Воскресение Христова (Пасха)

Воскресение Иисуса Христа (греч. аnastasis; лат.resurrectio) – возвращение Иисуса Христа к жизни после Его смерти через распятие на Кресте и после Его погребения. Одноименное название носит установленный в память этого события величайший христианский праздник, именуемый светлым Христовым Воскресением, или Пасхой.Евангелисты повествуют о крестной смерти Спасителя в пяток, накануне еврейской Пасхи, и о том, как испросивший у Пилата тело Спасителя Иосиф Аримафейский, член синедриона, но тайный ученик Христа, похоронил тело Его в пещере. Но когда по прошествии субботы благочестивые жены пришли ко гробу Спасителя, чтобы помазать тело Его благовониями, они увидели гроб пустым, а во гробе юношу в белой одежде, который сидел на правой стороне. Он сказал: «Не бойтесь, ибо знаю, что вы ищете Иисуса распятого; Его здесь нет – Он воскрес, как сказал… Пойдите скорее, скажите ученикам Его, что Он воскрес из мертвых и предваряет вас в Галилее; там Его увидите» (Мф. 28: 5–7; также: Мк. 16: 6–7; Лк. 24: 5–8).

В воспоминание смерти Христовой Пасха в Церкви I века праздновалась форме поста. К этому же времени относится и начало формирования Великого поста. А круг праздников Церкви апостольского времени, по-видимому, исчерпывался лишь воскресными днями. При этом положение поста было неустойчивым: одни оставляли его в самый день еврейской Пасхи, а другие – в следующее за ней воскресенье. При этом, по свидетельству Сократа (V в.), совершавшие праздник Пасхи в 14-й день месяца нисана, то есть в один день с евреями, утверждали: так им предписано апостолом Иоанном. Праздновавшие же в следующее воскресенье говорили, что свое обыкновение получили они от апостолов Петра и Павла.

На протяжении II века совершался неуклонный переход к твердым литургическим нормам. Именно в это время устанавливается особое – самостоятельное – почитание годового дня смерти и Воскресения Христова, то есть праздник Пасхи. Следует подчеркнуть следующее обстоятельство: если ранее Пасха осмыслялась как пост в честь смерти Спасителя, произошедшей именно в день еврейской Пасхи, то теперь возникла настоятельная необходимость в соединении с ней и радостного воспоминания о Воскресении Христовом. Это, разумеется, с одной стороны, совсем не сообразуется с пощением, а с другой – соответствует исключительно воскресенью, а не какому-либо иному дню недели.

Неслучайно, что ко II столетию относятся свидетельства о совершенно обособленном времени пасхального поста, который «продолжался где день, где два, где еще дольше; где обнимал промежуток времени в 40 часов».

Важные сведения о первоначальном характере празднования Пасхи содержатся в письме святителя Иринея, епископа Лионского († ок. 202), к Римскому епископу Виктору. Послание написано в связи со спорами о времени празднования Пасхи, начавшимися еще при святителе Поликарпе, епископе Смирнском († 167), которые вызвали ряд соборов. Полемика касалась того, праздновать ли Пасху вместе с иудейской в 14–15-й день первого весеннего лунного месяца или же обособленно – в первое за этим днем воскресенье. В различных местах на данный вопрос смотрели по-разному. В Риме Пасха начала уже приобретать все усиливающуюся радостную тональность, которая требовала особого дня празднования. В Малой Азии же сохранился первоначальный, древнейший взгляд на Пасху, которому вполне отвечала синкретичная дата.

Характерно, что азийцы оканчивали пасхальный пост в день, с которого другие христиане, по святителю Иринею, начинали его, то есть в день еврейской Пасхи. Во время святого Епифания Кипрского († 403) существовала одна ветвь четырнадцатидневников (так называли сторонников празднования Пасхи вместе с евреями 14 нисана), которая одним днем – 14 нисана – ограничивала и предпасхальный пост, и самый праздник Пасхи. Логика была такова: когда естественнее всего было почтить смерть Христову постом, как не в день Его смерти, и когда естественнее всего было праздновать Пасху христианскую, как не в день Пасхи ветхозаветной, прообразовавшей ее?

После святителя Поликарпа защитником малоазийской практики относительно времени Пасхи был Мелитон, епископ Сардийский. Ее противниками являлись Аполлинарий, епископ Иерапольский, Климент Александрийский и святитель Ипполит, епископ Римский. В Палестине, Риме, Понте, Галлии и Греции состоялись соборы, на которых кодифицировали римскую практику. А папа Виктор (около 196 года) и вовсе грозил малоазийцам отлучением.

В III веке Пасха продолжала оставаться скорбно-радостным пощением в честь страданий Христовых. Иными словами, праздник и пост отождествлялись. Это можно считать своего рода эортологическим рудиментом от времени, когда чествование смерти и Воскресения Христова происходило в один день.

Из канонических памятников III века яснее других говорят о Пасхе каноны Ипполита и египетские каноны. По-видимому, они находятся друг с другом в преемственной связи. Однако, несмотря на то, что в обоих источниках Пасха рассматривается как пост в честь страстей Христовых, для первого в ее содержание входит уже и торжественное разрешение от поста в ночь воскресения.

Качественно иной ступенью в развитии пасхального празднования представляется Сирская Дидаскалия, в которой о Пасхе говорится с замечательной трогательностью и воодушевлением. Данный источник весьма отчетливо демонстрирует следующее обстоятельство: в ту эпоху впервые возникают значительные затруднения в определении времени христианской Пасхи и отношения ее к еврейской Пасхе. До этих пор христиане праздновали Пасху одновременно или вслед за еврейской, теперь они не доверяют еврейскому исчислению и устанавливают свою Пасхалию.

Так как христианская Пасха теперь может весьма далеко отстоять по времени от иудейской, требуется, чтобы время праздника определялось заранее. Этим и занимались в III веке святитель Ипполит, епископ Римской пристани, и Дионисий, епископ Александрийский. В IV веке данный вопрос окончательно разрешается Церковью: решено праздновать Пасху в первое воскресенье после пол¬нолуния, приходящегося 21 марта или позже. Авторитетные Апостольские постановле¬ния, по-видимому, знают уже такое установление.

Кроме того, каноны Ипполита и египетские каноны смотрят на Пасху, прежде всего, как на умилостивительный пост за иудеев, тогда как самое воспоминание страданий Христовых отступает на второй план.

Эти канонические памятники III столетия почти сходятся в определении часа, в который прекращается пасхальный пост. По канонам Ипполита, это делается на заре, по Дидаскалии – в 3-м часу ночи, по Апостольским постановлениям – при пении петухов. Дионисий Александрийский замечает, что в его время в этом отношении еще не было однообразия.

Указанные источники дополняет «Завещание Господа нашего Иисуса Христа», которое говорит, между прочим, о Пасхе в связи с крещением.

Итак, несмотря на известный синкретизм постного и праздничного контекстов, в III веке Пасха в целом приобретает свое нынешнее содержание.

Как известно, IV–V века отмечены прекращением жестоких гонений на Церковь, активизацией богословского знания, бурным развитием разных форм монашеской жизни. Все это самым благоприятным образом повлияло на формирование богослужебного канона.

В этот период становится окончательно решенным вопрос о времени празднования Пасхи. Эта проблема была предметом ожесточенных споров, доходивших до того, что христиане хотя и не расторгали общения, но по причине разногласия проводили праздник печальнее. Несомненно также, что Никейский Вселенский собор и созван был столько же для решения данного литургического спора, сколько же из-за арианской ереси. В послании к Александрийской Церкви соборяне после речи об Арии и мелетианском расколе пишут: «Извещаем вас, что вашими молитвами решено дело и о согласном праздновании Пасхи, так что все восточные братия, прежде праздновавшие Пасху вместе с иудеями, отныне будут праздновать ее согласно с римлянами, с нами и со всеми, которые издревле хранят ее по-нашему»[2]. Император же Константин в связи с этим постановлением отправил особое послание Церквям, в котором говорится: «Признано за благо всем и везде праздновать Пасху в один и тот же день», не вместе с иудеями, виновными в господоубийстве и отцеубийстве, чтобы не быть обязанными им даже в этом, тем более что они заблуждаются и в этом, так как иногда у них оказывается в году две Пасхи; а главное, чтобы не было разногласия касательно такого «праздника веры», относительно времени которого тогда уже царило согласие между Римом, Италией, Африкой, Египтом, Испанией, Галлией, Британией, Ливией и целой Грецией.

