Проза

2.

И с тех пор как-то больше ни разу не вспомнила эту странную историю с голосами. Несмотря на то, что этот брак не был счастливым; что ребёнка от этого брака ей пришлось поднимать одной - точно так же, как незнакомой и неведомой ей маме Алёнки (Янка всегда как-то очень отчётливо помнила и понимала, что у её мальчика есть старшая сестрёнка по общему несчастью). И ей всегда было очень неловко перед обоими этими детьми по поводу того, что существует эта предательская, с её точки зрения, закономерность: что девочки, которым повезло иметь в своих девичьих семьях хороших, верных и преданных отцов, обрекают потом своих собственных детей на вот эту тотальную и «закономерную» безотцовщину - только по причине собственного эгоизма… по причине того, что не детям отца выбирают, а себе, любимой - вот этот подлый «эфир» и «наркоз»…

А тут случилось то, что и должно было случиться рано или поздно с любым мальчиком, растущим без отца: мальчик вошёл в переходный возраст; мальчика начала «засасывать» улица - и в поисках спасения сына Янке пришлось оказаться в доме у одной «бабушки» - из так называемых «народных целительниц». Квартира этой бабушки находилась на первом этаже огромного многоэтажного дома, но входная дверь была незапертой и, как ей объяснили строгие чинные тётеньки, бывшие здесь в подчинении хозяйки, не запиралась в принципе - это такие здесь были законы гостеприимства.. Эти же тётеньки на кухне накормили Янку всякой едой, над которой ранее бабушка как-то по-особому молилась - что тоже, оказывается, являлось обязательным элементом для всякого здешнего визитёра. На лицах этих женщин читалось такое умильное, подобострастное, почти рабское выражение; слова и тихие возгласы их были так многозначительны и исполнены такой таинственной важности, что Янка как-то подрастерялась. А уж когда её ввели в комнату самой хозяйки, неловкость и изумление достигли предела: в комнате практически не было никакой мебели, исключая кровать с самой бабушкой (которая была инвалидом) и стула перед этой кроватью. Голое окно без всяких занавесок; голая лампочка на потолке. А по стенам развешано множество дешёвых бумажных икон - и между ними крупно и небрежно нацарапаны были какие-то молитвы чуть ли не углем или сажей,- на редкость безграмотно. Бабушка сначала проделала над ней целый каскад странных и удивительных действий и манипуляций - например, набрав в рот какой-то особой, солёной, заговорённой ею самою воды, она прыснула этой водой Янке в вырез кофточки; затем - за шиворот; затем - в каждую Янкину туфельку. Затем она эти туфельки повернула подошвами вверх и каждую из подошв поцеловала. Затем большим железным церковным аналойным крестом стала постукивать по голове и плечам обалдевшей, мятущейся в поисках смысла Янки… и вдруг, отложив крест, сказала решительно и серьёзно, прямо как дельфийская сивилла: - «Ты же не любишь своего сына». Янка просто содрогнулась внутренне - так «пророчески» это было произнесено! - и, готовая ко всему (в том числе и к тому, что действительно не любит, раз эта удивительная бабушка так уверенно это говорит), и внутренне же обратилась строго и беспристрастно к собственной совести, взыскуя ответа.

И вот оттуда, из сердца, снова, как когда-то давным-давно, до неё донеслись как бы два голоса, странно знакомые ей. Один - грозный, обличающий, выразительный и внушительный, повелевающий ей признать свою нелюбовь - и второй. Тоненький. Едва слышный. Как младенческий плач… когда ребёнок так отчего-то измучится, что не может больше плакать громко, а едва слышно «скулит» в полубесчувствии: - «Мамочка, люби меня!!. - не отдавай свою любовь, не признавай её несуществующей!!. - ибо если ты это сделаешь, она действительно перестанет существовать, и я останусь без твоей любви…». И вот так едва слышно плачет и плачет: - «Мамочка, не отдавай меня!!. (а какое-то внутреннее «эхо» вторит-переводит: не предавай меня!!.).

