ВСТРЕЧИ С ИОСИФОМ БРОДСКИМ

40

Тем временем две вороны становятся все наглей. Сейчас они приземлились
у моего крыльца и расхаживают там по старой дровяной поленнице. Они черны
как сажа, и, хотя я стараюсь к ним не присматриваться, я приметил, что они
несколько отличаются друг от друга размерами. Одна поменьше другой, вроде
того как мать приходилась отцу по плечо; их клювы, однако, в точности
одинаковы. Я не орнитолог, но полагаю, что вороны живут долго, во всяком
случае во'роны. И хотя я не в состоянии определить их возраст, они мне
кажутся старой супружеской четой. На прогулке. У меня не хватает духу
прогнать их прочь, и я не умею хоть как-то наладить с ними общение. Кажется,
также припоминаю, что вороны не перелетные птицы. Если у истоков мифологии
стоят страх и одиночество, то я еще как одинок. И представляю, сколь многое
будет мне еще напоминать о родителях впредь. И то сказать, когда такие
гости, при чем тут хорошая память?

41

Признак ее неполноценности -- в способности удерживать случайные
предметы. Вроде нашего первого, тогда еще пятизначного, номера телефона, что
был у нас сразу после войны: 265-39; и я полагаю, что до сих пор его помню,
поскольку телефон был установлен, когда я запоминал в школе таблицу
умножения. Теперь он мне не нужен, как не нужен больше последний наш номер в
полутора комнатах. Я его не помню, этот последний, хотя на протяжении
двенадцати лет набирал его едва ли не раз в неделю. Письма не доходили,
оставался телефон: очевидно, проще прослушать телефонный разговор, нежели
перлюстрировать и потом доставить письмо по адресу. Ох уж эти еженедельные
звонки в СССР! Международные телефонные услуги никогда так не
благоденствовали.
Мы не могли многого сказать при таком общении, нас вынуждали быть
сдержанными, прибегать к обинякам и эвфемизмам. Все больше о погоде и
здоровье, никаких имен, множество диетических советов. Главное было слышать
голос, уверяя таким непосредственным способом друг друга во взаимном
существовании. То было несемантическое общение, и нет ничего удивительного в
том, что я не помню подробностей, за исключением отцовского ответа на третий
день пребывания матери в больнице.
"Как Мася?" -- спросил я. "Знаешь, Маси больше нет, вот так", -- сказал
он. "Вот так" оказалось здесь потому, что и в этом случае он попытался
прибегнугь в эвфемизму.

42

Или вот еще ключ, выброшенный на поверхность моего сознания:
продолговатый, из нержавеющей стали ключ, плохо приспособленный для наших
карманов. но хорошо помещавшийся в сумке матери. Ключ открывал нашу высокую
белую дверь, и не понимаю, почему я вспоминаю о нем сейчас, когда места
этого больше нет. Не думаю, что здесь скрыта некая эротическая символика,
ибо он существовал у нас в трех экземплярах. Если на то пошло, мне
непонятно, почему я вспоминаю морщины на отцовском лбу и подбородке или
красноватую, слегка воспаленную левую щеку матери (она называла это
вегетативным неврозом), ибо ни этих черт, да их носителей больше нет на
свете. Только их голоса в целости и сохранности живут в моем сознании:
потому, наверное, что в моем голосе перемешаны их голоса, как в моих чертах
-- их черты. Остальное -- их плоть, их одежда, телефон, ключ, наше имущество
и обстановка -- утрачено и никогда не вернется, как будто в полторы наши
комнаты угодила бомба. Не нейтронная бомба, оставляющая невредимой хотя бы
мебель, но бомба замедленного действия, разрывающая на клочки даже память.
Дом еще стоит, но место стерто с лица земли, и новые жильцы, нет -- войска
оккупируют его: таков принцип действия этой бомбы. Ибо это война
замедленного действия.