Собор потребовал празднования Пасхи в первое воскресенье после весеннего равноденствия. О дне Пасхи ежегодно объявляли особыми окружными посланиями епископы главных городов. Сохранился ряд таких «Пасхальных посла¬ний» святителя Афанасия Александрийского. В одном из них указываются границы пасхального круга: «Римляне утверждают, что они имеют преда¬ние от апостола Петра, запрещающее Пасхе преступать пределы, с одной стороны, 26 пармути (египетский месяц, соответствующий апрелю; должно быть, 23 апреля), с другой – 30 фаменота (должно быть, 26 марта)».

Таким образом, Никейский собор принял римскую практику празднования Пасхи как повсеместную. Принципиально важно и то, что Антиохийский собор (333) предписывает отлучать от Церкви «совершающих Пасху вместе с иудеями».

Серьезным результатом на означенном хронологическом срезе стало принципиальное повышение статуса праздника Пасхи. Святитель Григорий Богослов называет ее «царицей дней, праздником праздников и торжеством торжеств, превосходящим, как солнце – звезды, не только все человеческие и земные праздники, но и праздники в честь Христа», а святитель Иоанн Златоуст считает «вожделенным и спасительным праздником»[4]. Тогда же сложился обычай, начало которому положил Валентиниан I в 367 году, освобождать в день Пасхи заключенных в тюрьмы, кроме тяжких и закоренелых преступников.

Следствием установленной эортологической субординации стало увеличение празднования Пасхи с одного дня до целой седмицы (в соответствии с неделей страстей Господних). Святитель Иоанн Златоуст проповедовал на этой седмице ежедневно. Император Феодосий Великий запретил в течение всей пасхальной седмицы судопроизводство, а Феодосий Младший – театральные и цирковые представления. Блаженный Августин называет эти дни «восемью днями неофитов» (новокрещенных).

Здесь следует сказать о случае совпадения праздника Благовещения (25 марта) с днем Пасхи (случается 12 раз в течение 532 лет). Устав называет этот день Кириопасхой(Господней Пасхой). Однако само по себе такое совпадение не является достаточным основанием считать Пасху, случившуюся 25 марта, в большей степени Господней Пасхой, чем в какой-либо другой день календаря. Действительная причина появления выражения Кириопасха состоит в том, что древние восточные хронологи, начиная с египетского монаха Анниана (V в.), были твердо убеждены: Господь пострадал 23 марта, а воскрес – 25-го. Такую же точку зрения поддерживает в своей Алфавитной синтагме канонов и знаменитый византийский канонист XIV столетия Матфей Властарь.

Праздник в православном богослужении

Вместе с прояснением эортологического статуса Воскресения Христова формируется, прежде всего, общая структура пасхального бдения, разделяющегося на две части: страстную (канон Великой субботы) и воскресную (пасхальная заутреня).

Более того, в Великий пяток совершается вечерня совершенно праздничного типа (со входом, с праздничным порядком ектений: сначала сугубая, а после – просительная), причем с чтением Апостола и Евангелия, что делается на вечернях только трижды: на Пасху, Рождество Христово и Крещение. Утреня же Великой субботы характеризуется не только праздничной структурой (в ней есть великое славословие) – она по своей торжественности уступает только пасхальной утрене. Кроме того, на ней поется целый ряд воскресных песней: тропари «Егда снизшел еси», «Ангельский собор», воскресный седален «Гроб Твой, Спасе», два воскресных прокимна и аллилуиарий из стихов псалма 67 «Да воскреснет Бог».Без сомнения, в таком содержании и композиции видны следы древней церковной практики, когда празднование Пасхи совершалось в вечер того дня, который был постом в воспоминание распятия Господня и который назывался Пасхой. Однако разрешение этого поста в ночь после субботы с III столетия обставляется теперь чрезвычайно торжественно.

Немало сведений о богослужебном формуляре содержит «Завещание Господа нашего Иисуса Христа», уже упоминавшееся нами, хотя многие сообщаемые этим памятником указания не совсем ясны. Начиналось грустно-радостное торжество с Великого четверга, когда совершалась – с исключительной торжественностью и специфическими обрядами (важнейшие из которых – возжжение светильника и пение «Аллилуия») – евхаристия, но какая-то особенная, может быть, без приобщения. С этого же дня оставлялись – на всю Пятидесятницу – коленопреклонения (как и ныне оставляются с вечера среды). Пятницу и субботу проводили в самом строгом посте и непрестанных дневных и ноч¬ных службах, совершавшихся с особым благолепием. Причем они характеризовались чрезвычайно длинными чтениями (паремии), которые перемежались таким же количеством песней (ср. с нынешним порядком чтения паремий в Великую субботу). В субботу после торжественного заклинания крестились оглашенные. Особенной продолжительностью отличалось бдение в ночь после суб¬боты. На этом бдении или вслед за ним совершалась пасхальная евхаристия, которая ввиду того, что к ней готовились двухдневным постом, и ввиду того, что за ней приобщались впервые новокрещенные, получала исключительное значение: она обязательно вкушалась до принятия другой какой-либо пищи и преподавалась решительно всему телу Церкви, почему дары рассылались и отсутствующим (эта практика была прекращена Лаодикийским собором, правилом 14).

Непременной принадлежностью Пасхи в IV столетии считалось, как и в III веке, бдение в ночь ее. Его средоточием, как и в предыдущий период, было крещение оглашенных.

Структура всенощного бдения в целом остается той же. Она состоит из молитв и прошений, то есть утрени, чтения закона, пророков и псалмов – литургии оглашенных, крещения огла¬шенных. Это все происходило «до пения петухов». После, по прочтении Евангелия (должно быть, о Воскресении Христовом) и соответствующей беседы, с молитвою об обращении Израиля, бдение, а с ним и пасхальный пост, оканчивались. А далее, вероятно, следовала евхаристия с агапой.

Подобную архитектонику пасхальное бдение имело, например, в Иерусалиме. «Пасхальное бдение совершается так же, как у нас, только здесь прибавля¬ется еще следующее: дети, восприявшие крещение, одетые так, как они вы¬шли из купели, ведутся вместе с епископом в (храм) Воскресения… Поется одна песнь, затем епископ произносит молитву за них и потом идет с ними в большую церковь (Мартириум)… Там совершается то, что обыкновенно бывает и у нас (продолжается пасхальное бдение и литургия), и по совершении приношения бывает отпуст. И после отпуста бдения в большой церкви тотчас с песнопениями идут в Воскресение, и там вновь читается место из Евангелия о Воскресении; бывает молитва и опять… там епископ совершает приношение (литургию; две литургии, как и в Великий четверг)… Отпуст бдения в этот день бывает в тот час, как и у нас», – сообщала аквитанская паломница.

Надо сказать, что пасхальное бдение отличалось особым обилием освещения. Святитель Григорий Богослов говорил: «Сегодняшний (свет) преславнее и превосходнее, ибо вчерашний свет был предвозвестником восстающего великого Света и как бы радостным предпразднством его, сегодня же празднуем самое Воскресение, не ожидаемое еще, но уже бывшее и собрав¬шее к себе всю вселенную».

Последние слова показывают, что самый праздник Пасхи отсчитывался с утра – с разрешения поста по окончании бдения.

Что касается пасхальной седмицы, то в Иерусалимской Церкви, по свидетельству паломницы Этерии, наиболее торжественные службы были в первые три дня Пасхи и в восьмой, поскольку в эти дни служба была в Мартириуме, откуда литания шла в храм Воскресения; в остальные дни служили по очереди в других церквах: в среду – на Елеоне, в четверг – в Воскресении, в пяток – на Сионе, в субботу – у креста. Ежедневно в послеобеденное время бывала литания с участием новокрещенных детей и монахов на Елеон, на котором, видимо, совершалась вечерня или какая-то служба вместо нее в двух местах: в пещере и на Имвомоне, откуда лития шла в храм Воскресения уже «в час светильничный».

В первый же день Пасхи и в восьмой (в Фомино воскресенье) эта торжественная послеобеденная служба или вечерня, совершавшаяся в трех местах, получала особую прибавку – литанию на Сионе, где служилась настоящая вечерня (тоже, впрочем, не названная так, но более похожая на вечерню): пелись песни, приспособленные ко дню, произносилась молитва, читалось Евангелие о Фоме (то есть о событии, происшедшем именно на месте службы), при этом в первый день Пасхи только до слов «Не иму веры», а на восьмой – все чтение. Затем полагались молитвы над верными и оглашенными. Оканчивалась служба в 2 часа ночи (то есть в 7 часов вечера).

