Духовное руководство

Когда возлюбленный во Христе брат мой, игумен монастыря Симонопетра, архим. Елиссей, предложил мне написать предисловие к книге блаженной памяти Старца, архим. Эмилиана Духовное руководство, то я весьма обрадовался, так как посчитал великим благословением предварить слово сего преподобного Старца. Но когда я получил и стал читать текст, то радость сменилась недоумением и страхом, это предприятие напугало меня. Как мне выразить те чувства и мысли, которые посетили меня при изучении этой книги? Вдруг мне вспомнились слова из службы Утрени свт. Василию Вел., где поэт выражает свою немощь воспеть святого: «Твоему гласу подобаше прийти, Василие, начати хотящим хвалы твоя»¹. Если такие чувства были у великого Иоанна Дамаскина, перед величием свт. Василия, то как я дерзаю писать предисловие к столь высокой книге такого великого Старца и отца Церкви наших дней? Честно, я пожалел что посмел за это взяться, ощущая своё ничтожество.

Внимательно и со страхом прочитав слова блаженного Старца, моя душа исполнилась изумления. Какая тонкость! Какое разсуждение! Какая мудрость и ясность в этих благодатных речах, полных отеческой ласки и богоподобной любви! Старец Эмилиан никому не угождает, не поучает с равнодушием, не скрывает правду, смело бьёт прямо по страстям, при этом по-отечески лаская, «возливая елей и вино» на раны «впадшего к разбойникам [демонам]»² подвижника. Его слово «приправлено солью»³, слушается радостно и с удовольствием, хотя оно «живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные»⁴, – как слово данное от Бога, исходящее из чистого сердца Старца.

Можно только восхищаться, как точно следуя совести, а также с абсолютным сочувствием и добротой, он воспитывает душу своих слушателей монахов. Словно некий таинственный пир священно-звучных словес благодати слышатся поучения нашего богоносного Отца, которые поражают своим согласием практики и теории ангельского монашеского жития.

Эти поучения пронизаны неким невыразимым равновесием, которое как раз является изображением неизреченной красоты добродетелей подвижника монаха. Человеколюбная строгость и безмерная к человеку любовь, наполненная боголюбием и точно занимающая своё место – просвечивает в словах Старца, который с упорством врача лечит своих учеников, посвятивших свою жизнь Христу. Он не утаивает от них правду и не стесняется глубоко врезаться в рану человека, находящегося в реальности после грехопадения, но делает это с великой осторожностью и с абсолютным почтением к свободе и самостоятельности своих чад. На своём опыте познавший священные вещи, он умеет просто рассказать как о незримых путях божественной благодати, так и о бесовской прелести, тем самым освещая дорогу своим ученикам и последователям.

Воистину, блаженны слышащие речи его! Мы благодарны монахиням монастыря Благовещения Пресв. Богородицы в Ормилии [Халкидики], подворья афонского монастыря Симонопетра, за это богатство поучений, освящающих наш путь. Наша признательность к ним не знает предела. Также мы горячо благодарим игумена монастыря Симонопетра, архим. Елиссея, достойного преемника и духовное чадо блаженной памяти Старца Эмилиана, за оказанную нам честь.

Заканчиваем слово, и на сердце вновь приходит цитата из канона свт. Василию Вел., которая вполне подходит и к преподобному отцу нашему Эмилиану: «Углубив ум во глубины Божия непостижимыя, и собрав многоценный ты бисер разума, наполнил еси мiр премудростию, и звати научил еси: благословен еси Боже отец наших»⁵.

Ваш горячий молитвенник Богу,

митр. Лемесский Афанасий.

Данный том содержит Поучения блаженной памяти Старца нашего Эмилиана, теперь упокоившегося в недрах Отца, обращённые к монахиням монастыря Благовещения в Ормилии, и произнесённые в период 1979–1983 годов.

Почтенный Старец отвечает на письма монахинь. Эти письма, как он сам замечает, отражают «младенческий опыт» (с. 135) сестёр, они пока ещё как «свежие росточки» (с. 78), которые ещё не успели закваситься на боли и слезах. Своими поучениями он закладывает фундамент монашеского жития и в целом христианской жизни для недавно образованного сестричества.

От младенческой поступи сестёр он возводит нас на высоту православного духовного опыта, открывая сначала для сестёр, а затем и для всех верующих те средства и те пути, следуя которым мы привлекаем благодать Божию и становимся «причастниками божественного естества» (2Пет.1:4).

Желаем, чтобы слово Старца, умягчающее дневной зной и растворяющее ночной холод для всякого подвижника, стало для читателя «источником воды, текущей в жизнь вечную». (Ин.4:14.)

Мон. Благовещения Пресв. Богородицы в Ормилии

Когда мы пришли к отцу Ефрему⁶ в Катунаках⁷, то куда бы там ты ни кинул взгляд, нигде не нашёл бы человеческого утешения. Пустыня безутешна, тогда как общежитие – царский путь. По сравнению с пустыней общежитие – это дворец. Поэтому монаху здесь надо больше подвизаться, ради сохранения сурового жития. Без сурового жития монашеская жизнь немыслима. Надо равняться на предание.

Однажды некий молодой епископ шёл с другими людьми по пустыне, под пялящим солнцем. Все истощились, взмокли от пота, ноги опухли. Вдруг они наткнулись на небольшой источник воды, и епископ нагнулся, чтобы помыть ноги. Заметив это, его мать с изумлением отчитала его: «Ты монах и епископ, а захотел отдохнуть?» – Вот каково монашеское предание. Насколько отдыхаешь здесь, настолько теряешь небо.

Впрочем, труд не есть что-то такое, чего требует Бог, потому что Он ни в чём не нуждается. Разве Он нуждался в кадильном дыме или запахе сжигаемых жертвенных животных в Сионе? Или может Бог нуждается в наших молитвах и мольбах, благодарениях и тому подобном? Всё это пригодно лишь для нас (самих), чтобы выразить наше покаяние и благодарение Богу. Бог не нуждается в страданиях и суровости нашей жизни. Но такой суровостью Он нас обустраивает. Поэтому и радуется так о ней, как и обо всём подобном. Это как отец радуется и празднует, когда его сын получает хорошие оценки в школе, ведь это принесёт впоследствии плод, это важно для будущего ребёнка.

Суровость и труд по жизни приносят плод нашему сердцу, так как смиряют нас, не дают нам ощутить будто эта жизнь – наша, помогают согласовать наши сердца с небом.

Сегодняшнее Евангелие говорило про покупающих и торгующих в храме Господнем. Господь прогневался на них и сказал: «дом мой домом молитвы наречется». Он как бы хотел сказать так: «Не люблю Я ни ваших каждений, ни приношений, ни животных, ни пряностей. Что имеет значение, и что соединяет вас со Мной – так это ваше обращение к небесному Отцу, к Богу». Он также строго обошёлся с менялами (денег), которые забывали о том, что храм – это дом молитвы. Впрочем, Он не назвал их ворами, нарушителями закона, – хотя они его нарушали, ведь это было запрещено в пределах храма, – но лишь напомнил, что мы приходим сюда только ради общения с Богом⁸.

Выйдя их храма, по пути Он увидел одну смоковницу, которую проклял и она засохла, поскольку не имела плодов⁹. Представьте себе, что если от бездушной смоковницы, растущей у дороги, которую никто не поливал, никто не замечал, и никто не отдыхал в её тени, Господь потребовал смокв, да ещё и ранних, то скольких плодов Он ждёт от нас, живущих в Его дворах. А плодоносие достигается суровостью жизни. Что такое суровость?¹⁰ Это как когда мы глубоко сажаем корень деревца, а затем плотно прижимаем его землёй, – вот это в точности и есть суровость жизни, лишение. Лишение комфорта, любви, понимания, удобства.

Церковь заботится о том, чтобы жизнь в общежительном монастыре была лёгкой, чтобы там было всё, и все были довольны, включая больных, – но это не значит, что нам можно жить с комфортом. Каждый из нас должен найти свой образ жизни и свой прямой путь к Богу. Посему, надо уметь посреди удобств общежития жить в лишении, без облегчения, без утешения¹¹, чтобы иметь утешение Утешителя, Св. Духа. Когда это Бог говорил с людьми довольными, или с теми, кто насытился сном и обедом? – Никогда. Он говорит только с теми, у кого жизнь так трудна, что у них нет никакого упования на это житие, а только на будущее. Так мы чаем царствия небесного.

В монастыре не может быть другого критерия (достоинства), кроме одного – есть ли здесь связь с Богом. Монастырь является монастырём, если каждый человек в нем полностью осознает, что он живой орган Господа. Монастырь – это хор святых, хоровод дев, некое великолепное и царственное празднество служения Богу. Великий царь Соломон, когда закончил постройку храма и собрался перенести туда ковчег, то устроил очень торжественную процессию. Сам он шёл впереди, а народ закалывал по дороге тысячи животных, тем самым обозначая присутствие Бога там, где проходила процессия¹². В точности то же самое и монастырь – это шествие, во время которого жертвы сердца приносятся непрестанно, поскольку они свидетельствуют о вере в присутствие Бога и о поклонении Ему.

Постриг же – это самая прекрасная жертва, великолепнейшее приношение к небесному жертвеннику, а также славное и величественное явление Бога. Потому что в постриге (уже) нет человека, а есть сам Бог. Всё же, что остаётся вне монашеской рясы, обезценивается. Всё монашеское – небесное, будто спустилось прямо с неба.

* * *

Давайте почитаем несколько ваших писем.

«В эти дни, Геронда¹³, я почувствовала будто Церковь обратилась ко мне: „Сиди здесь, вне мiра, и молись, чтобы тело Христово получало свет и силу“. – Не то чтобы я сама могла это сделать, нет, но немного одна (сестра), немного другая, мы освящаемся¹⁴ все вместе, а вместе с нами и мiр, так что Церковь начинает блистать и испускать лучи. Слава Богу, что Он вызволил меня из одиночества, и теперь я чувствую единство с другими в теле Христовом».

