Изречения Святых Отцев, высказывания и цитаты священников, монахов, старцев, цитаты из Священного Писания

Раскаяние, исповедь, покаяние… Обыденное сознание усматривает в них большое сходство. Но при внешнем сходстве эти слова и обозначаемые ими состояния, различаются по смыслу и скрытым в них возможностям изменения и преображения жизни человека. Первые два — условия достижения третьего, но эти условия не обусловливают с неизбежностью покаяния — узрения себя «глазами вечности», измерения себя масштабом сущности, а не существования. Раскаяние, исповедь — лишь намерение, шаг к желаемому и возможному преображению, а нередко — просто игра с самим собой и с другим в себе и вне себя.
Исповедоваться стало модно и престижно. И ничего, что за лживым раскаянием и внешней атрибутикой «воцерковления» все чаще скрывается пустота сердца и ловкий обман, а слово исповеди проявляется в виде нарочитого самолюбования.
«Исповедоваться» вдруг начинает каждый второй политик, далекий от раскаяния за прошлые и нынешние грехи, но пекущий свой православный имидж как горячие пирожки. Девальвация идей раскаяния, покаяния, исповеди — одна из трагических отметин нашего духовного бытия.
Исповедь как таинство есть нравственное событие, напряженно направленное вовне личности. Кающийся человек сознает себя как становящегося, нуждающегося в переустройстве, смысловом сдвиге, очищении, перемене, необходимых для обретения полноты и цельности. Достичь этого своими силами невозможно: прощение и обновление приходят как милость, как благодать от Бога. Смысл церковной исповеди — в интенсивном переживании собственной неполноты, поврежденности грехом как состояния 1) недолжного, 2) за которое я лично ответствен, 3) которое я не в силах изменить, отчего я и прибегаю к всемогущему и всемилостивому Богу.
Следствием неправильной исповеди является то, что текст исповеди может сводиться к простому перечислению, называнию грехов, не отягощенному какими бы то ни было комментариями. Процесс самопознания, оценки поступков, мыслей и чувств, сопутствующий покаянию, в этом случае остается за пределами произносимого текста. Не случайно опытные священники разделяют исповедь и духовную беседу, которые в практике исповеди часто сосуществуют: во время любой «исповеди-перечисления» священник должен помочь кающемуся проанализировать причины греха и т.д. Тем не менее, подробности, анализ, раскрытие внутреннего мира в слове являются скорее достоянием духовной беседы, тогда как на исповедь выносятся простые и твердые, подобные терминам формулы. Из сложного сплетения внешних обстоятельств и внутренних импульсов, составляющего всякое событие человеческой жизни, выделяется его основа, а она проста.
Церковную исповедь можно вынести даже за пределы человеческой речи вообще. Никакие слова не нужны Богу, Который Один всеведущ и читает в сердцах. Сам приход на исповедь, молчаливое предстояние, молитва, моление, предъявление себя как кающегося, внутреннее усилие открытия своей души Богу, безмолвное «Да» перед лицом Того, Кто «пришел в мир грешных спасти», — уже является исповедью, так как свидетельствует о свободном признании себя кающимся грешником, ничего своими силами не способным поправить и молящим о милости прощения и спасения.
В таинстве покаяния прощаются и забытые, и совершенные в неведении, в неразумии, и невольные грехи. Это значит, что последний смысл таинства несводим к словесному выражению, исповеданию в буквальном смысле, но находится в молчаливом внутреннем усилии покаяния, в стремлении за границы себя сегодняшнего к полноте своей личности. Милость прощения объемлет не только то, что удалось назвать, связать словом, но и ускользающую от определений внутреннюю тьму.
Исповедь не просто может быть безмолвна, но принципиально является молчаливым, превосходящим возможности слова усилием смиренного самораскрытия и предстояния. Конечно, исповедь всегда есть открытый разговор пред Богом со священником, в котором кающийся называет открыто свои грехи и тем от них отдаляется, отказывается. Но слова — лишь тонкий верхний слой, не выражающий таинство в полноте его смысла, но только указующий на него. По слову Бахтина, «несказанное ядро души может быть отражено только в зеркале абсолютного сочувствия», а это абсолютное сочувствие может исходить только от абсолютной Любви. В молчании совершается превысший всякого слова диалог покаяния, прощения и любви.
Согласно Л. Витгенштейну, о том, что не может быть высказанным, надлежит молчать. Однако молчание — не только грань корректного языкового поведения. Молчание — это также экзистенциал, властно втягивающий в себя языковые оболочки человеческого существования. Там, где исчерпываются функции языка и утверждается «дальнейшее молчание», слово вызывается к жизни напряжённостью открытого контакта человека с Всеобъемлющим Богом.
При этом на исповеди обязательно присутствие священника (или брата по вере, в практике древней Церкви). Но смысл его присутствия исчерпывается ролью свидетеля, что явствует из современного чина исповеди: «Вот, чадо, Христос невидимо стоит, принимая исповедание твое, не устыдись, не убойся… Я же только свидетель…» Священник не является, ни судьею, ни зрителем. Он свидетельствует, означает Богу совершившееся усилие покаяния, кающемуся — событие помилования и прощения.