Таким образом, начиная с IV века, вырабатываются уставы пасхальной службы, достигшие полноты к X столетию. Основной особенностью богослужения становится его исключительная праздничность, достигаемая непрерывным пением. При этом чтения, обычные для вседневных служб, – кафизмы или Шестопсалмие, опускаются.

Существовало два непохожих друг на друга типа пасхального богослужения. Первое, предназначенное для мирских церквей, сводилось к пению псалмов или стихов из них (антифонов), иногда с припевом на каждом стихе, к произнесению молитв и ектений, а также к чтениям из Ветхого и Нового Завета. Второй тип богослужения в основных чертах напоминает нынешний.

Первоначально, в соответствии с иерусалимским обычаем, практиковалось только псалмопение, а к концу IV столетия к нему начинает присоединяться так называемое тропарное пение.

Появившиеся позднее канон и стихиры Пасхи принадлежат великому гимнографу VIII века преподобному Иоанну Дамаскину, однако в основу их положены, скорее всего, более древние произведения, в том числе принадлежащие святителям Григорию Богослову и Григорию Нисскому. В древнейших славянских Триодях встречается Пасхальный канон святителя Андрея Критского, однако в богослужении греческой и славянских Церквей он с течением времени был замещен творением преподобного Иоанна Дамаскина.

По Святогробскому уставу XII века, в Иерусалиме на самом месте Воскресения Христова господствовал тип богослужения, близкий к современному. Канон «Волною морскою» пелся пред вечером и лишь впоследствии по практическим соображениям приблизился к времени пасхальной заутрени. Все молящиеся должны были покинуть храм Гроба Господня вечером в Великую субботу. Во всех церквах города гасились огни.

Клир собирался в патриархии в зале заседаний, где, по облачении в белые одежды, патриарх сидя раздавал свечи, иподиакон кадил и орошал предстоящих розовым маслом. Затем в предшествии священника с крестом патриарх, перед которым несли две свечи и лампаду, с духовенством шел к храму Воскресения, остававшемуся с конца последней литургии запертым. Эта лития совершалась при пении стихиры, глас 8-й, «Ангел Твой, Господи, Воскресение возвестивый» и кондака «Аще и во гроб». Когда процессия подходила к запертым главным дверям храма, на приглашение диакона «Благослови, владыко» старший иерей творил возглас «Слава Святей», патриарх запевал радостным гласом «Воскресения день», правый хор – «И просветимся торжеством, и друг друга обымем» – трижды; патриарх – «Рцем, братие» и т.д., клир – «Христос воскресе», патриарх – стихи «Да воскреснет Бог», «Яко исчезает дым», «Сия врата Господня», «Сей день, егоже сотвори Господь». Далее происходил диалог между патриархом и привратником внутри храма, составленный из слов 23-го псалма: на обращение «Возмите врата князи ваша, и возмитеся врата вечная, и внидет Царь Славы» следовал вопрос «Кто есть сей Царь Славы?», а затем стихи 7–10. На слова первосвятителя «Отверзите мне врата правды, вшед в них, исповемся Господеви» двери отворялись.

Утреню и литургию служили в храме Воскресения «безраздельно» – без перерыва. В самом начале утрени патриарх в сопровождении архидиакона входил в кувуклию Гроба Господня, а выходя оттуда, возглашал: «Радуйтеся, Христос воскресе!» Сразу же пред ним падали ниц девственницы и почтенные старицы (служившие при Гробе для каждения и умащения его ароматами), называвшиеся мироносицами (по чести они считались выше диаконис). Они пели патриарху многолетие и кадили ему (не исключено, что мироносицы служили и при Великой церкви – Святой Софии в Константинополе). Затем следовал канон в нынешнем составе, начинаемый патриархом («радостным гласом»). «Предваривший утро» и кондак с икосом пелись хором и соло певцом. После икоса следовало «Воскресение Христово» трижды; перед «Плотию уснув» возглашалось «Свят Господь». На хвалитех после современных стихир исполнялись еще четыре других, 1-го гласа, а затем уже – «Пасха священная»(стих «Да воскреснет Бог» – после первой стихиры). После «Христос воскресе» пелся тропарь «Днесь спасение миру». Архидиакон произносил ектению и следовали два прокимна: «Рцыте во языцех» и «Царство Твое, Христе Боже, Царство всех веков». Далее архидиакон велегласно возглашал «Яко Свет миру и Живот и Воскресение», главный певец – «Воскресни, Господи Боже мой». А после читалось Евангелие от Марка, зачало 70 («Минувши субботе»), затем шли Слава, и ныне: и евангельская стихира. При чтении Евангелия на солее по обе стороны Гроба Господня стояли и кадили его два диакона с кадильницами и два иподиакона с подсвечниками. Далее патриарх читал Огласительное слово святителя Иоанна Златоуста. Причем архидиакон предварял чтение возгласом «Вонмем», а диакон переводил его на арабский язык.

Таким же образом, как в самом начале утрени, патриархом и клиром после «Вонмем» пелась стихира «Воскресения день». А дальше бывало христосование, произносилась ектения и молитва и совершался отпуст.

На литургии в начале до антифонов полагался входной стих «Ангел Твой, Господи, иже Воскресение». После входа с Евангелием следовали «Христос воскресе», Слава, и ныне:, кондак. Евангелие читал патриарх и повторял архидиакон по статиям. Вместо Херувимской исполнялась стихира 8-го гласа «Воскресл еси, Христе, от гроба». Во время преложения даров пелись стихиры «Пасха священная». Причастен представлял собой длинное песнопение 5-го гласа «Ангели взыграйте», которое заканчивались тропарем «Христос воскресе». Полагалась особая заамвонная молитва – в ней исчислялись благодатные дары праздника, содержались прошения о принятии Богом наших славословий и о сохранении властей, воинства и народа. После клир с пением кондака «Аще и во гроб» входил во Гроб Господень, где и бывал отпуст.

Обратимся теперь к Пасхальному уставу Великой церкви – Святой Софии Константинопольской, роль которой после разрушения Иерусалима и его святынь в 614 году существенно повысилась. Важно и то, что царьградская практика оказывала влияние на богослужебные традиции других Церквей, в том числе и Русской, вплоть до начала XV века.

По этому уставу утреня начиналась пением четырех антифонов. Затем шли непорочны (псалом 118) и тропарь 3-го гласа «Смущаемей твари и раздираемей завесе, яже во аде верей и врата Сотрый, воскресл еси, яко силен». Все это совершалось в притворе. По вхождении в храм пелась песнь пророка Захарии и псалом 50 с тропарем «Днесь спасение миру бысть, поем Воскресшему из гроба». После утрени было чтение из Апостола.

На литургии пелись те же антифоны, что и сейчас, только к первому поочередно исполнялись припевы «Молитвами Богородицы» и «Молитвами святых». Причем исполнялись не четыре стиха, а целый псалом. К псалму 67 добавлялся, как и ныне, припев «Христос воскресе»; после входного стиха – припев «Елицы во Христа». Прокимен и аллилуиарий дошли до настоящего времени, но к прокимну полагался и 2-й стих: «Да речет убо дом Израилев». Евангелие читалось Патриархом и архидиаконом, повторявшим за патриархом статий. Херувимскую пели трижды. Специфичными для Великой церкви были пение на пасхальной утрене великого славословия, вход с Евангелием и чтение его после славословия.

Нужно оговорить и следующие факты: полунощница в Великую субботу служилась не всегда. Например, Студийский устав ее вовсе не предполагает. На предпасхальной вечерне пели три стихиры Великой субботы.

Из пасхальных обычаев Православной Церкви

Остановимся на некоторых пасхальных обычаях Православной Церкви.Пасхальное красное яйцо символизирует искупление человеческих грехов жертвенной кровью Спасителя. В одной русской рукописи XVI века из собрания библиотеки Московской духовной академии говорится следующее: «Яйцо применено ко всей твари: скорлупа – аки небо, плева – аки облацы, белок – аки воды, желток – аки земля, а сырость посреде яйца – аки в мире грех. Господь наш Иисус Христос воскресе от мертвых, всю тварь обнови Своею кровию, якож яйцо украси, а сырость греховную иссуши, якоже яйцо изгусти».

Обычай дарить на Пасху красные яйца, по церковному преданию, начат святой Марией Магдалиной, которая, придя в Рим для проповеди Воскресения Христова, подарила красное яйцо императору Тиверию со словами: «Христос воскресе!» О древности обычая свидетельствует такой факт: он сохранился в сообществах, еще в V–VI веках отпавших от Православия: у армян, маронитов и яковитов.

