Пища для души

Когда речь идет об исповеди, может быть, стоит вспомнить, чтó собой представляла
исповедь в ранние времена. Той исповеди, которую мы знаем теперь, не было. У апостола Иакова
говорится: признавайтесь друг перед другом в проступках и молитесь друг за друга, чтобы
исцелиться: много может усиленная молитва праведного (Иак. 5, 16). В древности так и было.
Было не исповедание всех возможных мелких грехов, но три категории греховности надо было
исповедать, прежде чем быть примиренным с Богом и с Церковью.
Первое — отречение от Христа и Бога, не как перемена мировоззрения, а как предельный
знак нелюбви. Отречься от Бога, отречься от человека означает заявить, что он для меня ничего не
значит, что его могло бы вообще не быть — я все равно продолжал бы быть, жить, радоваться
жизни. Это первый основной грех. И не думайте, что это грех только тех, кто публично делается
безбожником или кто свою жизнь обезбожил. Мы это делаем постоянно; каждый раз, когда у нас
есть выбор между светом и тьмой и мы выбираем тьму, мы говорим Богу: «Я предпочитаю тьму
Твоему свету». И это очень серьезно; это совсем не просто. Недостаточно отговориться на
исповеди тем или другим словом: я поступил неправо, сказал не то, подумал не то, почувствовал
не то; надо измерить, что это значит в наших отношениях с Богом.
Второй грех, который непременно должен был быть исповедан, это убийство, которое есть,
в сущности, то же самое отречение, то же самое заявление, что кто-то — лишний, кто-то —
ненужный вообще на свете; это предельная нелюбовь к человеку. Конечно, мы не убийцы; разве
мы убийцы? А сколько раз мы бываем подобны Каину-первоубийце, когда думаем: «Если бы этого
человека на земле не было, как было бы хорошо! Пропади он!». Кто из нас может сказать, что
никогда не думал, что тот-то человек ему в жизни неудобен и лучше бы он не существовал; зачем
он есть на свете? Зачем его Бог сотворил? Зачем он пересек мою дорогу, зачем он вошел в мою
жизнь? Это — мысли Каина, первого убийцы.
И дальше, третий грех — это прелюбодеяние. Прелюбодеяние заключается в том, что
оскверняется и разрушается уже существующая любовь; пусть она слабая, пусть она мерцает, как
свеча во тьме житейской, но она — свет, и кто-то ее потушил. У отцов церкви говорится еще и
другое: что прелюбодеяние начинается с момента, когда мы свое сердце отдаем твари и
отворачиваемся от Создателя этой твари, от Бога; это момент, когда мы нашу любовь к Богу
уничтожаем, оскверняем.
Вот эти три греха, которые все говорят о том, что я не люблю Бога, не люблю ближнего
своего, не верю в любовь, надо было исповедовать в древности перед всей Церковью, перед всем
народом, потому что нельзя было принадлежать Церкви, будучи отрицателем Бога, человека и
любви.
Вы спросите: как же это могло быть? какие отношения создавались между людьми после
такой исповеди? Если бы такая исповедь шла теперь, отношения, вероятно, потрясались бы очень
глубоко. Но нужно помнить, что в древности Церковь была гонима, и чтобы стать христианином,
надо было сделать выбор между Христом и всем остальным; не только между государственной
властью и верой, но между верой и самыми близкими. Когда открывалось о людях, что они
христиане, их предавали на смерть, на пытки родные: отцы, матери, жены, дети, мужья. И поэтому
всякий христианин в среде других христиан знал, что окружающие его люди — самые ему
близкие. По-человечески говоря, ничто их не соединяло; они были людьми разных языков, разной
культуры, разного цвета, разного общественного слоя; эти люди в обычной жизни и не заговорили
бы друг с другом, не соприкоснулись бы друг с другом. А в церковной общине они знали, что их
соединил Христос, что они едины во Христе, что весь мир может быть против них, но каждый из
тех, кто здесь стоит — стоит во имя Христа, их соединяет вера, верность Христу и любовь к Нему.
И поэтому они могли открыть свою душу, разверзнуть самые мрачные глубины своей души друг
перед другом, зная, что всякий человек в общине примет эту исповедь с содроганием — но не
отвращения, а сострадания, что это будет страдание всего тела от того, что один его член ранен,
гниет, погибает. Тогда это было возможно; тогда христианская община была способна понести
грех каждого своего члена любовью и исцелять его не сентиментальностью, не тем, чтобы сказать:
«Ну ничего! Сойдет»… — нет: исцелять его ужасом перед грехом, глубоким ужасом, но ужасом
сострадания, видением страшности этого греха и тем, что этого человека надо спасти от вечной
смерти, а не только от временного горя. Речь не шла о том, чтобы облегчить человеку его
состояние, а о том, чтобы его исцелить. В результате того положения, которое создалось уже в IV веке, исповедь начала видоизменяться. По преданию, началось с того, что местные епископы стали заслушивать
исповедь людей, которая уже не могла быть произнесена публично. Они ее заслушивали как
представители всего народа — не от себя, и не от Бога только, но от имени и самого Христа,
невидимо, таинственно присутствующего на этом открытии помыслов и сердца, и от имени
народа, который перестал быть способным понести крест своих членов. Со временем забота о
кающемся была также передана наиболее опытным священникам. И так создалась та исповедь,
которую мы знаем.
Но случилось еще нечто, с моей точки зрения, бедственное: в результате, люди стали
приходить исповедоваться Христу перед священником, проходя мимо всех тех, кого они обидели,
унизили, оскорбили. Потому что ясно, что мало кто грешит непосредственно против Бога, — почти
все мы грешим путем оскорбления, унижения нашего ближнего. Мы каемся в нетерпении, каемся
во лжи, мы каемся в жадности, каемся во множестве преступлений; и эти преступления мы
совершаем по отношению к нашему ближнему. Но на исповедь мы приходим к Богу, проходя
мимо этого самого ближнего. Поэтому первое, что надо бы осознать: что мы не имеем никакого
права прийти на исповедь, каяться перед Богом в том, что совершили, если прежде не пошли к тем
людям или к тому человеку, перед кем виноваты или на кого имеем злобу по той или другой
причине, и не примирились с ними, с ним. Исповедовать Богу свои грехи, не примирившись с
виновником или с жертвой этих грехов, нет никакого смысла; или, вернее, имеет смысл, только
если эта исповедь является преддверием примирения с ближним.