И вот тут Янка вспомнила свои девятнадцать лет. Когда она послушалась громких и внушительных голосов - и не послушалась вот такого тихого и горестного… и всю свою последующую жизнь теперь должна каяться в этом, потому что тихий голос сказал ей тогда тихую правду. А выразительный и внушительный солгал.

Мало того. Перед её внутренним взором вдруг понеслась вереница событий, целое «кино» - вся их с сынулей прожитая жизнь, начиная с него ещё нерождённого, и до сего дня… и вся эта «кинолента видений» - словно незримая пуповина, натянутая до предела и пульсирующая. И вся она будто ждёт в смертном страхе, перережут её или нет; а «нож» - вот это Янкино материнское «нет, не люблю».

Встала Янка со стула. Смотрит в глаза бабушке-сивилле и говорит: - «Нет, матушка. Я своего ребёнка люблю. Может быть, я самая плохая мать на свете; может быть, любовь моя самая неправильная и глупая - но что я своего сына не люблю, этого я никогда не смогу сказать. У меня язык не повернётся: это было бы неправдой.»

« Пуповинка» радостно запульсировала, забилась благодарно - тихий шелест знакомого голоса как по головке погладил повзрослевшую девочку Янку: умница!!. - ребёнок твой не остался без твоей любви…

Бабушка попробовала было возражать, но уж без прежней уверенности… а потом велела больше не приходить. И тётеньки как-то тихо и ужасненько зашипели на Янку, выпроваживая её восвояси…

Она вышла из парадной, прошла шагов двадцать - и вдруг почувствовала, что с ней творится нечто странное. Будто над головой стал ломаться, рассыпаться в кристаллы, осыпаться вниз тонкий лёд … какое-то словно стеклянно-целлулоидно-ледяное яйцо, в которое она, оказывается, была как бы «заключена», вдруг лопнуло, треснуло и стало осыпаться, звеня об асфальт. И в лицо ей пахнУл свежий весенний ветерок, рассеивая и унося прочь какой-то тяжёлый сладко-пьянящий «эфирный» запах. …Она внезапно всё поняла. Она узнала и этот запах, и это своё «гипнотическо-наркотическое» состояние… оно было как бы другой «окраски; по-другому «упаковано» - но сущность, качество было одно… «эфир».

Непонятно саднило и щемило только вот это странное уродливое «виртуальное» яйцо… о чём-то оно ей напоминало.

Янка бежала от бабушкиной парадной длинным двором - он был весь полон молодых цветущих вишнёвых деревьев, и все они, казалось, тянули к ней свои тоненькие невестины веточки и шелестели знакомо, тихо и радостно: «Всё будет хорошо, детка… Отныне всё будет хорошо…».

Впереди вставал белоснежный храм с синими куполами.

Янка с разбегу чуть не упала: остановилась, как вкопанная, не веря своим глазам. Этот храм она тоже уже видела, но - где и когда?!. - ослепительно ясно стало тут же, что - во сне, и тоже очень давно.

Она ясно-ясно вспомнила вдруг всё до мельчайших подробностей. Это произошло, когда она только что узнала о своей беременности, и её принц - тогда уже муж - сказал ей по телефону: - «Ты сделаешь это. Ты сделаешь то, что делают все женщины, иначе …иначе меня с тобой не будет». И мама сказала ей то же самое. И даже папа отвёл глаза, повернулся и ушёл… папа с самого начала был потому что против этой свадьбы.

А она не могла. Она чувствовала, как в ней что-то происходило: её мутило; грудь как-то странно покалывало; внутри шли какие-то процессы, весь организм готовился к чему–то великому... и она не могла оборвать всю эту незримую тончайшую подготовку, совершавшуюся в ней, вот так… «рукой обезьяны», что называется.