Освящение яиц и сыра, совершаемое с тем, чтобы телесное утешение и подкрепление начинались по благословению Церкви, также имеет древние корни. В уставе обители святой Анастасии близ Солуни (X в.) написано: «Читается также молитва на благословение яиц и сыра, и игумен, целуя братию, раздает им яйца и говорит: ”Христос воскресе!” Так мы приняли от святых отцов, которые сохранили сие обыкновение от самых апостольских времен».

Необходимо сказать несколько слов об артосе – освященном хлебе в виде большой просфоры, выпекаемом с изображением Креста (без Спасителя) или с образом Воскресения Христова. Артос в продолжении всей Светлой седмицы занимает в храме самое видное место, вместе с иконой Воскресения Господня, и в заключение пасхальных торжеств раздается верующим.

Его употребление начинается с самого начала христианства. В сороковой день по Воскресении Господь Иисус Христос вознесся на небо. Ученики и последователи Христовы находили утешение в молитвенных воспоминаниях о Господе, они припоминали каждое Его слово, каждый шаг и каждое действие. Когда сходились на общую молитву, они, вспоминая Тайную вечерю, причащались тела и крови Христовых. Готовя обыкновенную трапезу, они первое место за столом оставляли невидимо присутствующему Господу и полагали на это место хлеб. Подражая апостолам, первые пастыри Церкви установили в праздник Воскресения Христова полагать в храме хлеб как в видимое выражение того, что пострадавший за нас Спаситель сделался для нас истинным хлебом жизни.

На артосе изображен крест, на котором виден только терновый венец, но нет Распятого – как знамение победы Христовой над смертью, или изображение Воскресения Христова. С артосом соединяется и древнее церковное предание, что апостолы оставляли за столом часть хлеба в долю Пречистой Матери Господа в напоминание постоянного общения с Ней и после трапезы благоговейно делили эту часть между собой. В монастырях этот обычай носит название чина о панагии, то есть воспоминания о Всесвятейшей Матери Господа. В приходских церквях этот хлеб Богоматери вспоминается раз в год в связи с раздроблением артоса.

Освящается артос особой молитвой, окроплением святой водой и каждением в первый день святой Пасхи на литургии после заамвонной молитвы. Артос полагается на солее, против царских врат, на уготованном столе или аналое. После освящения артоса аналой с артосом ставят на солее пред образом Спасителя, где артос лежит в течение всей Святой седмицы. Его сохраняют в храме всю Светлую седмицу на аналое пред иконостасом. Во все дни Светлой седмицы по окончании литургии с артосом торжественно совершается крестный ход вокруг храма. В субботу Светлой седмицы по заамвонной молитве читается молитва на раздробление артоса, он раздробляется и в конце литургии при целовании креста раздается народу как святыня.

Святоотеческая экзегеза праздника

Святоотеческое наследие, посвященное Воскресению Спасителя, напрямую связано с апостольской традицией. Уже на рубеже I и II веков в древнейшей евхаристической молитве, помещенной в Дидахе, первые христиане благодарят Отца Небесного за «бессмертие», которое Он «открыл через Иисуса, Сына Своего». В это же время священномученик Игнатий Богоносец выступает против уходящего корнями в гностицизм докетизма, отрицавшего реальность физического тела Иисуса Христа и, соответственно, признававшего Его страдания и воскресение мнимыми. Христос, подчеркивает священномученик Игнатий, «пострадал истинно, как истинно и воскресил Себя, а не так, как говорят некоторые неверующие, будто Он пострадал призрачно. Сами они призрак»[1]. Апеллируя к евангельским фактам явления воскресшего Христа, он указывает, что Христос по Воскресении ел и пил с учениками, «как имеющий плоть, хотя духовно был соединен с Отцом». Он, по словам священномученика Игнатия, давал апостолам осязать Себя, чтобы те убедились, что Он «не дух бестелесный».Хранителем апостольского Предания о Воскресении Иисуса Христа обнаруживает себя священномученик Поликарп, епископ Смирнский. В Послании к филиппийцам он пишет о Христе, «Который претерпел за грехи наши самую смерть, но Которого воскресил Бог, расторгнув узы ада» (Ср.: Деян. 2: 24).

Особое внимание святоотеческая мысль обращает на выражение «первенец из умерших», которым апостол Павел именует воскресшего Христа (1 Кор. 15: 20, 23). При этом святые отцы соотносят это выражение с именованием «последний Адам», данным тем же апостолом Иисусу Христу (1 Кор. 15: 45). Сравнивая вслед за апостолом двух Адамов (см.: 1 Кор. 15: 21–22, 45, 47–49), священномученик Ириней, епископ Лионский, отмечает, что Христос как новый Адам «возглавил все человечество, даруя нам спасение, так что потерянное нами в Адаме… мы опять получили во Христе Иисусе»[2]. Как возглавивший человеческий род, Христос, по священномученику Иринею, может быть назван «Главою», Которая «воскресла из мертвых», а человечество – «телом», «совокупляемым посредством связей» (см.: Еф. 4: 15–16) с этой «Главой» и совоскресающим вместе с Ней.

Размышляя над Воскресением, святые отцы задаются вопросом: какая участь ожидала бы человечество, если бы христианство не увенчалось Воскресением его Основателя? По мысли святителя Григория, епископа Нисского, человечество в таком случае лишилось бы самого главного – высшего смысла своего существования. Если смерть не побеждена Христом и «есть предел жизни», «если нет Воскресения, то из-за чего труждаются и любомудрствуют люди», вступая в борьбу со злом и с аномалиями окружающего мира? Если мертвые не воскресают, «станем есть и пить, ибо завтра умрем!» (1 Кор. 15: 32). Святитель Лев Великий писал: «Народ Божий должен осознать, что он является новой тварью во Христе, и бодрствуя понять, Кем новая тварь воспринята и Кого она воспримет. Обновившееся да не возвращается к шаткой ветхости; да не оставляет своего дела взявшийся рукою за плуг, но да простирается к сеемому и не взирает на оставленное. Никто да не впадает снова в то, откуда восстал, но хотя бы из-за плотской слабости доныне лежал в некоторых болезнях, пусть проявит твердую решимость исцелиться и подняться. Ведь таков путь спасения, и таково подражание Воскресению, совершенному Христом, чтобы, так как на скользком пути этой жизни различные ошибки и падения не прекращаются, следы шествующих перенеслись от зыбкой почвы на твердую».

Сознавая, что иметь крепкую, непоколебимую веру нелегко, святые отцы предлагают идти к ней через образы Воскресения, наблюдаемые в окружающей природе. «Господь, – пишет священномученик Климент, епископ Римский, – постоянно показывает нам будущее воскресение, коего начатком соделал Господа Иисуса Христа, воскресив Его из мертвых». Образы Воскресения священномученик Климент усматривает в смене дня и ночи, в появлении новых побегов из брошенного в землю зерна, в распространенном в то время мифологическом сказании о птице Феникс, из согнивающего тела которой рождается червь, превращающийся затем в новую птицу.

Глубокий и всесторонний богословский анализ тайны Воскресения дает святитель Афанасий I Великий. В объяснении этой тайны он выходит далеко за рамки христологии и использует учение о Боге – Творце мира, о природе человека, о грехе. Перед ним стоял один из главных вопросов сотериологии: кто и как мог победить смертность человеческой природы? Хотя сам святитель признавал потенциальную смертность этой природы еще до совершения ею греха, однако, когда эта смертность из потенциальной стала реальной, происшедшая катастрофа оказалась столь значительной, что преодолеть ее мог лишь Тот, Кто всемогуществом сотворил мир «из ничего» Своим Словом. Это же Слово, как «Отчий образ», воссоздает человека, и Он же, как «источная жизнь», воскрешает смертного, становясь, следовательно, «начатком общего воскресения». Воскресение Христа коренным образом меняет значение смерти в судьбе человека. Трагедия смерти преодолена, мы теперь «по причине смертности тела разрешаемся уже только на время… да возможем унаследовать лучшее воскресение». Смерть страшна только вне Христа; «умирающих как погибших» оплакивают не имеющие надежды на воскресение. Для христиан же «смерть побеждена и опозорена Спасителем на Кресте, связана по рукам и ногам». Поэтому «все ходящие во Христе» попирают ее и даже смеются над ней.

Блаженный Исихий пишет: «Какими словами воздам приветствие гробу, порождающему жизнь, могиле, свободной от тления, нетлению же гостеприимной, чертогу тридневному, упокоившему жениха, покою брачному, воздвигшему супругу неистленной после свадьбы? Мертвого удерживает гроб, пред Богом сотрясается земля; мертвым Его объявляет тело, Богом – чудо; мертвым – погребение, Богом – Воскресение, мертвым – слезы жен, Богом – слова ангелов. Как мертвого погребал Его Иосиф, но, погребенный как человек, Он как Бог обезоружил смерть. И вновь как мертвого стерегли Его воины, но, как Бога завидя, вострепетали привратники ада».