Очень отрадное наблюдение. Когда кто-нибудь имеет связь с Богом и молится, когда читает и безмолствует, когда он на работе, но, главное, когда в келье, то избавляется он от всякой мысли, заботы и интереса, и принимает просвещение Св. Духа, постигает какой-нибудь догмат, или место из Писания, или какую-нибудь богословскую мысль, которая имеет отношение к нему или к его повседневной жизни. В это время безмолвия ему становятся доступны и понятны вещи, которые непонятны для других людей, или были непонятны для него самого, они теперь становятся достоянием освящённой души.

Эта монахиня ощутила, что она и вправду является членом тела Христова. Это превосходно – почувствовать такое, потому что ты сразу ощущаешь, что Христос есть, что Он здесь, с тобой. Ты ощущаешь своё единство с Пресвятой Троицей, что ты не от века сего, и не от мiра сего, но живёшь на небесах. Вы думаете это легко – почувствовать себя членом тела Христа? Все про это знают: «вы – члены Христовы» – говорит ап. Павел¹⁵, но кто это понимает? Чем-то озабоченный, например, разве может почувствовать себя членом Христовым? Или кто чего-то ждёт, какую-то удачу или какого-нибудь ответа, у кого крутится в голове некая мысль – разве он ощущает себя членом Христа? Представьте, что вы услышали как зазвонили в колокола¹⁶. Кто приехал? Игумен? Нет, это пришёл сам Христос! Если в это вникнуть, то сразу всё прочее вылетит из головы. Ты сразу словно сходишь с ума, падаешь ниц, как весь народ израильский падал поклониться Богу. Мы тогда забудем про всё на свете, даже само своё имя.

Если мы обо всём забываем, когда мимо проходит Христос, то тем более забудем про всё, даже про самих себя, когда подумаем что «мы – члены Христовы», что мы – Христос, и Христос – мы. Великая вещь! Какое там одиночество, печаль, грусть, мысли о болезни, или (наоборот) о том, что всё идёт хорошо – всему этому просто нет места. Весь мiр забывается.

Такую возможность нам дарует Бог, если мы монахи по-настоящему, и наша келья является для нас местом встречи с Богом. Вот эта монахиня нашла то, что для других является преткновением. Они говорят так: «Чего это она запирается в монастыре? Не лучше ли пойти поработать, или миссионерствовать, или помогать бедным, больным и сиротам?» Разве кто-нибудь скажет, что это плохо? Чем работать на себя, лучше, конечно, поработать для другого. Но это относится к мiрским людям, к семейным. Для людей в мiру годится милостыня и внешние проявления любви¹⁷. Но выше этого – нестяжание, безмолвие, безпопечительность, монашеское житие, которое есть престол небесного Царя. Эта сестра почувствовала, будто сам Христос сказал ей оставаться здесь и молиться, чтобы тело Христово приобрело свет и силу.

Действительно, Христос как некий прожектор, некий световой источник просвещает мiр вокруг. Христос есть свет¹⁸. Но кто Христос? Мы, Его члены. Стало быть, мы должны распространять свет Христов. На Преображение, которое мы недавно праздновали, не сияло ли как солнце не только лицо Христа, но и всё Его тело, будучи белым «как снег»?¹⁹ То есть, свет испускали не только глаза и лицо Господа, но все члены Его тела. Не было ничего, что бы не светилось.

Следовательно, коль скоро мы суть члены тела Христова, то мы испускаем Его свет в мiр. Как же это происходит? Как раз в этом и есть монашеская специальность, молитва. Причём эта духовная миссия не есть некое наше (собственное) действие: просвещать мiр – не есть наша цель, но естественное действие нашего существа. Коль скоро мы являемся телом Христовым, то мы – то же что и Христос – свет. Излучаем свет по естественной причине. Это светоизлучение просвещает нас, согревает Церковь и всех людей, «так что Церковь начинает блистать и испускать лучи».

«Благодарю Бога, что Он открыл мне глаза, и я почувствовала единство с другими, в теле Христовом».

Это очень важно. Когда человек уходит в монахи, то мiр говорит: «Зачем ты идёшь в монастырь и в пустыню? Зачем уходишь от общения?» Но общение-то как раз в монастыре. А в мiру – одиночество, пустыня многоэтажек и асфальта, пустыня забвения, греха и суеты. Мiр не даёт тебе ощутить единство с другими. Муж не чувствует единства с женой, ребёнок требует независимости, женщина ищет свободы. Общество раскалывает людей, создавая партии, как это делает иногда и Церковь, делясь на христианские ветви.

По-настоящему же существует и являет непрестанное единство в собрании – монастырь. Монастырь это такая сила, которая собирает всё воедино. Это вся сила Церкви. Как позвоночник сосредотачивает в себе всю силу тела, и если по нему ударить, то весь человек ломается и падает, так и с монашеским житием. Итак, ощущаем ли мы, что Бог вызволил нас из одиночества и сделал вселенскими человеками, вечными и всеобщими, сделал нас тоже богами?

«Что сказать? Это Бог так устроил, что в монастыре всё до мельчайшей пылинки ведёт человека к освящению».

Действительно, разве в монастыре хоть что-то не ведёт к освящению? И наоборот, что может сделать человек в мiру такого, чтобы освятиться? Там такая рутина жизни, перетекание вещей, спешка, забота и работа, что человек не успевает уследить даже за близкими. Мать не успевает хоть немного приласкать ребёнка. Ты не успеваешь заметить людей вокруг себя. Не знаешь кто умер за соседней дверью. Муж ушёл от жены соседа, и никому до этого нет дела.

Но в монастыре всё ведёт к освящению. Всё что сотворил Бог, Он сотворил для освящения. Весь мiр, как сказано в Св. Писании, весьма прекрасен. «Бог всё сотворил хорошо весьма»²⁰. Но грех и распад мiра, как и искусственная жизнь, которую человек устраивает в мiру, приводят к тому, что человек не может действовать по Богу. В монастыре же, каждая пылинка работает на освящение, здесь всё может дать повод к философствованию и освящению. Куда бы ни пошёл человек в монастыре, везде он встретит только преподобные ноги и девственные руки, которые каждый день прикасаются к святым иконам. Куда ни пойдёшь, везде аромат человеческого существа, по сути, богоносного. Здесь всё используется к служению посвящённых своему Богу. Как какой-нибудь (медицинский) аппарат излучает некие волны и лечит человека, так и в святой обители всё излучает освящение. Разве можно не благодарить Бога за то, что Он удостоил нас жить при таком величии, и с такой лёгкостью?

Постриг освящает, служба освящает. И работа у нас – не работа, а служение и омывание ног Господа. Он сам помыл ноги ученикам, чтобы указать на то, что когда «отнимется у них жених, тогда и будут поститься»²¹, и омывать ноги Господу, по Его примеру. Когда Пётр сказал: «не надо мыть мне ноги, я уж лучше умру», то Господь ответил ему: «если не умою тебя, не имеешь части со Мною в вечной жизни»²². Почему? Чтобы показать пример на всю жизнь. Стало быть, что бы мы ни делали, мы словно склоняемся и умываем ноги Господа. А вода эта становится очистительным питием нашей души и сердца.

* * *

«Геронда, у меня всё идёт хорошо. Ни одна мысль не смогла украсть у меня мир сердца, ни склонить его (в сторону)».

Если у кого-то в монастыре всё идёт хорошо, то это нормально²³, если только сердце не приходит в столкновение и противоречие (с монастырским укладом). Монастырь – это установление Церкви испокон века, основания заложены ещё в Ветхом и Новом Заветах, а образцом служит само райское и небесное состояние.

Земная иерархия, монашеское житие и храм – суть отпечатки небесной иерархии, царственного состояния, и небесного жертвенника. Именно поэтому в Ветхом Завете было невозможно чтобы кто-нибудь изменил хоть какую-то мелочь в ковчеге Откровения, – будь то кайма обшивки, или крючок завесы, или тем более сам ковчег с херувимами на крышке²⁴. Всё это было отображениями небесного жертвенника. Поэтому наша иерархия, а впоследствии монашеское устройство жизни расписаны так, что никто это не может изменить, но (должен) опираться на предание. Эти три вещи²⁵ – суть наиболее совершенные и сущностные небесные элементы.

Итак, монашеское житие – это нечто, что спустилось с неба. Поэтому и невозможно чтобы кому-то было нехорошо от него, если только сама душа не влается на волнах своей самости или закоренелой немощи, то есть если имеется своеволие, эгоизм, некий свой образ мыслей, или опыт, который человеку нравится, но который отличен от монастырской жизни. В таком случае обрести утешение (в монастыре) будет невозможно.

Ни одна мысль не смогла украсть у меня мир сердца, ни склонить его (в сторону). Коль скоро монастырь – это Христос в собрании, а Христос есть мир и примирение наше²⁶, то как можно, чтобы душа не обрела здесь мира? Если только она сама не желает мира. Здесь нет также и чего-либо, что может уклонить от мира. А если имеются некие препятствия, которые человеку мiрскому могут казаться проблемными, – например другой брат, какие-нибудь сложности, искушения, – то они по своей сути являются поводами к увеличению духовного опыта и зрелости духовной жизни. Всякое уклонение от жизни святых происходит, если человек не готов выдерживать искушения не просто какое-то время, а всегда.

Разумеется, что всякие мысли будут приходить на ум. Какая-нибудь из приходящих в монастырь сестёр может быть уже святой, а другая нет. У кого-то могло быть влечение к монашеской жизни, но также могли оставаться и другие влечения, посторонние, не удовлетворённые, или какие-нибудь слабости, семейные проблемы, мiрские дела, родители, родственники. Сколько всяких мыслей, помыслов, фантазий, и искушений могут приходить (на ум)! Всё это, однако, слабее чем даже волны, разбивающиеся о берег. Разве могут они украсть мир (души)?

