встала на молитву, он один раз пришел: можно я постою? И я стала читать все молитвы, как обычно. И ему сказали: если устанешь, можешь не стоять до конца, постой сколько тебе хочется. А сама думала: или он хочет мне угодить? Не знаю. Последний раз, как–то утром на утренние молитвы я стала, говорю: хочешь, постой со мной. Он тоже стоял. Обычно, когда он столп, он сам читает «Отче наш», то, что он знает. И когда я закончила, я спросила. Саша, а ты понял все, что я читала? — Нет, не все… Постепенно, хочется, конечно, чтобы он знал, но не хочется насильно…

Насильно лучше ничего не внедрять, потому что оно потом уходит. А даже если он ne все понимает — ему хватает того, что он понимает, — потому что мы тоже не все понимаем. Мы не можем хвастаться, что когда мы говорим «Отче наш», нам все понятно. То есть слова понятны, по глубины в них больше, чем мы можем воспринять.

Вопрос внимания при молитве: иногда читаешь но книге, и мысли не собрать. Не то что вовсе о постороннем думаешь, по в душе другое хочется сказать Богу, не по книжке…

Знаете, иногда начинаешь молиться или думать о Боге, и вдруг тебя куда-то уносит. И это может быть важнее, чем на четвереньках ползти дальше: это значит, что ты куда-то ушел, не от Бога, а в какие-то глубины свои. Мне кажется, что это очень важно.

И потом очень важно научится быть в присутствии Божием. Искусственно этого не сделаешь, то есть нельзя просто сказать: вот я сейчас нахожусь перед Богом. Это воспринять нутром не всегда легко, по с детьми одно можно сделать. Я помню одну преподавательницу в Париже, которая занималась маленькими детьми. Она их хотела научить тому, что молчание и тишина — это не пустота. И когда они разыгрывались в классе, она вдруг хлопала в ладоши: «Тсс! Слушайте тишину.» — и все дети останавливались, и они это воспринимали, ! потому что до того был шум, и вдруг тишина настала, и они воспринимали эту тишину как что-то реальное, не то что «отсутствие шума»: нет, среди шума есть тишина, она где-то кроется в нем. И я думаю, что если суметь ребенку дать воспринять, что можно войти в тишину или можно ее воспринять, «услышать» каким-то образом, это тоже для него может играть роль. Потому что Божие присутствие, в конце концов, и среди шума можно воспринять, если ты умеешь добраться до той тишины, которую шум не может заглушить, которая там есть все равно. Когда мы говорим «Христос посреди нас», — Он есть. Мы можем Его не слышать, не замечать, потому что мы сами в буре, что ли. А в середине… Вы помните рассказ о том, как ученики Христовы отчалили от одного берега Генисаретского моря и поплыли на другую сторону, и вдруг началась буря, волнение вод, и вдруг они увидели Христа идущего посреди этой бури. Мне всегда представляется, что Христос был в том месте этой бури, где встречались все ветры, все силы бури, и Он стоял как знак равновесия. И если бы Петр не вспомнил о себе самом и о том, что он может потонуть, и дошел бы до Христа, он вдруг заметил бы, что в середине бури совершенная тишина. Точка, где все силы встречаются и уже движения нет, потому что они встретились.

У меня не то что вопрос… Я могу стать на молитву и и прочитать что положено, ну, иногда, слава Богу, молюсь с сердцем, но чаще всего я себя ловлю (причем далеко не сразу себя поймала) на том, что не могу сосредоточиться. Мало сказать себе: хорошо, я сосредоточусь усилием воли. Я начинаю зевать. И я нашла такой способ, что проснусь, скажу «Доброе утро» Господу, еще что–то очень короткое, а потом начинаю ходить, делать свои дела и разговаривать, как можно разговаривать с родным человеком, с которым в одной комнате находишься. Читаю, конечно, молитвы, но больше именно разговариваю.

Видите ли, молитвы, которые у нас есть, это разговор этих людей с Богом.

Да, но мне мой разговор пока что мне дороже, в смысле: доходит до меня больше…

Раз они так разговаривали, почему бы вам по-своему не разговаривать? Оттого что эти слова напечатаны в книжке, они не более доходчивы до Бога. Меня спрашивают иногда: утром я встаю, мне надо спешить, я не могу успеть прочесть молитвы… Я говорю: проспись и вспомни слова, которые читаются на Пасху в начале крестного хода: Сей день его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь, в этот день, который Господь сотворил, давайте радоваться… Это первое. Потом пойми, что ты вышел из сна так же, как Лазарь был вызван из могилы. В течение всей ночи тебя не было, ты был без сознания, ты был без защиты — и вдруг тебя Господь вернул к жизни. И посмотри на новый день — новый день, который никогда прежде не существовал, никогда, это совершенно свежий день, и он стелется перед нами, как большая снежная равнина, еще никто по ней не ходил. И тебе предлагается: вот ты пойдешь по этой равнине к какой-то своей цели — смотри, так пройди, чтобы твои стопы проложили добрый след, чтобы нe изгадить этот снег, не ходить вправо и влево, а куда-то идти. И считай, что все, что в этом дне случится, это тебе от Бога; обстоятельства, люди — или ты послан к ним, для того чтобы что-то им передать, или они посланы тебе, для того чтобы тебе что-то передать. И так иди себе. Перекрестись — и пошел.