Для святителя Кирилла, епископа Иерусалимского, Воскресение Иисуса Христа – это «диадема победы над смертью», сменившая терновый венец и увенчавшая Христа в момент Его Воскресения. В факте Воскресения Христова святыми отцами отмечаются две самые главные истины: человеческое естество, воспринятое Спасителем, воскресло «силой обитающего в нем и соединившегося с ним Божества» и «перешло в состояние нетления и бессмертия», «отложив тление со страстями».

Победа Христа над смертью в святоотеческих творениях обычно изображается через Его победу над адом. Воскресший Христос, говорит святитель Григорий Богослов, «отразил жало смерти, сокрушил мрачные затворы унылого ада, даровал свободу душам». Используя образный язык, преподобный Иоанн Дамаскин уподобляет смерть хищной рыбе, которая, подобно аду, заглатывает грешников.

Ад, по мысли святителя Иоанна Златоуста, «посрамлен» сошедшим в него Господом, «умерщвлен», «низложен», «связан». Он же, пожалуй, ярче других выразил всеобъемлющую радость, которой пронизано светлое Воскресение Христово: «Все, все войдите в радость Господа своего! И первые, и последние, примите награду; богатые и бедные, друг с другом ликуйте; воздержные и беспечные, равно почтите этот день; постившиеся и непостившиеся, возвеселитесь ныне! Трапеза обильна, насладитесь все! Телец упитанный, никто не уходи голодным! Все насладитесь пиром веры, все воспримите богатство благости!»

Иконография праздника

Обычно иконами Воскресения Христова называли те, где изображалось сошествие во ад или явления Христа по воскресении, а также явление ангела мироносицам у гроба Господня.Евангельский сюжет «Жены-мироносицы у гроба Господня» был чрезвычайно популярен во всех видах искусства – как в монументальной живописи (мозаика и фреска), так и в книжной миниатюре и прикладном искусстве. Популярность сюжета обусловлена его значением во всей евангельской истории: жены-мироносицы, нашедшие гроб пустым, являются первыми свидетелями Христова Воскресения. Победа над смертью и радость совершившемуся, которую благовествует ангел мироносицам, – вот что привлекало христианских мастеров и побуждало вновь и вновь изображать это событие.

Одним из древнейших памятников, в котором встречается сцена «Жены-мироносицы у гроба Господня», является роспись стен дома 232 года в Дура-Европос (Северная Месопотамия), приспособленного под христианскую капеллу. Одна из комнат служила баптистерием. Иконографическая схема сцены довольно проста, изображение лишено деталей: три женщины направляются к еще закрытому саркофагу, представленному весьма условно. Головы мироносиц из Дура-Европос покрыты, сами жены одеты в длинные, спадающие складками одежды. Каждая из них несет дары в левой, согнутой в локте руке, что подчеркивает мотив шествия и приношения.

На плакетке из слоновой кости, хранящейся в Мюнхене (так называемый Бамбергский аворий; ок. 400 г.), рассматриваемый сюжет располагается под сценой Вознесения. Три святые жены изображены в правом нижнем углу, перед храмом Гроба Господня, стоящим на груде камней, на которой восседает ангел в виде юноши без крыльев. Двери храма закрыты. В целом здание восходит к античным образцам, можно без труда установить его связь с римскими мавзолеями, архитектура которых повлияла на христианские центрические храмы и мемориальные постройки. По сторонам от храма стоят двое стражей. Один из них спит, его лица не видно; у другого стража в характерной римской одежде в левой руке – копье, напоминающее о прободении ребра Спасителя после распятия. На заднем плане за храмом изображено дерево, на толстых ветвях которого сидят и клюют плоды две птицы. Для передачи диалога между ангелом и мироносицами мастер Бамбергского авория прибегнул к античному жесту речи (поднятая рука с двумя прямыми пальцами).Изображение жен-мироносиц зачастую располагается не только вместе с Вознесением, но и с другими сюжетами, иллюстрирующими последние события в земной жизни Христа. Так, например, оно соседствует с другими евангельскими сценами на ампуле Монцы (VI в.) и на оборотной стороне расписной крышки реликвария из Санкта Санкторум (VI в., Ватикан). В обоих памятниках мироносицы стоят не перед пещерой, где, по тексту Евангелия, Иосиф Аримафейский положил тело Иисуса: место погребения Спасителя показано на крышке реликвария в виде ротонды, а на ампуле Монцы – в виде прямоугольного храма с колоннами и шатровым покрытием, увенчанным крестом.

В Миланском диптихе, который, по-видимому, представлял собой оклад синодика, рассматриваемая сцена включена в более обширный цикл, повествующий о конечных событиях евангельской истории. Весь диптих – это последовательный рассказ о событиях Страстной седмицы на одной створке и о явлениях воскресшего Господа на второй. На первой части диптиха изображено «Омовение ног ученикам», «Предательство Иуды», «Взятие под стражу», «Возвращение Иудой тридцати серебряников», повесившийся на дереве Иуда и, наконец, закрытый гроб Господень, который стерегут четверо римских стражей в шлемах, со щитами и копьями. Эта спокойная и неповествовательная сцена получает дальнейшее развитие на второй части диптиха. Вверху изображен открытый гроб (показан в виде поставленных друг на друга двух цилиндрических объемов), из-за него выглядывает римский страж, второй стражник, убегая, в страхе оглядывается назад. Перед гробницей – сидящий на камне ангел с нимбом, обращающийся к двум мироносицам с помощью того же жеста, что и на Бамбергском авории. Ниже располагается «Явление Христа женам-мироносицам». Завершает вторую часть диптиха сцена «Уверение Фомы».

Среди ранних памятников также следует отметить так называемый диптих Тривульчи из Мюнхена (кон. IV в.). Поле плакетки разделено горизонтальной орнаментальной рамой. Изображенная вверху гробница представляет собой ротонду с куполом на прямоугольном основании, над ней ангел и вол – символы евангелистов Матфея и Луки, в середине, перед гробницей, – стражи. На первый взгляд кажется, что воины уснули, но их позы слишком неестественны для сна: один из них припал на правое колено, не опираясь на копье, и, кажется, вот-вот упадет, у другого за спиной развевается плащ, но никакого движения в этом не чувствуется – время будто остановилось, застыло. Внизу возле приоткрытой двустворчатой двери на камне сидит ангел, показанный, как и на Бамбергском авории, в виде юноши без нимба и крыльев. Две мироносицы изображены не идущими ко гробу и не беседующими с ангелом, но припадающими к ногам посланника Божия. Благодаря этому композиция динамична. За спиной одного из стражников на фоне храма Гроба Спасителя изображено ветвистое дерево с плодами. В этом памятнике Воскресение Христово по смыслу связано с воскрешением Лазаря, которое изображено в верхних филенках дверей храма Гроба Господня.

К ранним памятникам IV века относится также плакетка, хранящаяся в Британском музее. Гробница изображена уже как покинутая Спасителем: одна дверная створка открыта, из-за неоткрытой створки, украшенной львиной головой с кольцом в зубах, виднеется саркофаг. Видимо, святые жены еще не знают о свершившемся: их мягко склоненные головы и руки, поднятые к лицу, передают чувство печали. Здесь художник так же, как и в Дура-Европос, показал сам факт прихода женщин ко гробу, но не получение ими вести от ангела. Однако зритель уже знает, что Христос воскрес, – он видит приоткрытые двери.

В мозаике церкви Сант-Аполлинаре-Нуово в Равенне (VI в.), отличающейся лаконичностью и отсутствием деталей, постановка фигур почти фронтальна, обе мироносицы показаны одинаково, акцент сделан на их больших выразительных глазах. Ангел, сидящий на камне, держит в руках жезл. Гроб Господень изображен вновь в виде ротонды, что соответствовало историческим реалиям того времени: над местом погребения Христа действительно находился центрический храм, не сохранившийся до наших дней. Изображенный в этой мозаике круглый в плане храм имеет купол, поддерживаемый коринфскими колоннами, и круглую базу. Вход в него открыт.