Таинство исповеди — акт смирения, когда ценность личности выявляется в свете милующей любви Творца. Личность утверждается в Боге, укореняется в Нем духовным усилием доверия и любви. Центр полагается во Христе. Он — лоза, мы — ветви. В Нем полнота Истины и Жизни, нам же она даруется Его милостью и щедростью

С ветхозаветных времён в иудео-христианской традиции утверждается понимание человеческой жизни как глубинного отвечания Богу, бытию, другим людям, — отвечания народа, общины «избранных», каждого отдельного индивида. Подобное отвечание, ассоциированное с идеями призвания, смысла жизни, деятельной благодарности и т.д его диапазон простирается от всеобщей человеческой ситуации Адама, к которому обращён первовопрос Господа, до эмпирической единичности любой индивидуальной жизни. Исповедь не требует завершённости на уровне текста и не стремится к ней; смыслообразующая целостность определяется здесь неизбывным переживанием актуальности Адресата исповеди, его живого присутствия..
Покаяние буквально в переводе с греческого означает «перенос разума», то есть перерождение его в высшую духовную силу — «разумение сердцем». Так, Спаситель находит причину неспособности людей к покаянию в их бессердечии: «… сердце этих людей огрубело, и не желают они покаяться мне» (Матф.) Сердце, являясь средоточием духовной целостности личности и ее свободы, определяет и способность личности покаянию.

Святые отцы Церкви не раз напоминали о том, что возможность приближения к истине определяется состоянием нашей нравственности, о том, что познавать Бога можно лишь познавая себя в качестве Божественного образа. Говоря словами св. Григория Нисского: «Придти в себя, значит придти и к Богу». Но «прихождение в себя» это и есть то самое пробуждение от греха, которое пережил блудный сын в бессмертной притче (Лк.15:17).

Великое дело — говорить о Боге, но, по словам св. Григория Богослова, — гораздо большее — очищать себя для Бога. Тем самым исповедь, как вверенный нам образ «стяжания духа мирна» (преп. Серафим Саровский), перерастает в исповеданье, имеющее власть спасать тысячи душ. Само же спасение, будучи результатом причастия «святилищу вечного Божественного покоя«, т.е. наследованием Царства Небесного, всегда будет оставаться неизреченной тайной, исканию которой и посвящен подвиг веры.

Молитвенным чаянием этого венца покаянного усилия завершает блаженный Августин свою Исповедь: «Но кто из человек уяснит человеку эту неизъяснимую для нас тайну? Какой ангел раскроет ее пред ангелами, или кто из них даст уразуметь ее нам человекам? Тебя должны нам просить, у тебя надлежит нам искать, к тебе должно обратиться и стучать. Владыко и Господи! Только таким образом будет нам дано, только таким образом отверзится нам (Мф.7:7-11).Аминь». (Исповедь. Кн.13. Гл.38).