* * *

«Как когда окажешься в каком-нибудь красивом месте, посреди природной идиллии, видишь лазурное небо, и глаз не насыщается видом, радуется и удивляется, так и в нашем монастыре мои очи не могут насытиться, нарадоваться и надивиться нашей жизнью. Мне хочется молчать, потому что в молчании я могу тайно радоваться жизнью монастыря и переживать её сильнее».

Нас радуют не только праздники, день сегодняшний или вчерашний, но вся жизнь монастыря. Всегда ли мы это понимаем? Когда чем-то живёшь, то не понимаешь этого. Поймёшь когда потеряешь. А когда кто-нибудь разстроен, а всех остальных видит в радости, то может ли он понять, что такое монашеская радость? Мы переживаем что-то, если сами в этом участвуем.

Монашеское житие – это прекраснейшее ангельское зрелище, благовеличие и опытная жизнь монахов, похвала мiрян. Церковь во всём мiре прославляет монашеское житие, потому что это слава Церкви. Тот факт, что Христос удостоил нас приобщиться монашескому житию, выше которого ничего нет в мiре – только на небе есть ещё ангельская жизнь и утешение святых – обязывает нас снова и снова благодарить за это Бога, даже если нам иногда кажется, что у нас всё валится из рук, потому что и тогда мы живём посреди прекрасного монастырского мiра.

* * *

«Не могу Вам передать, Геронда, как я чувствую себя в монастыре словно на небе. Я попробовала молчать. Это прекрасно. В молчании и в молитве я чувствую, будто кто-то находится рядом и угощает меня нектаром. Поэтому меня не тянет разговаривать. Если начну говорить, то перестану пить нектар, то есть Его имя. Усилие же молчать, которое когда-то мне казалось трудным, теперь видится очень простым. Бог даёт силу, и всё идёт легко. В молчании я ощущаю как Бог входит и выходит из сердца, в лёгкие, как будто ты Его вдыхаешь».

Прекрасен и этот отрывок. Удивительно хорошо сестра постигла ту истину, что монастырь – это небо. Сестра смотрит на монастырь с самого высокого места, оттуда, откуда можно видеть всё как оно есть. Она сморит с высоты молчания, безмолвия и молитвы. Жизнь монаха начинается с молчания, продолжается в молитве, и завершается богослужением, с которого заново начинается следующий день.

В молчании становится понятно, что монастырь – это небо. Небо же полно звуков, но слышите ли вы какие-то звуки? Понимаете ли, какие гласы издают небеса небес, звёзды, какие шумные хороводы, славословия и праздничные песнопения издают святые и ангелы? В какие тимпаны, кифары и гармони они играют? Мы ничего этого не слышим. Молчание же, – это самая оглушительная речь, потому что возвышает нас прямо к Богу.

Но мiрской человек, который обычно находится во власти некоего духовного безпорядка, недоумевает: «Как же можно молчать или сдерживаться в разговоре? как можно всегда думать что говорить, или опасаться, что слова могут ранить? как можно оставлять без ответа сестру, которая тебя искушает?» Всё это отговорки человека, у которого повреждено око души. Когда кто-нибудь захочет молчать и решится исполнить это на деле, то приходит благодать Божия, и всё становится легко.

* * *

«Во время этих праздников я почувствовала, будто что-то вошло в моё сердце, что-то там сильно кричит (о том), чтобы я не придавала никакого значения всему земному, но скорей бежала к Богу. И это у меня получается, только когда я запираюсь в келье».

Когда кто-то закрывается в келье и молчит, то открывает (в себе) некий новый источник, из которого текут потоки вечности и праздничного жития. Ап. Павел говорит, что Дух Святой взывает в нас «Авва, Отче!»²⁷, – Господи, Господь наш! Св. Дух входит в человека молчащего истинно и сильно, с ве́дением и с неким богословским настроем. Тогда Он дарует ему всё, и делает так, что тот не придаёт значения ничему земному и бежит к Богу. Этот бег, (усилие) догнать Христа и возрадоваться о Нём, происходит ночью, безмолвие для того и нужно – чтобы ощутить и познать Христа. Когда же ты обретёшь Христа, то делай уже что угодно: разные работы, хлопоты и проч. Только ни на миг не попадайся сердцем на крючок мiрского (духа), поскольку даже маленькая мiрская зацепка изгоняет Христа из сердца.

* * *

«Геронда мой, три слова звучат в моих ушах и в сердце. Смотри, – когда-то сказали Вы мне, – вот что я хочу от тебя: бдение, служение, и общение. Я стараюсь, по мере моих возможностей, это исполнить как Вы сказали. Ощущаю радость, покой и мир, хотя и устаю иногда. Было время, когда я надолго это потеряла. А теперь, возвращаясь к своей программе, чувствую, что вновь начинаю монашескую жизнь. Каждый день для меня новый, его дарует мне Бог, чтобы начать жизнь заново. Я впервые чувствую такое».

Это письмо просто и красиво излагает некий опыт, в основе которого три вещи: бдение, служение, и общение²⁸. Только в монастыре можно вкусить этого вполне. Нигде в мiру человек не сможет так бдеть как монастыре. Если же какая-то из сестёр не бдит, то ей и не нужно монашество. И ещё: (в мiру) нигде не послужишь. Там все проливают пот, чтобы заработать на хлеб, из нужды, без работы не проживёшь. Соответственно, за работой там происходит и общение. Те же, кто не работает, загнивает заживо, их плоть становится рыхлой, издающей дурной запах, зловоние общества. Они так и умирают, в своих болезнях и немощи.

В мiру работают, а в монастыре служат. Конечно же, и в монастыре кто-то может смотреть на своё служение как на работу, которую он любит, лелеет, бережёт, старается. Из-за своей работы он может прийти в столкновение с евангельским законом, с повелениями Игумена, с взглядами Старицы и сестёр, думая, что на ней самой лежит некая «ответственность». Но, видите ли, такая монахиня уже вышла за стены монастыря, на чужую территорию, вышла в мiр. В мiру работают, в монастыре же служат, то есть обслуживают тело Христово и общину²⁹. В мiру хотя говорят про общество, но всем известно, что преобладает там одиночество. Его скрывают за бетонными стенами, прикрывают белыми занавесками, украшают цветами и светильниками, но сердце не обманешь: о нём там поют песни, слагают стихи, пишут романы, его переживают человеческие души, истаивая и умирая (от него) каждый день.

В монастыре общение происходит и наедине, и на бдении, и на послушании. Это замечают мiряне, приходящие в монастырь, они с недоумением говорят: «то, что как мы думаем, есть у нас, то есть общение, – находится у вас». Наше общение есть подлинный знак единственного (настоящего) общения – общения во Христе. Эта сестра поняла это, пережила, возрадовалась, и после стольких лет почувствовала, что только теперь начинает монашескую жизнь.

Хорошо, если бы и мы могли сказать, что наконец-то начинаем монашескую жизнь! Разве найдётся среди вас такая, которая бы в этом не нуждалась? Новую жизнь начинает даже какой-нибудь вор или преступник, но также и праведник, или святой начинает заново, чтобы стать ещё более святым и праведным, ещё более совершенным и христоподобным. Только это и помогает – начинать заново. Хорошо бы начать нашу монашескую жизнь прямо сегодня. Каждый день, – говорит эта сестра, – для меня новый, его дарует мне Бог, чтобы начать жизнь заново. Я впервые чувствую такое. Давайте мы тоже впервые приобщимся сегодня этому таинственному переживанию.

Чтобы кто-то стал монахом, нужно особенное предприятие: Св. Дух целые столетия приготавливает такие условия, чтобы в определённый час призвать некоего человека, вложить семя в его сердце и привести в монастырь. Но что, если он придёт, но будет вести себя неподобающе?

Кто-то, например, не работает вместе с другими, но сидит где-нибудь один и молится. Если позвать его на общую работу³⁰, а он приходит от этого в смятение, то значит, он забыл, что молитва – это литургия Церкви, что, по сути, это одно дело, которое мы делаем (сначала) все вместе, а потом продолжаем по кельям. Молитва – это дело, которое я как член (тела) делаю для главы, (то есть для) Христа, поэтому я не могу делать его отдельно от других. Поэтому монашеская жизнь – это не просто жизнь, но сообщество³¹, общение.

Заметьте, что те, кто имеет склонность к уединению, отличается странностями, у них всё наоборот, по-своему, невпопад. Проследите и за собой: когда кто-нибудь из вас почувствует себя неудачницей, пострадавшей, у которой ничего не выходит, то ей хочется пойти на безмолвие. Поэтому Отцы Церкви ясно определили, что значит уединение, пустыня, отшельничество, и (с др. стороны) общежитие, – установив (в итоге, как правило) общее жительство, то есть общение (κοινωνία). Пустыня же, безмолвие и молитва наедине – это некое призвание, которое ясно исходит от самого Бога, это и некий призыв от самой общины – для особенной миссии, молитвы³².

Я, например, не могу пойти и сеять в чужом огороде, – у меня нет такого права. Если только меня позовут и скажут: «приходи сюда, сажай, и собирай урожай», тогда могу пойти. Точно так же с исихастской жизнью. Насколько кто вмешивается во всякие дела, насколько имеет свою волю и личные планы – настолько желает стать исихастом. Если, к тому же, у него нет никакого опыта монашества, аскезы, если он не отрёкся от самого себя и монашеское житие ему ничего не стоило, а напротив, он жил на всём готовеньком, то ему точно не видать безмолвия, он всегда будет хотеть покинуть место, уйти ещё дальше, в глубокую пустыню, при этом воображая что он таким образом подражает Отцам Церкви. Уединение, однако, это не просто молчание. Молчание является результатом сугубой молитвы, а молитве способствует наше собственное молчание и безмолвие³³.

* * *

«Хорошо бы стать травкой на поле. И если кто-то наступит на тебя ногой, то надо мужественно ждать – не когда солнце взойдёт и нагреет тебя, и не когда небеса откроются и напоят тебя, но когда своей рукой тебя сострижёт Старец».

Если в монастыре есть такие, на кого можно наступить и делать дело, то монастырь достоин благословения и восхищения. Общежительный монастырь так и живёт, опираясь на такие сердца.