Совсем иной тип изображений святого гроба по форме и стилю встречается на ампулах Монцы. Они изготавливались непосредственно в Иерусалиме и лишены античной основы. Поскольку техника их изготовления примитивна, изображения условны, лишены заднего плана и деталей, то о копировании художниками внешнего облика сооружения говорить не следует. Архитектура Гроба на ампулах имеет различные варианты, но в целом сводится к тому, что сооружение представляло собой близкий к квадрату прямоугольник с треугольным фронтоном, который венчает крест. Иногда оно имело античные колонны с базами и капителями, иногда вход в гробницу был показан в виде двустворчатых дверей с решеткой.

В книжной иллюстрации наиболее ранний пример иконографии Воскресения содержит не принадлежавшая константинопольскому мастеру рукопись на сирийском языке, известная под названием Кодекс Рабулы (586). Миниатюра расположена под многофигурным детализированным распятием. Весь фон миниатюры покрывают пальмы, означающие, вероятно, сад Иосифа Аримафейского. В центре композиции расположена ротонда с античными колоннами и вычурным куполом. Из ее полуоткрытых внутрь дверей сияют три пучка света, поражающие стражников, двое из которых уже лежат на земле, а третий падает. Слева от гробницы сидит на неком прямоугольном низком постаменте ангел с золотым нимбом, с крыльями, в светло-голубой тунике. Одна из святых жен, с нимбом, держит в руках фляжку, наполненную ароматами, другая (без нимба) держит сосуд в виде лампады, в которой горит огонь. Справа от гробницы две жены припадают к ногам явившегося им по воскресении Христа.

Интересный вариант сцены представлен в постиконоборческой рукописи – Хлудовской Псалтири (IХ в.). На листе с текстом псалма 43 изображена гробница в виде небольшой ротонды, слева от которой представлен ветхозаветный царь и пророк Давид, а справа – две плачущие святые жены. Это иллюстрация на 24-й стих псалма: «Восстани, вскую спиши Господи? Воскресни и не отрини до конца». На этом же листе, рядом с текстом 27-го стиха («Воскресни, Господи, помози нам и избави нас имене ради Твоего») еще раз изображается гробница, рядом с которой стоят мироносицы. Эти сцены иллюстрируют лишь ожидание Воскресения, жены еще не знают о нем, фигура ангела-благовестителя отсутствует. По смыслу эта трактовка близка к характеру предпасхального богослужения Православной Церкви в Великую субботу.

Интерес к диалогу персонажей в рассмотренных памятниках обусловлен его значением: Божий посланник впервые благовествует Воскресение мироносицам, посылая их с этой радостной вестью к апостолам и всем людям. В Пармском Евангелии из Палатинской библиотеки (кон. ХI в.) лист разбит орнаментальной рамой на четыре ячейки, в которых располагаются «Положение во гроб», «Явление ангела женам-мироносицам», «Вознесение» и «Сошествие Святого Духа на апостолов». Важно отметить, что ангел сидит на большом мраморном, судя по показу фактуры, прямоугольном сидении, указывая не на пелены Христа, виднеющиеся в пещере, а на маленькие фигурки попранных воинов.

Иконографически близка Пармской рукописи миниатюра из синаксаря Захария Валашского (перв. четв. XI в.), где показан не храм Гроба Господня, а пещера. Ангел сидит на высоком прямоугольном сидении, показанном в обратной перспективе; он обращается к женам, одна из которых смотрит на свою спутницу.

Любопытным памятником является византийский металлический оклад реликвария, хранящийся в Лувре и датирующийся ХII столетием. Фигура ангела с нимбом вписана в силуэт горы, в которой находится пещера. Ангел правой рукой указывает на погребальные пелены, в левой – держит жезл. На окладе две святые жены стоят слева от вестника Воскресения. Изображения упавших у входа стражей повреждены и сохранились в плохом состоянии. Сцена сопровождена многочисленными греческими надписями – цитатами из Евангелия и Октоиха, располагающимися в раме, а также над головами ангела и мироносиц, над пеленами и над поверженными воинами. Надпись, располагающаяся над ангелом, является 6-м стихом главы 28 Евангелия от Матфея: «Его нет здесь – Он воскрес, как сказал. Подойдите, посмотрите место, где лежал Господь».

Похожая иконографическая схема прочно утверждается и в миниатюре. Она встречается в Псалтири королевы Мелисенды (1135–1139), в Евангелии 1059 года из монастыря Дионисиат на Афоне. В этой же рукописи сюжет встречается еще дважды.

В этих памятниках, датируемых после Х века, изображается не ротонда Гроба Господня, а пещера, куда, как говорит Евангелие, Иосиф Аримафейский положил Тело Спасителя. Возможно, это изменение в иконографии сцены связано с перестройкой Эдикулы после ее разрушения в 1009 году – гроб Господень больше не будет изображаться в антикизированных архитектурных формах. Уходят из привычной для ранних памятников иконографической схемы раннехристианские символы – деревья с птицами, виноградные лозы.

Фресковый ансамбль Спасо-Преображенского собора Мирожского монастыря в Пскове датируется 1130–1140 годами. Рассматриваемая нами сцена располагается на восточной стене северного рукава подкупольного креста. Фрески северного рукава креста посвящены Христовым Страстям. В верхнем регистре в люнетах здесь располагаются сцены «Распятие» и «Оплакивание», доминирующие над остальными росписями. Масштабное «Сошествие во ад» располагается над «Женами-мироносицами у гроба Господня». В единое пространство художник помещает две сцены – «Явление ангела у гроба» и «Явление воскресшего Христа».

В XIII веке этот сюжет встречается в ансамбле росписи грузинского монастыря Кинцвиси (первая половина века) и в знаменитых росписях Милешево (датируются временем до 1228 г.). В первом памятнике стиль фресок более восторженный и эмоциональный, в Милешево же композиция носит уравновешенный и величественно-спокойный характер. Оба этих настроения по-разному передают евангельскую радость Воскресения.

В изображениях на окладе Евангелия из Лувра и во фресках Мирожа, Кинцвиси и Милешева и других прослеживается единая общая иконографическая схема данного сюжета. Изографы акцентировали внимание, прежде всего, на Божием посланнике, увеличивая его в размерах, и его жесте, указующем в этих памятниках не на храм Гроба Господня, не на пещеру (кроме оклада), а на погребальные пелены Христа, что служит прямой иллюстрацией на слова ангела: «С мертвыми что ищете яко человека? Видите гробныя пелены, тецыте и миру проповедите, яко воста Господь».

Различные иконографические варианты рассматриваемой сцены будут встречаться позже в русском искусстве: см., например, фреску церкви на Волотовом поле в Новгороде.

Многообразие рассмотренных выше памятников свидетельствует о популярности евангельского сюжета о женах-мироносицах. Его распространению во многом способствовало паломничество к святому Гробу, а также то, что этот сюжет нес христианам великую радость Воскресения Христова. Данная тема стала излюбленной в православном искусстве, особенно на Руси.

Иконография «Сошествия во ад» как образа Воскресения Иисуса Христа получила сложившуюся форму к X веку. Наиболее ранние примеры известны по миниатюрам из Евангелия от Иоанна, читающегося на Пасху. Спаситель, окруженный сиянием славы, с крестом в левой руке, сходит в темную пещеру ада и выводит Адама и Еву из гробов в виде саркофагов. По сторонам изображены ветхозаветные праведники, на первом плане – пророк Давид и царь Соломон. В пещере ада лежат сорванные с петель двери, запоры, железные вереи. Рядом с Христом изображается указывающий на Него святой Иоанн Предтеча со свитком в руке. См. также: кафоликон монастыря Осиос Лукас в Фокиде (Греция; 30-е гг. XI в.), церковь Успения Богородицы в Дафнии (ок. 1100), складень XII века из монастыря великомученицы Екатерины на Синае и другие.Литературной основой композиции «Сошествие во ад» являются апокрифические тексты; наиболее полное отражение в иконографии получили «Евангелие Никодима» и «Слово Евсевия о сошествии во ад святого Иоанна Предтечи». «Евангелие Никодима» составлено от лица воскресших сыновей праведного Симеона Богоприимца, которые, как и все ветхозаветные праведники, находились в аду и были свидетелями предшествовавших событий и самого сошествия во ад Спасителя. Ад в этом повествовании действует как персонаж, разговаривающий с сатаной. Воскрешение праведного Лазаря встревожило ад, опасающийся, что Христос разрушит его темницы. Ад укрепил железными вереями свои двери, но сошедший туда Спаситель сорвал двери, сокрушил все запоры и осветил темные от века пространства. Перечисляя пророков и праведников, бывших в аду, автор рассказывает и о том, что происходило в раю во время Воскресения Христа, о том, как Он вручил крест разбойнику, о разговоре с Ним пророков Еноха и Илии. В «Слове Евсевия о сошествии во ад святого Иоанна Предтечи» рассказывается о проповеди, которую святой Иоанн Креститель принес в мрачные обители, о неприятии этой проповеди грешниками и о радости праведников. Диалоги святого Иоанна Предтечи с пророками находят отражение в надписях на свитках в руках пророков.