Видя, что дочка не идёт в больницу, мама купила в аптеке и поставила ей на стол банку с какой-то «лекарственной» отравой.

- « Выпей, доченька… выпьешь, а потом ляжешь в горячую ванну. И ничего не будет. Ничего-ничего не будет - всё пойдёт как обычно, в этом нет ничего страшного, ничего такого …» - и ушла спать.

А Янка осталась одна в комнате - сидеть за круглым семейным столом, в самом центре которого стояла эта несчастная банка, освещённая жёлтым бархатным абажуром с бахромой… Подперев голову руками, глядела она на эту банку и считала мгновения: нет, не сейчас… и ещё не сейчас… я понимаю, что всё должно свершиться вот этой ночью - но только когда я буду готова… а сейчас пока я не готова, не готова, не готова…

Она так и уснула за столом, подперев голову руками.

И увидела этот сон. Будто в сумерки вьюжной зимой идёт она по улице с какими-то авоськами, и у неё уже огромный живот - и вдруг слева от неё вырастает этот белый огромный храм с голубыми куполами. Храм обнесён металлической оградой, а в центре её - изящные миниатюрные ворота, и ворота эти открываются ей навстречу, когда она идёт мимо них. Она же вот именно хочет пройти мимо, потому что ей необычайно неловко в её положении входить в эту ограду. Но войти отчего-то всё же приходится… за этой оградой - огромное количество народу, и весь этот народ расступается перед ней и образует проход к центральным дверям… но вместо дверей от ступеней до самого главного купола возвышается огромная живая икона, и икона эта изображает Распятие. И вот со Креста сходит огромного роста огромный живой Христос и по образовавшемуся проходу идёт навстречу ей. Ей в этот момент хочется только одного - провалиться сквозь землю от стыда и ужаса, но Он наклоняется к ней и берёт её на руки - легко, как котёнка! - такой Он большой в сравнении с ней. На Его теле только белая набедренная повязка, а она - в зимнем пальто и тёплом платке, вся в снегу! - оказывается прислонённой головой и особенно щекой к Его плечу. Плечо это какого-то медово-янтарного цвета и медового же чуть ощутимого запаха; оно теплейшее -хоть не жгучее! - а снег на платке и пальто отчего-то совершенно не тает. Но самое главное и потрясающее - это Его лицо. Оно живое, хотя одновременно тоже какое-то светящееся-янтарное, и такой неимоверной, неописуемой красоты!!. … Янка, буквально сгорая со стыда и срама от ощущения собственного уродства и ничтожества, тем не менее совершенно не в силах оторвать от этого лица взгляда и сердца - и в полном ужасе от собственной наглости не сводя с Него глаз, повторяет про себя одну и ту же фразу: - «Господи Боже мой, - да какой же красивый!!. Красота-то какая, - Господи, спаси и помилуй!!. …»-