«Жду когда меня (как травинку) сострижёт рука моего Старца. Он это сделает не для Христа, в воню благоухания, потому что я ещё не достойна принести себя как благоухание. Я грешная, испорченная, злая. Я не могу быть полевым цветком, которым можно украсить Крест Господень. Но пусть Старец сделает это, чтобы я по крайней мере своей такой смертью показала любовь и благоговение к руке, которая меня сорвала, и к Тому, кто может сделать меня полевым цветком».

Как красиво! Есть такая история, про молодую пару. Молодой человек сказал девушке, на которой собирался жениться, что любит маковые цветы. Она как-то гуляла на поляне с маками и, хорошо проведя время, вернулась, забыв срезать цветок для своего парня. Тогда он задумался: «Если она забыла сорвать для меня один цветок, то будет ли помнить про мои переживания, проблемы и т. п.?» Каждому, кто находится рядом с нами, что-то нравится. Если не помнить об этом, то человек как бы отсутствует в твоей душе.

Таинство брака, о котором сказано в Послании к Ефесянам³⁴, есть образ девства. Мы возлюбленные Господа. Господу нравятся маки, и Он хочет, чтобы мы Ему дали нечто совсем простое, настолько простое как срезать один цветок и принести своему возлюбленному. Если же ты забываешь про цветок, который нравится Господу, то как Он может доверить тебе Себя самого и всю общину? Господь ищет «нашего сердца»³⁵, то есть чтобы мы помнили Его имя в молчании, поучении, безмятежности, чтобы это имя мы запечатали в своём сердце как в его доме. Это и есть отдание³⁶ сердца Христу.

Действительно, что бы мы ни делали для Христа, похоже на маковый цветок, на маленькую радость. При этом, если мы живём в молчании, безмолвии, безпопечительности, в безохотности, – то есть чтобы ничего не хотеть, и в безстрастии, – чтобы не иметь склонности и страсти к чему бы то ни было, и держим в памяти Его имя, то в этом случае мы отдаём Ему свои сердца.

Но однообразная жизнь с бдениями и молитвами дорогого стоит, – это некое прохождение смерти, затаптывание и усекновение, похожее на обрезание цветка или травы. Для травы обрезание означает смерть и ввержение в огонь. Также и с нами: если мы хотим жить ради Христа, то переживаем смерть, а впоследствии – будто ввержение в огонь, в огонь любви Божией. Любовь Божия – страшное пламя.

В связи с этим кто-то может сказать, что монашеская слишком трудна. Но разве мiрянин сможет прожить, если не станет как трава, которую можно топтать? Разве семейная пара сможет ужиться вместе, если один не готов перед другим склонить голову и дать себя потоптать? Там (в семье), конечно, нет Старца или Старицы, то есть некоего третейского судьи, спасающего их головы. Там нужно предать себя действительной смерти, тогда как мы, предаваясь смерти, обретаем воскресение.

Другая сестра говорила, что печатью её счастья является славословие Бога. Это тоже может показаться кому-то трудным. Но я спрошу вас: может ли кто-нибудь в мiру прожить без всегдашней радости, вопреки всем житейским перипетиям? Можно ли там прожить без оптимизма и простоты сердца? Обычно жизнь (в мiру) наполняет человека (духом) расчёта, хитрости и сомнительности, и если он переносит это в монастырь, то и там не спасётся.

На самом деле монашеская жизнь – это ликование, но для этого нужно развернуть себя к Богу. Нужно стать настоящим монахом, то есть решиться на то, чтобы рука Божия тебя срезала. Эта сестра чувствует себя как травинку, и живёт только для одного, – чтобы её срезала рука Старца. Это значит: я сижу здесь, чтобы здесь умереть. Этот же смысл имеет и пост, и бдение, и молитва, тем более бденный пост, и постное бдение.

Не будем забывать, что для нас маковый цветок, который мы должны преподнести Господу, это наше собственное сердце. Может показаться странным, почему та девушка не сорвала для жениха цветок. Но как часто мы сами попадаемся на этом! Боимся отдать наше сердце, наш ум и память Христу, потому что каждый раз хотим оставить это для чего-нибудь другого. В итоге наше существо расточается, и ничего не остаётся.

Если один ударит тебя по правой щеке, а другой по левой, то сможешь ли ты сохранять равновесие? сможешь ли помыслить что-то настоящее? сможешь ли любить кого-нибудь? сможешь ли чего-то добиться? Нет, конечно, потому что тебе плохо. Так людей и молотит по жизни, то одно, то другое... но то же самое происходит и с нами. Давайте же оставим всё как есть, и как дикий цветок скажем: «Господи, можешь топтать и срывать меня». Давайте возьмём своё сердце и принесём его Господу.

* * *

«Не помню, Геронда, сколько лет прошло с тех пор, как я пришла в монастырь, будучи тогда ни в чём неуверена. Я ушла тогда из мiра как осуждённый изгнанник, не могла уже больше терпеть, но и здесь не почувствовала поначалу уверенности и безопасности. И вдруг теперь я оказалась дочерью царя в его доме, где всё моё. Я и вправду духовная дочь, – Ваша, и Бога. У меня есть Мать, братья и сестры, как здесь, так и на небе. Отныне я чувствую себя так хорошо, что не могу этого выразить. В доме родителей по плоти я никогда так себя не чувствовала. Если же я когда-нибудь достигну дома Отца, где „обителей много“³⁷, то каково будет там?»

Это тоже удивительное письмо. Видимо, непросто ей было при его написании, ведь из прошлого по-разному вспоминаются счастливые и трудные моменты, всё оставляет свой отпечаток. Она переживала трудные времена, но с благодатью Божьей, которая давала ей радость и плодоносие сердца, отчего и произошли такие прекрасные чувства и мысли. То, что она чувствовала некоторую неуверенность, придя в монастырь, говорит о том, насколько трудно бывает уловить смысл монашеского жития. Все мы пришли сюда по какой-нибудь причине, что-то привлекло. Если это годится для монастыря, то хорошо. А если нет, то предстоит претерпеть тяжёлые удары, пока не вызреет хорошенько сердце и ум.

Приходит, например, в монастырь сестра, которая хочет жить той жизнью, о которой мечтала. А может претерпеть такие гонения, такие трудности, такие внутренние и внешние проблемы, что почувствует себя неудачницей. Другая приходит, преисполненная всяких идеалов, особенно же стремления жить как святые. Но когда она читает про святых, то не замечает, сколько они намучились и сколько претерпели браней, сколько лет бились головой чтобы научиться бдению, сколько лет их искушал сатана, сколько они бедствовали, подвергались гонениям, страхованиям; она смотрит лишь на результат, то есть на благословение Божие и священные утешения. Мы приходим в монастырь, не подражая жизни святых, но мечтая про плодоносие Духа, – поэтому и не добиваемся ничего. Своего дела не делаем, но требуем дела от Христа. Мы чувствуем некое сомнение, потому что нам кажется, что через несколько месяцев, через пару-тройку лет уж точно, мы начнём творить такие чудеса, будем иметь такие утешения, обретём такие способности, что небеса затрясутся и звёзды начнут падать, едва мы только пожелаем.

Прошли годы с тех пор как я пришла... и вдруг поняла, что нашла в монастыре то, чего не ожидала, и оно настоящее. И вдруг теперь я оказалась дочерью царя в его доме, где всё мое.

Итак, задумываемся ли мы о том, что в монастыре мы становимся наследниками вечных благ, наследниками даров Отцов, наследниками той жизни и той традиции, которой больше нигде нет? Находясь в монастыре, несмотря на все наши глупые проблемы, хотения и мечты – которые, как нам кажется, должны удивить даже ангелов, – задумываемся ли мы, что мы словно цари унаследовали царство Отцов? Чувствует ли каждая из вас, что стала дочерью небесного Царя, что приобрела духовного Отца, нового, не по плоти, (приобрела) Мать и семью, и что отныне она вступает в семье ангельского порядка?

Сколько людей в мiру изнывают от боли и страданий! Сколько людей мучаются чтобы как следует исполнить закон Божий, но не получают ничего из тех благ, которыми пользуетесь вы! А что мы сами-то дали? Ничего не дали, но ничего и не взяли. У нас были грехи (в мiру), мы и в монастыре продолжаем грешить. У нас были родственники, мы и здесь продолжаем с ними общаться. У нас были братья, мы с ними переписываемся, а значит – сохраняем связь. У нас был мiр, и здесь у нас снова мiр. Но там было общение людское, а теперь монашеское общение. А есть ли более широкое и совершенное общение, чем общение монахов?

Что мы дали? На самом деле – ничего. Когда Евангелие говорит, что вы, которые оставили то-то и то-то, получите в сто крат больше³⁸, то говорит это чтобы нас подбодрить, прибавить мужества. Но никто и никогда ничего такого не дал, чтобы получить царствие небесное, потому что всё от Бога. Но чтобы мы не впадали в отчаяние, нам говорят: вы дали то-то и то-то... Хотя если мы присмотримся к себе по правде, то увидим, что ничего не дали, ни вы, ни я. Что для нас было дорого и по-прежнему остаётся таковым, так это наш всегдашний эгоизм, а значит – мы ещё не отдали его Христу. Между тем, Христос даёт-таки нам свою изобильную благодать.

Я духовная дочь – Ваша, и Бога. У меня есть Мать, братья и сёстры, как здесь, так и на небе. Отныне я чувствую себя так хорошо, что не могу этого выразить. В доме родителей по плоти я никогда так себя не чувствовала.

Действительно, родительский дом – это как цветочный горшок, который приходится покидать³⁹. Человек, который остаётся в доме родителей, обычно просто прозябает, разлагается. Он не выстраивает собственную жизнь, и поэтому будет испытывать трудности и на духовном пути.