В конце XIV столетия иконография Пасхи, основанная на апокрифических повествованиях, обогащается мотивами, почерпнутыми из аскетической литературы; количество персонажей увеличивается. В ореоле вокруг Христа изображаются ангелы со светильниками, с названиями добродетелей и с копьями, которыми они поражают демонов в пещере ада; над демонами написаны названия пороков, побеждаемых соответствующими добродетелями; над ореолом – ангелы с крестом, в пещере – ангелы связывают сатану. Следовательно, Воскресение Христово изображается как победа над смертью и ее причиной – грехом.

В XVII столетии получает распространение усложненная иконография праздника, где помимо «Сошествия во ад» изображается «Восстание Христа от гроба» и ряд сцен от страстных сюжетов до Вознесения. Как и в ранневизантийских памятниках, в этих композициях на первый план выходит историческое повествование. Христос, окруженный ореолом славы, изображается дважды: над открытым гробом с пеленами и сходящим в ад.

В дальнейшем композиция «Сошествие во ад» вытесняется композицией «Восстание Христа от гроба». Следуя западноевропейским гравюрным и живописным образцам, художники изображают обнаженного Христа в препоясании, с флагом в руке, парящего над гробом в окружении облачного сияния.

Пасха – путь из ада

Пасха – это не просто праздник. Это – суть христианства.

Если мы внимательно прочитаем апостольские послания и посмотрим те первые проповеди, что приведены в «Деяниях апостолов», нас ждет сюрприз: апостолы не знают никакого «учения Христа». Ни разу они не говорят «как учил нас Господь», не пересказывают Нагорной проповеди и не передают из уст в уста рассказы о чудесах Христовых. Важнее всего этого для них одно: Он умер за грехи наши, но и воскрес. Пасхальные события – вот основа христианской проповеди. Христианство – не «учение», не моралистика, а просто рассказ о факте. Апостолы и проповедуют только факт – событие, очевидцами которого были.

Но при этом они говорят о Воскресении Христовом не как о событии лишь в Его жизни, но и – в жизни тех, кто принял пасхальное благовестие, – потому что «Дух Того, Кто воскресил из мертвых Иисуса, живет в вас» (Рим.8:11). Необычность происшедшего со Христом в том, что смерть Его и воскресение «действует в нас» (2 Кор.4:12).

И с тех пор каждый христианин может сказать: самое главное событие в моей жизни произошло в Иерусалиме, «при Понтии Пилате»…

Что же мы празднуем в Пасху? О богословии говорить современным людям сложно, поэтому присмотримся к тому, что говорит об этом икона.

Но в православной иконографии нет иконы Воскресения Христова! Знакомое всем нам изображение Христа, в белоснежных ризах исходящего из гроба со знаменем в руке, – это позднейшая католическая версия, лишь в послепетровское время появившаяся в российских храмах. Традиционная православная икона не изображает момент Воскресения Христа. Существует, однако, немало икон, надпись на которых говорит, что перед нами «Воскресение Господа нашего Иисуса Христа», а реальное изображение все же повествует о событиях, имевших место днем раньше – в Великую Субботу. Пасхальной иконой Православной Церкви является икона «Сошествие во ад».

Христос на этой иконе как будто абсолютно статичен. Он держит за руки Адама и Еву. Он только готовится извести их из места скорби. Подъем еще не начался. Но только что закончился спуск: одежды Христа еще развеваются (как после стремительного спуска). Он уже остановился, а одежды еще опадают вслед за Ним. Перед нами – точка предельного нисхождения Христа, от нее путь пойдет ввысь, от преисподней – в Небо. Христос ворвался в ад, и сокрушенные им врата ада, разломанные, лежат под Его ногами.

«Сошествие во ад» являет нам, как совершается победа Христова: не силой и не магически-авторитарным воздействием, но – через максимальное «Самоистощание», самоумаление Господа. Ветхий Завет повествует, как Бог искал человека. Новый Завет, вплоть до Пасхи, нам говорит, как далеко пришлось пойти Богу, чтобы найти все же Своего Сына.

Вся сложность иконографии Воскресения связана с необходимостью показать, что Христос – не только Воскресший, но и Воскреситель. Она говорит о том, – зачем Бог пришел на землю и принял смерть.

На этой иконе дан момент перелома, мгновение встречи двух разнонаправленных, но единых по цели действий: предельная точка Божественного нисхождения оказывается начальной опорой человеческого восхождения. «Бог стал человеком, чтобы человек стал богом» – такова золотая формула православного понимания человека.

Эти (ранее закрытые) возможности преображения открываются для человека стремительно – «во едином часе». «Пасха» и означает «переход», стремительное избавление. В ветхозаветные времена пасхальным хлебом были опресноки – безквасные хлебы, изготовленные наскоро из теста, которое некогда было даже заквасить. Столь же стремительно свершается и освобождение человечества (уже всего человечества, а не только еврейского народа) от рабства (уже не египетскому фараону, но самой смерти и греху).
Главный смысл иконографии Воскресения – сотериологический. «Верно слово: если мы с Ним умерли, то с Ним и оживем» (2 Тим.2:11). «Как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни. Ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его <в крещении>, то должны быть соединены и подобием воскресения, зная то, что ветхий наш человек распят с Ним… дабы нам не быть уже рабами греху» (Рим.6:4-6).

Воскресение Христа – это дарованная нам победа. Или – победа Христа над нами. Ведь мы сделали все, чтобы Жизнь не «жительствовала в нас»: вывели Христа за пределы града своей души, своими грехами пригвоздили Его ко кресту, поставили стражу у гробницы и запечатали ее печатью неверия и безлюбовности. И – вопреки нам, но ради нас – Он все-таки воскрес.
Поэтому иконописец, задача которого – передать пасхальный опыт Церкви – не может просто представить саму сценку исхождения Спасителя из гроба. Иконописцу необходимо связать Воскресение Христа со спасением людей. Поэтому пасхальная тематика и находит свое выражение именно в изображении сошествия во ад.

Распятый в пятницу и Воскресший в воскресение, Христос в субботу нисходит во ад (Еф.4:8-9; Деян.2:31), чтобы вывести оттуда людей, освободить пленников.
Первое, что бросается в глаза в иконе сошествия, – это то, что в аду находятся… святые. Люди в нимбах окружают Христа, сошедшего в преисподнюю и с надеждой смотрят на Него.

До Пришествия Христова, до того, как Он соединил в Себе Бога и человека, для нас был закрыт путь в Царство Небесное. С грехопадения первых людей в структуре мироздания произошла подвижка, которая перервала животворящую связь людей и Бога. Даже в смерти праведник не соединялся с Богом.

Состояние, в котором пребывала душа умерших, в древнееврейском языке обозначается словом «Шеол» – безвидное место, сумеречное и без-образное место в котором ничего не видно (Иов.10:21-22). Это скорее состояние тяжкого и бесцельного сна (Иов.14:12), чем место каких-то конкретных мучений. Это «царство теней», эта мнимость в своем мареве скрывали людей от Бога. Древнейшие ветхозаветные книги не знают идеи посмертной награды, не ожидают рая.

В связи с этим в атеистической литературе встречается утверждение, что здесь пролегает непроходимая пропасть между Ветхим и Новым Заветом: новозаветная ориентация на бессмертие души не находит подтверждения в Ветхом Завете и противоречит ему. Тем самым в очень существенном пункте единство Библии ставится под сомнение. Да, Экклезиаст без всякой надежды вглядывается в пределы человеческой жизни. Псалмопевец Давид с плачем размышляет о скоромимоходящести человеческой жизни: «Человек яко трава, дни его яко цвет сельный, так оцвете, яко дух пройдет в нем и не будет»… И Иов вопрошает, очевидно, не ожидая ответа: «Когда умрет человек, то будет ли он опять жить?» (Иов.14:14).

Да, ветхозаветным людям не было ясно открыто наличие жизни и после жизни. Они могли предчувствовать, жаждать этого – но явно им ничего не было сказано. Ведь говорить, что за смертью их ждет жизнь в Боге, Царство Небесное, – значит утешать их и обнадеживать, но ценой обмана. Ибо до Христа оно еще не могло вобрать в себя мир, и никто из мира не мог вместить его в себя. Но и говорить людям Ветхого Завета правду о Шеоле – значило провоцировать в них приступы безысходного отчаяния или надрывного эпикурейства: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем!»