Знаете, есть тоже русская детская сказка о том, как был очень мудрый богослов, который всем надоел своей мудростью, и местный царь его решил испытать, вызвал к себе и говорит: «Я тебе поставлю три вопроса и тебе дам неделю для того чтобы ты их продумал, а через неделю ты явишься. Если ты мне нe ответишь, мы тебя будем сечь на площади. Первый вопрос: какое самое важное время на свете? Второй вопрос: кто самый важный человек на свете? А третий вопрос: какое самое важное дело на свете? ~ Мудрец пустился в путь, ходил сначала по библиотекам, потом по мудрецам, потом думал, думал, и наконец в последний день возвращается печальный, безнадежный, потому что ответов не нашел. А по дороге ему встречается маленькая девчонка, которая пасет гусей. Она ему говорит: «Эй, дядя, что у тебя такой несчастный вид?»— «Не поймешь!» — «А ты мне скажи!» — «Мне надо ответить нa три вопроса, на которые ни один мудрец не ответил». — «У!— говорит девочка, — а какие же такие вопросы? ~ — «Да ты все равно не поймешь!» — «А ты мне скажи». он ей сказал. Онa на него посмотрела говорит: «А в чем трудность? Самый важный момент в жизни — это теперь, потому что то, что было раньше — того нет, а то, что еще впереди — того еще нет. Самый важный человек на свете — тот, с которым ты находишься, потому что те, которых нет, никакой важности не представляют. А самое важное дело на свете — вот в этот момент этому человеку сделать добро». И я думаю, что это применимо к каждому из нас, не только к этому нe сеченному мудрецу или этой мудрой девочке. Очень трудно себе представить, что теперешний момент играет такую колоссальную роль, но для ребенка теперешний момент — это все. Он не задумывается над тем, что было и что будет. Что было — в нем живет, что будет — еще впереди, а сейчас он весь погружен в этот момент.

И мне посчастливилось один раз обнаружить силу, сжатость мгновения. Это было во время немецкой оккупации в Париже. Я был тогда во французском Сопротивлении. Я спустился в метро и меня арестовали, полицейский говорит: «Покажите бумаги». Я показал бумаги. Он посмотрел, говорит: «Ваша фамилия пишется через два “о”, значит, вы англичанин, а если вы англичанин, то вы шпион». Я говорю: «Наоборот! если я был бы шпионом, я назывался бы самым типичным французским именем». Он посмотрел, говорит: «Вы все равно не француз. Какой вы национальности?» — «Я русский». — «Врете! Нас учили в полиции, что у русских скулы такие и глаза этакие». Я говорю: «Простите, вы нас перепутали с китайцами».— «Нет, говорит, не так». Позвал шестерых других: «Этот человек говорит, что он русский». Они хором говорят: «Врет! У русских скулы такие и глаза такие». Ну, я пожал плечами: ничего не поделаешь, все они правы против меня. В этот момент мне стало совершенно ясно, что существует только то мгновение времени, в котором я нахожусь. Потому что все прошлое должно быть забыто: я не мат признаться в том, что было за час до этого, иначе будут арестовывать других людей, пытать и т.д. Поэтому прошлое я буду выдумывать, а подлинное прошлое не существует больше. А будущего никакого нет, потому что, знаете, будущее мы себе представляем, поскольку знаем, что может случиться. Но когда не имеешь никакого представления о том, что может с тобой быть, то будущее — словно ты вошел в темную комнату, где не бывал, и пространство начинается вот тут, а что дальше — неизвестно. И вдруг я сообразил, что существует только этот сжатый, как атом, момент, мгновение, миг и ничего другого. И я помню дальше наш разговор. Задержавший меня человек говорит: «Если вы русский, то скажите — что вы думаете о войне». Я подумал: все равно пропал, я хоть себе в удовольствие ему что-то скажу, и говорю: «Замечательно идет война!» — «Что вы этим хотите сказать?» — «Мы вас бьем по всем фронтам». Он на меня посмотрел, говорит: «Вы что, всерьез боретесь с немцами?» Я говорю: «Да». — «Знаете что, эту дверь никто не сторожит, бегите!» И он меня выпустил. И это случилось только потому, что в этот момент передо мной был только миг. У меня не было сознания, что впереди что-то, потому что если было бы впереди что-то, я начал бы вилять и ему рассказывать турусы на колесах. Оказывается, нет — потому что времени никакого не было.

Я не могу сказать, что живу так постоянно, по у меня есть сознание, что только теперешний момент существует, только этот человек, с которым я нахожусь, существует, только какое-то дело, которое сейчас происходит в пределах этого мига по отношению к этому человеку, имеет окончательное значение. Мы этого не поймаем больше, потому что планируем, у нас прошлое есть, будущее есть, а у ребенка: я сейчас играю в солдатики, это наполеоновская армия; или я читаю книгу — я весь в нее ушел, ничего на свете не существует… Этим можно пользоваться, чтобы помочь ему научиться молиться глубоко, не обращаясь к Богу, Который «где-то такое», а говоря с Ним, как он говорит с солдатиком, или как он говорит (простите!) с кошкой, с которой сейчас играет. Вот тут, тут. И это не обязательно выражается в речах больших.

Митрополит Антоний Сурожский. Брак и семья. Киев, 2005