В монастыре совершенно нормально чувствовать, что здесь твоя семья, Отец и Мать. К тому же, человек даёт обещание умереть здесь. «Пребудеши ли в монастыре сем до последнего твоего издыхания?» – говорится в чине пострига. Это единственный дом, о котором даётся такое обещание – оставаться в нём до последнего издыхания. А что это за последнее издыхание? Это тот самый момент, когда мы в конце концов насладимся своим наследством, которого отчасти уже попробовали, приняв постриг. И с мыслью о последнем дыхании сестра спрашивает: Если же я когда-нибудь достигну дома Отца, где «обителей много», то каково будет там?

Сказать ли, что она почувствует себя там радостной и счастливой? Или почувствует себя как ангел или мученик? Думаю, что не почувствует чего-то особенного, потому что там мы ощутим то же, что ощущали здесь. Если здесь мы переживаем ад, то и там будем его переживать. Если здесь переживаем рай, то и там будем его переживать. Что посеешь, то и пожнёшь⁴⁰. Что приготовишь, то и поешь. Как постелешь, – сено, железо, мягкий матрац – так и поспишь. Что мы приобретаем здесь, то и возьмём с собой. Не существует перемещения от сих. Здесь наше последнее издыхание. На самом деле, последнее издыхание – это не то, с которым мы ложимся в гроб. Ведь душа дышит и после смерти. Последнее издыхание то, которое переносит человека в вечность, то есть момент Второго Пришествия. Значит, до Второго Пришествия мы будем такими, какие мы здесь. До последнего нашего издыхания мы будем проживать эту семейственность⁴¹, после чего уже вкусим её в полноте. Тогда будет поставлена печать и аминь.

* * *

«Геронда, мне кажется, что служение больше подходит к природе женщины. Женщина должна начинать со служения, и заканчивать молитвой. Ей не следует подражать мужчине, который начинает с молитвы, и заканчивает служением. Правильно ли я мыслю?»

Очень мудрое замечание. Хотя не знаю, начинают ли мужчины с молитвы и заканчивают служением, – в этом есть сомнения, так как весь род смертных одинаков. Во всяком случае, мужчины более умозрительны, поскольку несут в себе некий захватнический элемент. Они хотят сразу достичь финала, победить, начиная (при этом) с умозрения. Но в большинстве случаев только разбивают физиономию, и понимают, что надо подниматься по одной ступеньке, начинать со смирения и послушания, с деятельной жизни. Деятельность же – это бдение, пост, молитва. Чтобы достигнуть созерцания, надо начинать с деятельности. Здесь сестра под словом молитва подразумевает более созерцательную жизнь.

Зачастую женщина, видя мужчину в некоем исключительном положении, забывает, что как раз в своём подчинённом положении и жертвенности она обретает саму себя. Как бы теряя себя, она себя находит⁴². Но каждый раз, когда на неё находит некий духовный феминизм, она решает стать человеком созерцательным. Правильно же: иметь стремление к совершенству, но не эгоистичное желание уединения. Уединение, уход в пустыню – это особенное призвание Божие. Человека обрабатывает Бог, чтобы сделать из него орган своего Тела, то есть, чтобы он был причастен общей жизни, чтобы каждый день проводил в братстве, а уж пустыня приходит как завершение и призвание благодати.

Созерцательная жизнь есть вид вознесения, как вознесение Господне. Но нам хочется пройти все стадии за раз, не особо утруждаясь. Так не получится. Нужно пролить пот и кровь, поболеть, сердце должно сокрушиться, чтобы стяжать Св. Духа. Дух Святой «соболезнует нам воздыханиями неизреченными»⁴³. А если наше сердце не болезнует, то как в нас войдёт соболезнующий нам Дух Святой? Дух Святой посылает свои неизреченные вибрации только тем, кто соучаствует Его боли. Жизнь человека должна стать болью и страданием, чтобы само пришло то, что выше этого – крест, воскресение и вознесение. Это нам приносит сам Бог. Нет более существенного и достоверного⁴⁴ явления Христа в нашей жизни, нежели боль, болезнь и смерть нашей природы. Поэтому будем приветствовать всё, что нам приходит: «Благословен грядущий во имя Господне»⁴⁵.

* * *

«Вашими молитвами, Старец, мы вступаем во вторую неделю Поста, и я не знаю, как уж возпрославитъ Господа за всё, что Он даровал мне в эти дни. Я только могу радоваться о Нём, любить, и ожидать».

Эта сестра, не знаю, наверное впервые произнесла это слово – возпрославить. Хотя, надо полагать, она не в первый раз постится. Она ведь православная христианка, с детства любила Великий Пост и соблюдала его, но только теперь проживает.

«Всё, про что я Вам пишу, для меня словно утверждение⁴⁶ благополучия избранного пути, за что я должна Вам отплатить самой любовью Божией».

Мы видим, что в этом письме сестра не занята мелочами. Как правило, в мелочи вдаются люди, у которых ум работает на больших оборотах, как бормашинка у зубного. И наоборот, кто живёт Христа, тот переживает Его просто, не раздваиваясь, не одной только душой или сердцем, и не как историю в прошлом. Бог абсолютно прост, и простейшей становится душа человека, который служит истинному Богу. Тут прекращается история, прошлое, время и пространство. Прекращаются все размышления, которые разрезают на куски наше существо⁴⁷, так что перед нами оказывается лишь, с одной стороны, то, что нам даёт Бог, за что нам хочется благодарить: «слава Тебе, Боже», а с другой стороны, то, чем мы являемся сами, и тогда нам хочется сказать: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешнаго».

Таким вот образом человек становится простым. Почему Церковь определила для монахов именно эту молитву, а не какую-нибудь другую? Потому что она содержит в себе, – даже если мы этого не осознаём, все переживания, все чувства, все виды молитв, так что в итоге мы не распадаемся на части. Это как пища богатая витаминами, – ешь её, и не нужно искать чего-то другого, чтобы получить витамины С или Б... – так и с молитвой Иисусовой.

Монашеская жизнь и есть в точности это «слава Тебе, Боже», (сказанное) перед величием Божьим, или, лучше сказать, перед Его сущностью, наряду с чувством собственной греховности. Это очень правильно сказано: «Я чувствую то, что мне даровал Бог, и нахожу в этом чувстве удостоверение (печать), что Бог не без успеха призвал меня». Когда в нас нет радости, и нет того чувства, что несмотря на всю нашу греховность, Бог дал нам всё, крепко держит нас в своих объятиях, завернул нас как ребёнка в свою любовь, так что мы даже опасаемся, как бы не задохнуться от такой сильной любви и объятий, – то мы тем самым выдаём своё неблагополучие. Тогда как человек радостный – это всегда духовный человек, и по нему видно, что призвание Божие⁴⁸ – это небесное призвание, исходящее от самого Бога.

* * *

«Геронда, о многом могу Вам сказать, но лучше помолчу, потому что когда говоришь, то теряешь это».

Это правда. Когда кто-нибудь невнимателен, и с лёгкостью открывает то, что чувствует, то теряет это. Ведь кто-то может перетолковать как угодно её переживания, или засомневаться, а сестра смутится.

«Помолчу, чтобы слышать, чтобы прикоснуться и изведать⁴⁹ моего Господа внутри».

Монашеское житие – это прежде всего молчание. Похоже, что эта сестра из тех, кто достиг успеха в молчании, коль скоро усвоил эту великую философию, что Христос обретается в молчании. Это правда, чада мои, Христос постигается и истолковывается в молчании, там Он нам открывается и учит нас.

* * *

«В эти дни я поняла, насколько в самом деле изнурительно для души если она не умеет молчать, и ещё более изнурительно если лезет в чужие дела⁵⁰. Благодарю Вас, что Вы особенно на этом настаиваете. Хорошо если молчание, хотя бы из страха лишиться Св. Причастия, постепенно станет нашей доброй привычкой, тем более, если мы вкусим красоту (самого) молчания и молитвы. Сейчас я радуюсь в своём молчании. Не то, чтобы я особенно как-то старалась, но, наверное, сама обстановка помогает. Хоть бы после эпитимии⁵¹ нам становиться лучшими».

Хороший отрывок. Сестра попала в точку. По поводу того правила (эпитимии), которое я вам послал, я услышал много жалоб, но были и благодарности⁵². Но в целом, вы, похоже, принимаете это правило⁵³. Действительно, монахиня не может жить (как монахиня), и при этом болтать. Когда нам хочется любви, то мы занимаемся собой. Когда нам хочется поговорить, то, опять-же, мы говорим о себе, а других костерим. Мы поминаем и живых и мёртвых, патриархов и епископов, ангелов и святых, всех до самого последнего человека на земле. Мы их всех вытаскиваем из могилы, судим и рядим.

Только тот, кто умеет молчать, вкушает красоту молчания и молитвы. Если мы впадаем в разговоры, то наша любовь, молчание, молитва никак не будут истинными, – всё это будет корыстным и демоническим, в том смысле, что мы делаем из себя демонического бога. Так что, стоит пойти на любую жертву, даже, по-видимому, мучительную, чтобы когда-нибудь обрести чувство красоты молчания и молитвы. Нет более прекрасного ликования, чем молчание и молитва. Но пока будем учиться испытывать боль, выжимать из себя «смолу», резать себя по живому, чтобы когда-нибудь стать достойным утешения. Молчание и молитва – вот настоящее услаждение Богом.

* * *

«Я пришла в монастырь, и у меня здесь есть всё, поскольку там я всё оставила. Так что же я оставила?»

Действительно, что она оставила? Ничего (такого). «Оставив сети и отца своего...» – сказано в Евангелии об учениках⁵⁴. Чего стоят сети? Их можно купить за 100 монет. Но в тот момент сети для них казались всем, что у них было. Их отец был стар, и умер бы в считанные дни, но они оставили и отца.

«Кроме своих ближних я, по сути, ничего такого не оставила. Жалко было расставаться только с парой часовенок, которые были моей радостью и утешением до знакомства с Вами. Здесь же меня хорошо приняли, – Старица, сестры, послушницы, и всё чего мне не доставало, я нашла здесь без всякого труда. Не могу Вам описать, сколько радости я обрела, скрытой за болью и за всем вообще, что я пережила в мiру. Эта радость была, однако, неведомой для меня, прежде чем я пришла в монастырь. Что мне делать, и кого благодарить за это?»

