Православная Поэзия

Продолжение***

Прервем же вечный плач о саде! В окно смиренно поглядим: Бетонный двор, гараж, за ним Постройка старая в распаде... Земля в отсутствии садов Лелеет жалкую былинку, Как непутевую кровинку Хранит от стужи и ветров.

И мы в открытый настежь храм Несем лишь травы полевые. И ветры с привкусом полыни Разносят ладан по углам. Березы ветка, без прикрас, Чуть отдает дорожной пылью. Но ведь с охапкой белых лилий Господь и не узнает нас.

* * *

Таволга цветет и пахнет нежно, Гулкий воздух светел и прозрачен, Чайки от морского побережья Прилетают, и под утро плачут, Лунная надколотая льдинка Полусонной зорьке не мешает, Бабка под угором на тропинке Кормит ненасытных попрошаек. Мечутся: то в ноги покаянно, То к высотам звонницы шатровой, То в Двину, в прохладные туманы, То взлетают над угором снова.

В голосах страданье и обида. Ах, душа! От криков нету спасу! И другим старухам нынче, видно, Доставать убогие запасы. Нет печальней утра, чем в субботу. Силы на исходе и терпенье, Чаек плач... нежданная забота... Слава Богу, завтра - воскресенье.

* * *

Клевер до первого спаса не дожил, пожух, завял.

Но пчелам, конечно, отдал на мед десятину.

Твой же, душа, урожай до отчаянья мал:

Тебе "Радуйся!" говорят, а ты в ответ -

"Стыну". Вдоль дороги пусть не луга,

но клевер в достатке рос.

И запахом тешил в июле, а дорога - к храму.

И совсем недлинна, около двух верст,

И чуть поболе версты - коли прямо,

По "железке", по шпалам, а уж там по мосту,

В темные воды глянешь - голова кругом...

А тебе бы все райскую красоту!

Кто бы спорил, приятнее - садом, да цветущ им лугом...

И где-то в тайниках твоих память о лете другом,

Возле мазанки белой, где стол накрыт под шелковицей,

И цветы диковинные под низким окном.

А наяву - по баракам цыганская вольница.

У цыган ни песен, ни плясок, но стол тоже выносят во двор.

И сидят, и в карты играют, покуда нет стужи,

И не обидят - мимо идешь, и не мелют вздор.

Смотрят молча и забывают тебя тут же.

А иногда их бараки жгут... и думаешь о зиме,

О полуживых домах и о тех, кто в них, старых и малых,

О других крестах, тюрьме да суме.

О том, что с тобою могло быть, душа, и не стало.

Принимай, что будет.

Складывай песни на добрый лад.

Бога благодари, да кайся, не оправдываясь.

"Радуйтеся и веселитеся!", - это тебе говорят.

Вот и живи, душа, веселясь и радуясь.

***

Мне ли садом владеть, собирать урожай драгоценный в корзины... Я открою окно, буду ждать: на рассвете туман от низины отрывается, чтобы вдали просиять с облаками над лесом. Ты сказал бы, что зацвели снова яблони в царстве небесном. Непременно сказал бы, что раз как-то в детстве на яблочный Спас привезли спелых яблок подводу. Красных яблок...

Что нынче погода: ночью - холод, а днем - благодать, как в июле, но запах осенний. И что лету, похоже, стоять до Успенья, а после Успенья будет видно...

Что если б тропой до опушки пройтись - и обратно, что в березовой кроне густой светят первые рыжие пятна. И на всем - на листве, на стволе -легкий отсвет небесного сада.

На траве под окном,

на земле... И довольно.

И яблок не надо.

***

Несут письмо осенним днем,

привет издалека:

"Пустует дом, отцовский дом,

в нем поживи пока..."

И пожеланье лучших дней.

И подпись - завитком,

и вот я еду в дом друзей,

в пустой, но все же - дом.

Вчера был дождь, и нынче льет.

Разбуженный в ночи,

сердито глядя в щель ворот,

соседский пес ворчит.

Но в доме номер двадцать семь

мне жить разрешено,

где, вероятно, по весне -

черемуха в окно,

где можно печь топить зимой,

и греться у печи.

Мне на тесемке голубой

доверены ключи

от дома крайнего в ряду

темнеющих домов.

Размытой тропкою бреду

под опустелый кров.

Закрою двери за собой -

и мой окончен путь.

Чуть пахнет мокрою листвой,

и табаком чуть-чуть.

Поблекший кухонный уют,

под окнами скамья.

Здесь в тишине кого-то ждут,

да только не меня.

И тишина качает дом,

как сломанную клеть,

молитва немощным птенцом

пытается взлететь...

С окна, по счастью, ставень сбит,

и старый тюль белес,

и поутру вдали не скрыт

горчичный свет берез

за пеленой небесных вод.

И - Господу хвала! -

ночь жития сего пройдет,

коль эта ночь прошла.

* * *

За черной завесою великопостной

она не пытается разглядеть

ни первых черемух холодную россыпь,

ни лета звенящую круговерть...

А нынче и в марте февральские ветры,

лишь девочки бегают налегке...

И к naсxe платок приготовлен светлый,

и рядом "смертное" в узелке.

***

И весь этот снег - по колено,

не меньше - растаял.

Увидел звонарь, как дорога текла до окраин

подобно реке, что грозит берегам наводненьем.

Еще были мутны и страшны весенние воды...

Пыхтя и качаясь, автобусик плыл пароходом.

На паперти низкой вода заливала ступени.

Куда ни посмотришь - апрель торжествует победу.

Звонарь затрезвонил, идут по крыльцу

осторожно разумные девы,

горящие свечи наделено укрывши от ветра.

И все неразумные - следом.

И кто-то из дев неразумных озябшей рукою протянет просящему гроши -

опять незадача!

Уронит монетку - и та по ступенькам

поскачет... Так звонко!

И скроется вмиг под водою.

И будут кричать на березах кладбищенских птицы, и будет гудеть, подплывая,

автобус знакомый...

Ах, нынче успеем поплакать и помолиться,

и снова потакать, пока доберемся до дома.

* * *

Соберется старуха, подхватит кошелку, по привычке скорее...

Цветастого шелка полушалок нарядный накинет на плечи.

И пойдет потихоньку.

Светло над Заречьем. Хорошо. Ветра нет.

Подморозило к ночи. Не шумит - засыпает поселок рабочий.

Хрупкий лед на тропинке хрустящею коркой.

А дорога - на горку, дорога - под горку...

Вот уже благовест редкий сменился трезвоном.

"Он воскрес, как сказал".

Кого ищете, жены?

Над рекой, там, где вербная желтая

россыпь, мироносиц счастливых ей слышится поступь.

Берега у реки высоки, величавы...

Но старуха - на левом, а церковь - на правом.

Вон сияет на взлобье, почти в поднебесье.

И спокойна душа: "Несомненно. Воскресе".

Свернуть