… а Он в это время, как бы не обращая на неё внимания, пытается взлететь. И у Него это не получается: взлетает где-то на полтора-два метра вверх, а потом снова плавно и бесшумно опускается на землю. А земля-то!!. - только теперь Янка обращает внимание на то, что хоть за оградой храма - тёмный вьюжный вечер зимы, но в самой-то ограде - лето!!. - и босые ноги Спасителя касаются изумрудной травы; и над головой - пронзительно-синее, ярче крымского! - полуденное летнее небо, но только вместо солнышка почему-то по всему этому знойному небу рассыпаны и пылают огромные молниевидные звёзды. Да и люди в ограде одеты по-летнему, празднично и ярко; и все смотрят на прекрасного Спасителя со смешной, несуразной и неуклюжей Янкой на руках - мешающей Ему своими такими глупыми мыслями! - улыбаясь и радуясь чему-то … Она, наконец, опомнилась. И, волевым усилием оторвавшись от Его лица, решила, что лучше она сосредоточится и станет смотреть на звёзды… на какую-нибудь одну звезду, которую себе выберет… это чтобы не мешать Его взлёту. Она так и сделала: нашла красивейшую звезду, сосредоточила на ней все свои мысли, и… - Спаситель взмыл вверх !.. - храм пропал; земля скрылась от взоров; вокруг было только бескрайнее торжествующее небо, а в нём - эти ослепительно-белые костры звёзд. Янка вдруг оказалась в самом центре неба, но уже не на руках Спасителя, а вся заключённая каким-то образом в огромное хрустальное яйцо, будто какой-то большой цыплёнок… а в ней самой, как в меньшем яйце, заключён был её невидимый глазу, но уже такой ощутимый и несомненный её младенчик, про которого она даже не знала тогда, мальчик он или девочка… Спасителя будто уже не было нигде в обозримом пространстве, но Янка знала и чувствовала, что Он пока что всё ещё здесь, с нею, - где-то за её спиной! - но что сейчас же Он собирается оставить её, таким надёжнейшим и чудеснейшим образом устроенную и защищённую, и исчезнуть, неизвестно куда и зачем, по Своим делам… Тоска охватила её от этой неминуемо предстоящей разлуки - но, однако, Спаситель властно запретил быть этой тоске: Он сказал… да, Он-то сказал, и это был голос… но голос не слышимый ухом, а каким-то образом просто мыслью оказавшийся уже у неё в голове где-то ближе к затылку. И мысль эта была та, чтобы она не смела плакать и огорчаться о Нём, а что ей надлежит сидеть в этом хрустальном яйце и ожидать Его возвращения. С тем Он её оставил - и она уже самостоятельно, одиноко, по-хозяйски неспешно осмотрелась окрест… всё небо, и небо, и небо со звёздами - со всех четырёх сторон!.. - и, обняв обеими руками свой большой и круглый живот, сказала птенчику, стучавшему оттуда, что, мол - запасайся терпением,- будем ждать. И на этом проснулась.

И отраву эту не стала пить. И младенчика своего выносила и родила наперекор всему и всем.

И о сне этом потихоньку тоже забыла.

И вспомнила только сейчас - увидев этот храм воочию.

И, переступив его порог, осмотрев его изнутри во всех подробностях со всем возможным вниманием, даже не очень удивилась, когда увидела прямо над алтарём большую, золотом писанную икону Спасителя… Золотой Спаситель сидел на радуге, будучи заключён в большое хрустальное яйцо - и сквозь этот прозрачнейший хрусталь сияли молниевидные звёзды!.. …

Янка плюхнулась на скамейку напротив алтаря и долго смотрела на эту икону. Вот Ты и вернулся.- говорила она Спасителю. - Как обещал… только всё равно слишком поздно: Ты видишь, я сижу здесь одна, а птенец мой, которого Ты тогда спас, сейчас летает в такой дали от меня!!. - ах, если б Ты знал… да ведь Ты ж знаешь!..- как ему не хватает отца всю жизнь и особенно сейчас…

И ведь опять ей ответил голос… то есть ответило ей молчание… - не её, не Янкиной, мыслью!.. - о том, что раз уж детёныш этот был не уничтожен, а спасён сразу после зачатия - стало быть, Кому-То был нужен этот детёныш. А раз он Кому-То нужен, то - как же этот Кто–То допустит НЕспасение нужного Ему существа?

Ей как-то сразу стало всё ясно.

Не только то, что каждый из людей - это птенец в хрустальном яйце, и каждого по-Матерински любовно высиживают,- хотя бы никто из них об этом понятия не имел. Не только то, что каждого - ведут к этому понятию и осознанию буквально «за ручку», по-Отцовски … и только если ты, птенец, проигнорируешь Отца, и Мать, и свой «хрустальный дом»… тогда окажешься в целлулоидном - у злой Мачехи….

Но даже то открылось вдруг усталой и удивлённой Янке,
Кого она искала в зеркале когда-то давно, в свои девятнадцать, собираясь на свидание…