Думаю, это была самая хорошая записка, из тех, что я получил в последнее время. Здесь сокрыто некое величие. Это также ответ тем, кто спрашивает – как и где вместе встречаются призвание Божие и человеческая воля и свобода. Кого Бог призывает в монастырь? Кто может стать монахом? От чего это зависит, – от моей воли, или от Бога? По сути, Бог призывает тех, кто хочет (этого), тех, кто самой жизнью показывает своё желание совершенной жизни. Бог никогда не давит на душу.

Кто-то может жить в грехе, но на самом деле желать Бога. Бог понимает это, и призывает его из глубин ада и греха, из страданий и болезней. Но этого нужно захотеть! Или вот, говорится, что пост выражает наше чаяние Бога. Когда человек постится и бдит, Бог дарует ему Себя. Сами по себе пост и бдение ничего не значат. Одна спит всего час, а другая целый день, но они обе одинаковые. Никакого превосходства. Но та, что бдит, становится поводом, чтобы снизошла благодать Божия, и сделала её монахиней и духовным человеком.

У этой послушницы были отец и мать, какие-то интересы и проблемы. Но, по сути, она ничего не потеряла из той жизни, кроме тех часовенок, которые были её праздниками, поскольку ничего лучшего она не знала. Когда же она узнала своего Старца, то часовенки уже не понадобились. Она их оставила, и вошла в великолепный соборный храм, где непрестанно славится великий Бог.

Не могу Вам описать, сколько радости я обрела, скрытой за болью и за всем вообще, что я пережила в мiру.

Придя в монастырь, она ощутила некую радость, счастье, и силу идти дальше по жизни. Вот где скрыто таинство. За каждым страданием, которое мы переживали в мiру, скрывалась некая радость, но мы не ощущали её, покамест оставались в мiру. Тогда как за каждым страданием, которое мы переживаем в монастыре, (тоже) скрывается некая радость, о которой мы не знаем, либо лишаемся её за то, что остаёмся с этой болью и любим её. Нужно, пусть и с сожалением, оставить разные там часовенки, свои влечения, и вообще всё, что составляло радость и утешение твоей жизни, чтобы познать ту неведомую радость, что скрыта в монастыре. Придя в монастырь, какая-нибудь послушница обретает эту радость по многу раз и гораздо более обильно и чувствительно, нежели монахини, потому что у новоначального благодать Божия бывает сильнее и явственнее. Бог делает это чтобы укрепить нового человека в монастыре или в христианской жизни.

Мы должны иметь в виду, что находим в монастыре некую неведомую радость, за которую должны быть благодарны. Кто из послушниц или монахинь спрашивает себя, своё сердце и самого Бога: «Что я могу сделать, и как возблагодарить за всё, что нашла здесь?» Действительно, сколько благ мы нашли в монастыре! И прежде всего – просто кусок хлеба.

Вы едите ваш хлебушек – начну с самого материального блага – без всякого утруждения, в отличие от прочих мiрских людей, и (к тому же) у вас есть более духовная усладительная пища. Сказать ли про мир? или про любовь? про общение, про домостроительство, – то есть что каждый день я всё глубже встраиваюсь (в жизнь монастыря)? Или скажем про Христа, про бдения?

Не забудем также, что бывает так, что со временем лукавый всё больше и больше искушает нас, и мы видим вокруг одни только проблемы. Это случается, если наши страсти и наше Я возрастают, и вместо Бога мы открываем лишь своё Я. Поэтому и надо спрашивать Бога, что мы можем для Него сделать, и как отблагодарить. Впрочем, сам Бог не нуждается в этом, как и Старец или Старица. Наоборот, это они каждый день наполняют нас радостью и благодатью. Но мы должны быть благодарны всем тем, кто трудится и бдит ради нас, – это наши знакомые и незнакомые, монахи и мiряне, мужчины и женщины, епископы и простые клирики, народ. Даже камни стен монастыря и затоптанные плиты напоминают нам о той благой признательности, которую мы должны нашим благодетелям.

А как не благодарить за мощи, иконы, за святых, которые подвизались в этом месте? Как не возблагодарить ангелов, Пресвятую Богородицу и Пресвятую Троицу? Кого нам благодарить в первую очередь?

Если какой-нибудь ребёнок с детства привык к неге и комфорту, то ему трудно будет ощутить чувство благодарности, и чтобы наладить духовную жизнь ему потребуются годы. Но кто в мiру привык к лишениям и боли, кто научился ущемлять себя, слыша от других «нет», и при этом сохранять спокойствие, кто научился подчиняться начальству, преподавателю, старшему другу, для того монастырь будет очень уютным. А ребёнок, которому нигде не приходилось склонять голову, и который везде хотел быть первым, сможет ли затем встроиться в монастырь? Ему будет тяжело.

Люди нашего времени – большая проблема, так как они не научились подчиняться. Дети, которые ополчаются на преподавателей, пытаются их обвинить, с большим трудом смогут ужиться в монастыре. Им всё будет казаться там странным и неправильным.

Чада мои, вы и вправду словно некий стан, крепость, в которой каждому удобно жить. Вы – тёплое гнездо, радушная семья, и большое количество тут не помеха. У вас есть ощущение семьи, ваши сердца горячи, но и невидимая брань ведётся в монастыре, так что получается некий удивительный союз⁵⁵ и сочетание. У вас есть и внутренние узы (общей) любви, ведь монашество без духовной любви – не монашество.

Некто путешествовал, и вдруг увидел своего друга. Тогда он оставил всех остальных и побежал к нему. Так и вы, оставляете вершины и главы ваших страстей, проблем, недостатков, прегрешений, и смотрите на самого Христа, которого желаете крепко обнять. У вас есть всё, за что вас можно и похвалить, и ублажить⁵⁶.

Вы достойны похвалы именно потому, что блаженны. Кто не счастлив, того ни ублажают, ни хвалят, а только жалеют. Наше сердце сокрушается при виде печального, и мы спрашиваем себя, чем мы можем помочь такому человеку. Но когда видишь кого-нибудь радостного и счастливого, то хвалишь его, превозносишь, хочешь всегда быть с ним рядом, чтобы и ты почувствовал себя хорошо и любезно, и чтобы всегда быть уверенным, что всё получится. Вот какой у вас монастырь. Лампады горят, чётки в руках, – как тут не радоваться!

Старый год уходит из-под рук, и мы вступаем в новый. Давайте посидим, и вспомним былое. Иудеи каждый день собирались вокруг камина, и рассказывали истории про своих предков. А наши предки – это Богородица, Василий Великий, прп. Никодим Святогорец, свт. Григорий Богослов, и все святые.

Почитаем кое-что из ваших писем.

«Геронда, я молюсь и чувствую внутри сердца, что Бог меня слышит. То же самое чувствую и с Вами, и никто меня не убедит в обратном, – будто Старец или Старица не слышит когда я призываю их, – как прекрасно и истинно это переживание! Но кое-что меня безпокоит, хочу сказать об этом. Иногда наступает какой-то тяжёлый момент, или что-то давит на сердце, а Вы далеко, приезжаете раз в два-три-четыре месяца. Хочу сказать об этом Старице, но не нахожу её. Но потом я понимаю, что то, что меня волнует – просто смешно, если взглянуть глубже».

Если мы присмотримся к нашим проблемам, волнениям, интересам, ко всему тому, что на нас давит, утомляет, чего мы ждём, что нас безпокоит, – то увидим, что с точки зрения Бога и вечности – это не просто смешно, но безсущностно. Это не имеет в себе даже жизни и достоинства какой-нибудь травинки, которая утром восходит, а вечером засыхает. Нам это кажется чем-то великим, потому что имеет отношение к нашему существу.

«Когда я хочу что-то сказать Вам или Старице, то говорю это мысленно, будучи уверена, что вы меня слышите, поскольку проблема прекращается, а сердце наполняется радостью».

Сестра не спрашивает меня, истинно ли то, что она чувствует про Старца или Старицу – она верит и понимает что это правда, как оно и есть. Мы, главным образом, общаемся не тогда, когда встречаются наши глаза, или когда мы что-то обсуждаем и я проявляю к вам понимание, любовь и признание, как вам того хочется. Обычно, когда другой понимает и признаёт нас, то у нас создаётся ощущение что он нас любит, и что мы (хорошо) пообщались. Но всё это чисто душевные рефлексии.

Настоящая же наша встреча со Старцем или Старицей происходит мысленно, как и с Богом. Между мыслящим и мысленным есть со-ответствие. Бог мыслится, я мыслю Бога. В мысли мы общаемся с Богом, то есть посредством памяти, которая погружается в сердце, и тогда Бог становится нашим Богом. Мысленно мы также можем общаться со Старцем или Старицей, мы объясняем и говорим с ними про всё. Как это? В основном, во время ночного, но также и дневного исчезновения нашего Я, «разрешения» нашего существа, чтобы быть со Христом и Им жить⁵⁷.

Вы часто приходите ко мне, что-то объясняете, я вникаю и признаю что вы правы. От этого вы, да, уходите очень радостными, но результат (такого разговора) всегда весьма поверхностный. Насколько более Старец выказывает к вам любовь, настолько для вас теряется Бог. Но Старец нужен не для того чтобы закрывать собой Бога, но чтобы приводить за руку ко Христу. Весь Закон и Пророки были руководителями ко Христу⁵⁸. Авраам, Исаак, Иаков, Енох, Моисей, Исайя, Иеремия – потребовались ради одной только вещи: они воистину открывали Бога в душах людей. То же самое и Старец. Насколько он ведёт ко Христу, настолько истинен. И насколько удовлетворяет своё чадо по-человечески, настолько оказывается ложным (руководителем), а не отражением⁵⁹ Господа.