И вот пришло время, когда надежды, казалось бы обманутые, все же оправдались, когда исполнилось пророчество Исаии: «На живущих в стране тени смертной свет воссияет» (Ис.9:2). Ад обманулся: он думал принять свою законную дань – человека, смертного сына смертного отца, он приготовился встречать назаретского плотника, Иисуса, Который обещал людям Новое Царство, а сейчас и Сам окажется во власти древнего царства тьмы – но ад вдруг обнаруживает, что в него вошел не просто человек, а – Бог. В обитель смерти вошла Жизнь, в средоточие тьмы – Отец Света.

Впрочем, и смысл, и событийное настроение Пасхи нам не удастся передать лучше, чем это сделал святитель Иоанн Златоуст: «Пусть никто не рыдает о своем убожестве, ибо явилось общее Царство. Пусть никто не оплакивает грехов, ибо воссияло прощение из гроба. Пусть никто не боится смерти, ибо освободила нас Спасова смерть. Воскрес Христос и Жизнь пребывает. Воскрес Христос и мертвый ни един во гробе!».

«Свой пришел к своим». Кто эти «свои»? Святые цари и пророки, праведники Ветхого Израиля? Да! Но что говорит Златоуст? Разве говорит он: «Ни единого иудея во гробе» (в духовном гробе, в Шеоле)? Нет, – вообще «мертвый ни един».

Знали ли русские иконописцы, что древнейшие православные святые считали «христианами до Христа» праведных язычников-философов? «Сократ и Гераклит и им подобные, которые жили согласно с Логосом (Словом), суть христиане» (святой Иустин Мученик). Все те, кто искал Единого Бога и во имя Его подавал своему ближнему «хоть чашу холодной воды», чья совесть вела к служению Богу и добру,- все они искали именно Христа (еще не зная Его имени) и были узнаны и признаны Им как Его и спасены. Так считали древнейшие отцы Церкви, и даже во время, когда язычество было еще сильно, они не боялись узнавать правду в ее формально нехристианских облачениях – и воцерковлять ее. Нехристианские мыслители (если они учили добру) почитались неправомочными обладателями не им принадлежащей истины, а сама Истина почиталась Единой и предугадываемой всеми духовно ищущими людьми. И потому – как Моисей приказал еврейскому народу во время пасхального исхода забрать все золото из египетских домов (ибо оно было заработано евреями за столетия их рабства), – так и христиане должны приносить в Церковь все лучшее; все духовное золото, наработанное человечеством вне церковной ограды, «под рабством закона».

Но еще и в «золотую осень» православного средневековья, может быть и незнакомые с Иустином Мучеником, русские и молдавские иконописцы не стеснялись на фресках соборов писать лики дохристианских философов. Может, и на иконах Воскресения Христова они видели и писали не только ветхозаветных праведников, но и всех, заслуживших блаженство «алчбой и жаждой правды». Ведь, как писал ап. Павел, Бог «есть Спаситель всех человеков, а наипаче верных» (1 Тим.4:10). Ведь Бог «хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (1 Тим.2:3-4). Как само Пришествие в мир Слова означает суд, состоящий в том, что то, что было от света, – приняло Свет, потянулось к Нему и просветлилось, а те, чьи дела были злы, возненавидели Его (Ин.3:19-21), – так не только в этическом, но и в познавательном плане обретение полноты Истины необходимо «судит» все остальные человеческие мнения. «Истинное Слово, когда Оно пришло, показало, что не все мнения и не все учения хороши, но одни худы, а другие хороши» (святой Иустин Мученик).

То, что казалось почти неразрешимым, равнодоказательным; что обладало, казалось бы, одинаковым достоинством полуистины-полулжи – при свете Истины, воссиявшей в сумерках безблагодатного богоискания, оказалось совсем не столь равнозначным. Усталая релятивистская мудрость дохристианского мира оказалась освещенной Солнцем Правды – Христом. И все сразу стало иным. <…>

То, что выдерживало сравнение со Светом, выявляло свое родство с Ним, – соединялось с Ним, и принималось Церковью.

«Свет Христов просвещает всех». Может быть, именно это хотел сказать древний иконописец, помещая на иконе Воскресения среди встречающих Спасителя людей не только с нимбами, но и без них.

На первом плане иконы мы видим Адама и Еву. Это первые люди, лишившие себя богообщения, но они же дольше всего ждали его возобновления.

Рука Адама, за которую его держит Христос, бессильно обвисла: нет у человека сил самому, без помощи Бога, вырваться из пропасти богоотчужденности и смерти. «Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим.7:24). Но другая его рука решительно протянута ко Христу: Бог не может спасти человека без самого человека. Благодать не насилует.

По другую сторону от Христа – Ева. Ее руки протянуты к Избавителю. Но – значимая деталь – они скрыты под одеждой. Ее руки некогда совершили грех. Ими она сорвала плод с древа познания добра и зла. В день падения Ева думала получить причастие к Высшей Истине, не любя саму Истину, не любя Бога. Она избрала магический путь: «вкусите и станете», подменив им трудную заповедь «возделывания»… И вот теперь перед нею снова Истина, ставшая плотью, – Христос. Вновь Причастие Ему способно спасти человека. Но теперь Ева знает, что к Причастию нельзя приступать с самоуверенностью… Теперь понимает: все существо человека должно пронзить «рассуждение», – к Кому дозволено ему причаститься…

И Ева не дерзает самочинно коснуться Христа. Но моля, ждет, когда Он обратится к ней.
Прежде, в раю, одеждой людей была Божественная Слава. «Совлекшись» ее после грехопадения, после попытки стяжать всю полноту этой Славы бесславно-техническим путем, и явилась потребность в материальной одежде. Свет стал обличать обнаженность людей от добрых дел – и от него потребовалась защита, ибо при этом свете, ставшем теперь внешним для них и извне обличающим, «узнали они, что наги» (Быт.3:7). Одежда служила тому же, чему позже станут служить города – самоизоляции, ставшей, увы, необходимой (город – от «городить, огораживать»).

То, что сейчас, в момент, изображенный на иконе, Ева вся, с головы до ног, покрыта одеждой, – это еще и знак ее покаяния, понимание всецелой своей отделенности от Бога (одежда дана людям после грехопадения). Но именно поэтому – и спасена Ева. Спасена, – ибо покаялась.
Иконописец всегда, когда надо показать встречу человека и Бога, Вечного и временного, стремится явить не только сам факт встречи, но и значение человека в ней, его личное, выбирающее, верующее отношение к Встреченному. В данном случае об этом говорят не только лик или жесты, но и одежды.

А поскольку тем самым вводится тема покаяния, икона в душе молящегося совмещает Великую Субботу (когда было сошествие во ад) и Пасхальное воскресение. Совмещает покаянные чувства завершающих дней Великого поста и всерастворяющую радость Пасхи.

«На Страстной, среди предпраздничных хлопот, сугубо постились, говели… К вечеру Великой Субботы дом наш светился предельной чистотой, как внутренней, так и внешней, благостной и счастливой, тихо ждущей в своем благообразии великого Христова праздника. И вот праздник наконец наступал, – ночью с субботы на воскресенье в мире свершался некий дивный перелом, Христос побеждал смерть и торжествовал над нею» (И. Бунин. Жизнь Арсеньева).
Воскресение Христово связано со спасением людей. Спасение человека – с его Покаянием и обновлением. Так встречаются в Воскресении «усилья» человека и Бога. Так решается судьба человека – та судьба, о которой вопрошал Бунин: «Бог ли человек? Или «сын бога смерти»? На это ответил Сын Божий».

И вновь скажу: это не «мифология» или «теоретическое богословие». Что более соответствует природе человека: христианское свидетельство о пасхальном чуде или тяжеловесная рассудочность «научного атеизма» – легко опытным путем установить в эти пасхальные дни. Вот если я скажу вам: «Христос воскресе!» – всколыхнется ли ваше сердце ответным: «Воистину воскресе!» – или вы прикажете ему промолчать?.. А лучше – поверить сердцу!

Тропарь Пасхи
глас 5
Христос воскресе из мертвых,/ смертию смерть поправ// и сущим во гробех живот даровав.

Кондак Пасхи
глас 8
Аще и во гроб снизшел еси, Безсмертне,/ но адову разрушил еси силу/ и воскресл еси, яко победитель, Христе Боже,/ женам мироносицам вещавый: радуйтеся!/ и Твоим апостолом мир даруяй,// падшим подаяй воскресение.