Елицы

Кто может описать удовольствие и восхищение, душевную невозмутимость и нежное спокойствие, ожидавшие больного мальчика среди благотворного воздуха, зеленых холмов и густых рощ деревни! Кто сумеет пересказать, как глубоко картины мира и безмятежности западают в души измученных жителей тесных и шумных мест и как на их истомленных сердцах запечатлевается свежесть этих сцен! Те, кто жили в тесных и многолюдных улицах, занятые непрерывным трудом и никогда не искали перемены, для кого привычка действительно сделалась второй натурой и они почти дорожат каждым кирпичем и камнем, из которых воздвигнуты преграды их ежедневным прогулкам, -- даже и они, когда уже чувствовали над собою десницу смерти, проникались, бывало, жаждою увидеть хоть вскользь лицо природы и, увезенные далеко от мест своих прежних страданий и наслаждений, казалось, вдруг переживали новую ступень бытия. С трудом выползая изо дня в день на какую-нибудь пригреваемую солнцем лужайку, они отдавались воспоминаниям, вызывавшимся в них видом неба, холмов и долин и серебрящейся воды -- и предвкушение небесной жизни смягчало их быстрое увядание, и они так же мирно поникали в свою могилу, как солнце, закат которого они за немного часов перед тем созерцали из окна своей уединенной комнаты. Воспоминания, пробуждаемые мирной сельской обстановкою, не относятся к здешнему миру, к его мыслям и надеждам. Их кроткое влияние может, правда, научить нас сплетать свежие гирлянды для могил тех, кого мы любили, может облагораживать наши мысли и прогонять прежнюю вражду и ненависть; но за всем этим таится, даже в самой неглубокой душе, смутное и неопределенное сознание, что такие чувства когда-то очень давно нас уже посещали, в какое-то далекое, далекое время -- и такое сознание порождает высокие мысли о других далеких будущих временах, и покоряет гордость и суетность.