Это не значит, что Старец не должен слушать своих чад и внимать им. Одного он может принять раз в восемь месяцев, а другого восемь раз на дню, потому что так надо. Но необходимо иметь в виду, что наши беседы со Старцем только тогда оправданы, когда в этом есть реальная необходимость, настоящая и чрезвычайная. А такая экстренная необходимость случается весьма редко.

Для нас чрезвычайной и серьёзной необходимостью является то, про что в Св. Писании сказано, что об этом надо спрашивать у пресвитеров Церкви, и они нам всё объяснят⁶⁰. То есть, мне не следует говорить тебе такое, что тебе понравится, хотя в глубине (души) ты этого и ищешь, но то, что говорит Св. Писание, чего хочет Бог. Конечно, если я скажу тебе, чего хочет Бог, но чего ты сам не хочешь, то, может быть, уговорю тебя сделать это в тот момент. Но вскоре ты начнёшь сомневаться в наших отношениях, станешь безпокоиться, плакать, страдать, земля начнёт уходить у тебя из под ног, всё перевернётся с ног на голову. Так тебе будет казаться, но это не (есть) так. (Поэтому) взвесь хорошенько, насколько часто тебе по-настоящему нужен Старец.

Второй случай: бывает, что Старец встречается с чадом, применяя икономию⁶¹. Тут надо честно признаться: в большинстве случаев икономия применяется из-за слабости. Но разве становится кто-нибудь небожителем, когда снисходят к его слабостям? Свт. Иоанн Златоуст говорил про ап. Павла, что у него было сердце, которое вмещало весь мiр⁶². Ап. Павел не просил, чтобы его вмещал весь мiр, а мы именно этого и просим. Мы, однако, становимся сердцем как Апостол, когда сами вмещаем других, а не когда другие вмещают нас. Дух Святой с радостью одаривает сердца апостолов⁶³ и мучеников, а не несчастных людей, которые хотят чтобы с ними возились, согревали, слушали. Воин Христов – не тот, с кем возятся другие люди, а кто сам занят только Христом, у кого взгляд героя, который смотрит вверх, а не вниз.

Тут, повторяю, всё очень просто, не забывайте об этом. Мы идём к небу не тогда, когда к нам проявляют снисхождение, но когда мы сами проявляем его к другим. Следовательно, мы идём к небу, принося себя в жертву, а не когда жертвуем другими. Закалываем себя (как жертву), а не другого. Приносим в дар своё коливо, а не чужое, умерщвляем своё собственное сердце. А мёртвый не просит ничего, кроме молитв живых, потому что мертвец уже не может исповедать Бога в аду, как говорит Псалмопевец⁶⁴ в библейском смысле, а не в извращённом понимании.

Единственное, чего мы можем просить у других, так это молитв, пусть даже это будет в том «мя (меня)» – «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешнаго», которое подразумевает всеобщее тело Христово. Давайте почувствуем ту безопасность, когда рядом с нами читают «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешнаго». Это самое лучшее приветствие⁶⁵ которое нам могут оказать. Итак, вы обращайтесь к Старцу в случае крайней нужды, а он, где бы ни находился, даже на краю земли, и оттуда настигнет вас, придёт на помощь, принесёт вам радость и мир Божий. Если не телесно, то придёт во сне, в видении, мысленно, придёт разными безчисленными способами. Вам явится сам Христос, чтобы возвести вас ещё выше, потому что Бог не оставляет и не забывает тех, кто взывает к Нему истинно.

Есть ещё один вид общения Старца со своим чадом – отеческая любовь. Я хочу видеть Старца, потому что люблю его. И он хочет видеть своё чадо, потому что любит его. Коль скоро мы состоим из души и тела, духа и плоти, не являясь, однако, расколотой личностью, то любовь желает быть и мысленной, и видимой. Что это значит? Сам Христос присутствует в теле и крови. Плоть, которую мы потребляем как хлеб, и кровь, которую пьём как вино, – каждый элемент сохраняет Его особенности. Но сам Христос становится также причастным и через умную молитву, которая является умным общением с Богом, но равно настоящим⁶⁶ и к тому же непрестанным. То, что у нас имеется каждый день – это прежде всего умное приятие и причастие Бога.

То же самое со Старцем. Да, нам по-человечески нужен Старец, но наша любовь к нему – мужественная, а не чувственная и романтическая. Мы равно утешаемся общением духовным, и (общением) по естеству, в плане, так сказать, человеческой заботы. Кто не может угомониться и мыслить таким образом, тот постоянно возбуждён и вечно мучается. Мы, конечно, снисходим к немощи. Но немощь должна сначала опереться на посох, а потом взлететь, стать силой, потому что человек «всё может в укрепляющем его Иисусе Христе»⁶⁷. Мужественными мужами нас делает Бог.

Когда сидишь на молитве⁶⁸, то выглядываешь человека – где он, как он, стараешься с ним встретиться. Если он полон помыслов, желаний, в голове неразбериха, то ты пытаешься как бы поставить его между собой и Богом, но видишь его согбенным, не можешь посмотреть ему в глаза. При этом он может звать, умолять, писать записки, но в молитве его встретить не получается.

А посмотришь на другого, тихого и мирного, кто предаёт себя Богу, то едва начнёшь молиться (за него), он тотчас оказывается перед тобой. Смотрит на тебя своими светлыми и яркими глазами, которые не просто излучают свет, но открывают его сердце, которое тоже всё становится видным. Его глаза как некий телескоп, через который ясно видно всё, что делается у него в душе.

Вы даже не можете себе представить, какой это праздник для духовника, когда он встретит своё чадо на молитве. И понятно, какое огорчение, когда он не может поместить своё чадо между ним и Богом. Но это не означает всегдашний застой. Годы идут, мы совершаем грехи, ошибаемся, но есть и покаяние. Проходит год и напоминает нам о покаянии, – так учат Отцы Церкви. Год прошёл – многое не сделано, но многое и исполнилось.

Когда я приезжаю к вам в монастырь, то часто вы просите провести собрание, беседу⁶⁹. Такие собрания напитывают душу, но пища не усвоится, если не будет внутренней работы. Если нет привычки к молитве, нет терпения, если нет свободы от всякого внутреннего движения, то эти беседы превращаются не просто в обоюдоострый меч, но в пулемёт, который отбрасывает прочь.

После замечательной речи Господа про хлеб, сходящий с небес, большинство учеников удалилось, как и большинство народа. Тогда Господь был вынужден спросить у оставшихся: «не хотите ли и вы отойти?». После каждого духовного столкновения⁷⁰ с реальностью, человек замечает согласие или сопротивление души. Можно в точности заметить, когда какой-нибудь монах или монахиня, послушник, или мiрской человек начал менять жизнь, в одну или в другую сторону. В большинстве случаев это происходит во время чтения, молитвы, или общих собраний.

Я знал многих, кто решил покинуть монастырь как раз во время таких собраний-бесед, (знал) даже в какой именно момент беседы. Жизнь как тикающие часы. А часовщик – Христос, и часы Он заводит постоянно, не позволяя останавливаться этому «тик-так» жизни. Но это тиканье можешь прервать ты сам, – вытащив из часов батарейку. Вижу ли я вас, или не вижу, разговариваю или не разговариваю, – я радуюсь нашему общению, радуюсь за тех, кто продвинулся, и надеюсь на тех, кто ещё не продвинулся. Аналогично и ваше общение со мной. Насколько у вас имеется желание, настолько вы получаете пользу от (нашего) общения.

«Отче, хочу Вас поблагодарить за всё что Вы для меня сделали. Зная, что этого недостаточно, прошу Ваших отеческих молитв, чтобы Бог удостоил меня сообразовываться к совершенству».

В тот день, когда я получил это письмо, многие сестры как раз просили меня провести беседу. Эта сестра тоже хотела бы, чтобы мы собрались, но внутри для неё было важно не это, а что происходит в ней самой. Её сердце преисполнилось благодарности. Это сестра, с которой никогда не было хлопот, за неё не надо было переживать, так как она предаётся Богу, и всё получается легко. И поскольку предаётся Богу, и всё идёт легко, она и благодарит. Другая какая-нибудь, с которой у Старца много проблем, не станет благодарить.

Насколько кто старается⁷¹ для меня, настолько я становлюсь ещё более требовательным. Насколько кто жертвует собою ради меня, настолько более мне хочется, чтобы он это делал. Так уж это выходит, что от тех, для кого ты стараешься, всегда встречаешь горечь и жалобы. А тех, кто благодарит Бога и тебя, ты видишь, как у них открыт путь к Богу, и они как некая ракета прямо движутся к своей цели.

Поскольку у этой сестры такие благородные чувства, то вместо просьбы провести собрание, или чего-то подобного, она говорит: хочу Вас поблагодарить за всё что Вы для меня сделали. Зная, что этого недостаточно, прошу Ваших отеческих молитв. Вот, она просит отеческих молитв, а я, допустим, забыл про неё, или не придал значения, или не понял, или не хотел про неё думать, или недооценил её – не кажется ли вам, что в таком случае, только за саму просьбу об отеческих молитвах ей вполне воздастся от Бога? И насколько люди будут отворачиваться от неё, настолько Бог будет ей открыт.

С таким же благородством и тонкостью, какие у нас есть во внутреннем общении со Старцем и Старицей, нужно подходить к общению со святыми Церкви, со святым дня, и с ангелами, которые нас окружают. Кто знает, сколько мучеников было на этом месте, сколько крови пролито, сколько святых и преподобных здесь подвизались, которые (продолжают) витать здесь, – не как привидения, а как духи, как веяния⁷² Божьи! Кто знает, сколько святых, которых мы призываем своими молитвами, бдениями, лежанием на земле, духовными грёзами, поклонами приходят сюда ради нас! С ними со всеми мы можем иметь общение. Вот какого общения я желал бы вам, чтобы оно возрастало у вас в новом году.

* * *

«Сегодня у меня нашлось время написать Вам, сидя на горе возле Вашей кельи. Я чувствую, будто сижу у Ваших ног и говорю с Вами. Всё вокруг свидетельствует о присутствии Божьем и о Его промысле. Всё непрестанно поёт о Его величии».

