Православные шутят

Гибрид между человеком и …

“Гибрид между человеком и змеёй” — так клеймит подобные существа православный автор (архимандрит Рафаил. — Ред.). Ревностны они, всё “исполняют”, по тыще поклонов кладут, все молебны отстоят, все акафисты знают и какому святому о чем молиться: от головы — “Иван-Крестителю”, от покражи “Иван-Воину”, от зубов — Антипе, а уж земелька с Матренушкиной могилки “от всего помогает”, и если соседям или сослуживцам на столы чуть подсыпать, они болеть начнут и от тебя отстанут. В одном чеховском рассказе умирающий в степи казак просит у проезжих, супругов, возвращающихся с пасхальной службы, кусочек кулича, но жена отказывает, потому что “грех свяченую паску кромсать”. А в повести Марко Вовчка помещица по обету неугасимую свечу пред иконами жгла — а если она гасла по недосмотру дворовой девчонки, приставленной караулить огонь, последнюю нещадно пороли, за то что препятствует барыниному благочестию. Каждый осудит такое “христианство”, и нельзя вроде не осудить. Однако погодим бросать камни, подумаем сначала, отчего подобное смещение приключается; не общая ли тут наша беда. Душа взыскует горнего, а дольнее ополчается, имея союзником мою же плоть и кровь, и как неодолим соблазн примирить одно с другим, укоротить необъятное, вырвать из него доступные собственной нищете частности и в “исполнении” их находить удовлетворение.

Трепеща и робея в преддверии мантийного пострига, инокиня И. неутешно плакала, не находя в себе ничего достойного Отчих объятий, а старушка монахиня Л. ее уговаривала:

— Ну чё ты, чё ты? Ничё страшного: правило читать один час занимает, а на службу-то всяко приходится ходить.

В одной деревне храм, по словам жителей, “три девки спасли”: когда в тридцатых годах приехали взрывать, они легли под стены и душераздирающими голосами вопили-причитали, готовые, после ареста и исчезновения всего причта, к тому, что и с ними вместе взорвут, не постесняются. Кричали очень громко? Или Господь увидел, что храм действительно нужен им — и сохранил? В 1993 году одна из них была еще жива: сидела на лавочке насупленная, всех мимоходящих провожала недовольным взглядом; священник ругал ее:

Нюрка! Что ж ты дочерей-то совсем заела?!
Но Господь-то — не забыл же?
Рассказывала В. Е. : в те еще годы молилась она однажды на Страстной в битком набитом храме, и вдруг падает в ноги зеркальце и разбивается в мелкие дребезги, а стоящая рядом “хозяйка” шипит ей в ухо:

— Собирай! Твоё ведь! {Она, В. Е., выглядела дамой. — Авт. ).

Что делать — собрала и осколочки в карман сложила. А через полгода на улице бросается к ней та “хозяйка”:

— Прости Христа ради! Оговорила я тебя: моё зеркальце-то было...

Прослезились обе. В. Е. получила урок и вывела формулу: самый плохой верующий лучше самого хорошего неверующего. Но и после того она натерпелась всякого.

Рожу-то иди умой, что, с накрашенными губами ко кресту пойдешь?! (А она не красилась давно уж. — Авт.).
Глянь, на каблуках пришла, как поклоны-то ложить будешь?!
Надев же умеренной длины юбку, чулки “в резинку” и “полуботинки”, услышала вслед:

—Артистка!

Она, конечно, кипела, но, перекипев, говорила себе, что в сути-то они правы, а насчет хамства ей один сельский батюшка враз объяснил:

— Их грех — не твоя забота, а что грубо — так, видать, ты иначе не поймешь.

Интеллигенцию, хлынувшую в Церковь по окончании “коммунизма”, сильно возмущают такие вещи: они образованные, читали, знают, что Бог есть любовь и, следовательно, молящиеся Ему обязаны испытывать к пришельцам исключительно ласку и эту, как её, терпимость. Осуждая “обрядовую веру”, “уставное благочестие”, они провозглашают необходимость поголовной катехизации, как будто христианству можно научить на курсах.

Бабки — что ж! Они на Страшном суде неграмотность свою предъявят, их ханжество означает, как давно заметил философ Константин Леонтьев, только лишь истовую, до мелочности, преданность внешним символам Церковного культа и вовсе не содержит притворства, т. е. лицемерия; а как оправдаться прочитавшим сорок тысяч книжек, объехавшим всех старцев и побывавшим во всех монастырях — с одной-единственной, смутно сознаваемой, но тщательно маскируемой установкой: и душу спасти, и креста не нести, креста, который состоит отнюдь не в пролитии крови, а всего-навсего в терпении противного нашей пламенной любви к себе. На какие утонченные извороты и подделки мы не пускаемся, втискивая христианство в узкие, зато родные рамки привычного и тем уже приятного бытия!

...Ночью при свече (всё, как у “больших”!) читала акафист, утром встать не смогла, позвонила на работу, сказалась больной (ее мигрени широко известны), выспавшись, вышла подышать воздухом, прошлась по магазинам... и совесть молчит.

...Постом пришла в “мирские” гости — весь вечер в центре внимания: ой, что ты, я ничего этого не ем... ну может быть, картошечки... Если в микроволновке... Ой, что ты, просто испечь, без масла!

... — А. И. такая хорошая!

— Неужели? Дай Бог, чтоб ты не ошиблась (глазки вверх, на икону, а вздох такой тяжелый, словно А. И. человека убила и скрывает).

...Замечая неодобрение, немедленно дает отпор, но с нежной, беззащитной такой улыбкой:

— Дорогая! Молитесь Иоанну Богослову, и он смягчит ваше сердце...

С детства помню фразу героини в одной пьесе: “Ты подл, как баба!”; приходится признать её правоту: только женщина умеет так беспощадно и хладнокровно ранить словом насмерть.

Подростком Р. гостила в семье подруги своей матери, и эта подруга, вероятно, подозревая в ней угрозу для морально неустойчивого мужа, однажды при гостях, разглядывая фотографии, небрежно обратилась к ней:

— И папа у тебя красивый, и мама... Ты-то в кого ж?

Р. комплексовала несколько лет; угловатая, “зажатая”, с выражением угрюмой обреченности перед миром, враждебным к уродам, она и впрямь росла уродом; со временем отец деликатными маневрами вывел ее из амплуа дурнушки — но она никогда не забыла давний приговор, до старости болезненно пеклась о своей внешности и жадно ловила комплименты.

Свернуть