Сестра не упоминает ничего человеческого. Но всё же: то, как Старец или Старица проникает в наше духовное содружество с Богом – это нечто поразительное и необъяснимое, но (в то же время) и нечто очень человеческое. Кто-нибудь неопытный, только начинающий изучать духовную жизнь, но не живущий ею, может сказать, что это некое понижение уровня духовности. Но кто на практике переживает Бога, знает, что нельзя отделить зримое от мысленного, означаемое от означающего, потому что они переплетены. В этом письме видна настоящая любовь. Любовь, которая не разсыпается от мелких чувств, мелочных интересов⁷³ и уловок. Эта сестра, ощущая себя сидящей у ног Старца, при этом не чувствует внутри себя ничего, предназначенного Старцу – всё её существо находится в этот момент высоко на небе, и уже там она неким образом встречает Старца, заодно и весь мiр перенося в небесное измерение. Она говорит про большую радость и ликование, про присутствие, промысел и величие Божие. Чувствует, как всё и вся воспевает Бога. Это правда: когда наше сердце поёт Богу, тогда поёт и всё остальное.

* * *

«Геронда, мне подумалось про наши первые годы, когда Бог передал нас, маленьких девочек, в Ваши руки, а Вы приняли нас как Иосиф Пресвятую (Богородицу). Что Вы только ни делали, чтобы взрастить нас! Чего Вы только ни наслушались от нас, чего только ни натерпелись! Только Богу и Вам это известно. Я благодарна Вам».

Это правда, что понадобилось множество трудов, о которых вы даже не догадывались. Сколько молитв понадобилось, сколько слёз, всенощных, сколько жертв и потерь! Младенец живёт по большей части за счёт молока матери. Если у матери нет молока, то и жизнь младенца усыхает. Если ребёнок растёт на покупном молоке, или молоке из порошка, то он выживет, но не будет иметь связи с матерью, (как и новоначальная монахиня) со Старицей и, далее, со Старцем. Необходимо сосать молоко от материнской и (так скажем) отцовской груди. И знаете, это больной процесс для матери – это не просто высасывание молока, но крови.

Есть такое замечательное мнение, что женское молоко это кровь, превратившаяся в молоко. Когда плод в утробе начинает расти, потом женщина рожает, то её грудь увеличивается и наполняется молоком, ребёнок его высасывает, и мама истощается и усыхает. По сути, ребёнок высасывает материнскую кровь. Я точно не знаю состав молока, но такой взгляд существовал раньше и существует до сих пор, и это замечательное выражение (той идеи), что ребёнок живёт исключительно за счёт крови матери и отца. Без кровопролития ребёнок не родится и не вырастет. А если это касается плотского рождения, то тем более духовного.

Вот что почувствовала эта душенька, которая очень просто и смиренно предстала Христу и от сердца произнесла: «Господи, сохрани меня до конца, как Ты сохранил и ту маленькую Мариам». Не важно теперь, что перенёс ваш Старец. Важно, что человек спасается через кровь. Господь сказал, что вы не можете спастись, если не будете пить крови Сына человеческого, Христа⁷⁴. Поэтому и необходимо было пролиться крови Господа.

Этот процесс продолжается в Церкви посредством Св. Причастия и отеческих отношений Старца со своими чадами, как и со всеми прочими образами пропитывания Св. Духом, бывающими в церкви. Поэтому молоко, как правило, считается символом Св. Духа и жертвы, приносимой Христом⁷⁵. То есть Христос приносит себя в жертву, проливает кровь, чтобы пришёл Св. Дух. «Лучше для вас, чтобы Я ушёл, чтобы другого утешителя послать вам, Духа истины», который приведёт вас к истине и спасению, – говорит евангелист Иоанн⁷⁶.

Давайте помнить, что человек, который начинает как-то вести духовную жизнь, начинает отчуждаться от себя, от своих общих представлений и человеческих начал⁷⁷ приобретая божественные, – он понимает, что питается кровью. А кровь, в конечном счёте, – это сам Христос.

Мученики переживали Христа в своих мучениях. Мы же, которые хотим принести в жертву самих себя и уподобиться мученикам, должны уже переживать Христа (в себе). Бывали мученики, которые стали таковыми из палачей. Сороковой из Сорока Мучеников увидел светлый венец, который остался приподнятым (над озером), и сказал: «Пойду, заберу его», хотя был палачом⁷⁸. Он отрёкся⁷⁹ от себя и занял место дезертира. А мы делаем это посредством своего подвига, чтобы жить во Христе⁸⁰.

* * *

«Отче, в этот раз я с большой радостью, было, пришла к Вам, но Ваш вид меня оттолкнул».

Это неправда. Я вас слушаю терпеливо, но хочу, чтобы наша беседа была беседой Бога и человека. Мы, конечно, с удовольствием нарежем пирог, посмеёмся, пошутим, если есть немного времени, но не это наша жизнь. Жизнь – это стук сердца, когда ты прикладываешь руку к уху и слышишь: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Не могут быть другими и наши отношения со Старцем. В некоторых случаях вы сами исключаете возможность связи со своим Старцем. Знаете как?

Во-первых, когда вы сильно разгневаны. Гнев означает добровольное заключение в самом себе, некий отказ. Что-то пошло не по-моему, и я разгневалась. Что значит разгневалась? Перед Богом, перед небом и ангелами разве есть место гневливым? Если какой-нибудь наивный человек находится во власти своих мыслей, настроений, планов, желаний, которые не исполнились, то разве он сможет найти у Старца удовлетворение? Разве сочетается великолепие Божие, светлость ангелов, духоносность святых – и возня с рассерженной душой? Это невозможно. И если даже Христос снова будет распят и снова воскреснет, то недовольная душа этого даже не заметит. Я всегда к вашим услугам, но на ругателей у меня нет времени.

Во-вторых, вы исключаете возможность связи со Старцем когда противоречите ему. Противление⁸¹ – словно тесак, которым рубят мясо: ты отрубаешь себя от себя самого, от других, и от Христа. Человеку не так больно когда из него душа выходит, нежели когда он прекословит. А когда кому-то больно, то разве может его что-то утешить? Единственное, что ему нужно, так это прекратить дальнейший спор.

Не может какой-нибудь человек в состоянии противоборства пойти к Старцу и выйти от него с пониманием, теплотой, радостью, любовью, обрести волю Божью. Это не я равнодушен, но ты приходишь разгневанная, со своими претензиями, и ничего не можешь толком сказать. Тогда я вынужден как-то начать разговор, пробовать разные подходы: «Что у нас там, детка? Что-то ещё, детка? Это всё, детка? Ладно, детка, иди с миром, позови такую-то». Я надеюсь, что на это «позови» ты спохватишься: «Постой, Старец, моё сердце как будто открывается, как будто захотело к Богу, я хочу что-то Вам сказать. У меня тоже безсмертная душа, для меня тоже есть Св. Дух, Бог, Св. Троица». Но вы так не мыслите, поэтому все наши старания идут прахом. Такое⁸² может случиться с каждой женщиной, потому что женщине требуется любовь другого.

В-третьих, когда вы приходите с требованиями. Какие это могут быть требования? Найти понимание, милость, объяснение своих проблем, найти какой-нибудь способ, чтобы то, чего мы желаем и (при этом) понимаем, что это неправильно, как-то переделать, чтобы оно стало правильным и сочеталось с духовной жизнью. Но даже если я буду фокусником или магом, или умею решать кроссворды, то и тогда не смогу соединить несочетаемое. Да и Бог разве может соединить то, что не сочетается? У Бога только одна утроба, одно объятие. Так и у меня – я могу обхватить только что-нибудь одно.

Мы также не можем обсуждать разные мелкие случаи. Когда меня не было два-три месяца, то вы приходите ко мне с радостью. Какая-нибудь сестра хочет поговорить, а я знаю, что у неё происходит, что она скажет, и что ей нужно. Так что я оставляю её подождать один-два-три дня. Или могу позвать через час, но в этот час она с кем-нибудь поругается, и, придя ко мне, начинает рассказывать про этот случай. Такие вещи я не принимаю.

Когда мы приходим к Старцу, то тем самым оказываемся перед вечным и неизменным Богом. Связь духовного отца со своим чадом – это союз с вечным, с небесным. А небесное неизменно, это не про то, что случилось сегодня. На небе нет утра и вечера, нет смеха и плача, нет переменчивых состояний или обсуждений. Там есть только зрение Бога. Все райские переживания – это боговидение, нечто непрестанное и всегда одинаковое: это Христос, Отец, и Святой Дух, «который есть и был и грядёт»⁸³ не подверженный изменениям, непоколебимый, «присно Сый, и такожде Сый»⁸⁴.

Ты что, ты придёшь меня докучать (только) потому, что другая сестра надоедает тебе своим нытьём, или что-то у тебя взяла, или не замечает тебя, или злая на тебя, или потому что тебя не слушает Старица, не вызывает тебя к себе, или потому что ты пролила воду на одежду, или потому что кто-то шаркает ногами и будит тебя, или ещё что-то в этом роде? Но если я буду заниматься чем-то подобным, то тебя же сделаю посмешищем. Нет большего безчестия, чем такого рода уничижение. Это как если бы я не верил, что вы избранные невесты Христовы, будто вы просто девочки, которых я использую таким вот неприглядным способом, что хуже, чем все грехи мiра.

Это выглядело бы так, словно я даю тебе некую преходящую фальшивую радость, мимолётный радостный момент, чтобы хитро обмануть тебя, чтобы дать тебе повод думать, что у тебя всё в порядке. Нет! Либо ты будешь жить⁸⁵ вечность, либо ничего. А случайные эпизоды не имеют отношения к нашей вере, и к нашему Богу. Да, они могут дать некий толчок, чтобы далее с большим усилием и желанием мы могли продвинуться к вечному и неизменному. Но нельзя привлекать Старца к таким ложным проблемам.

В общем, когда какая-то сестра озабочена неким мелким происшествием, то о чём она будет говорить со Старцем? Что она его любит, а он любит её? Это, что называется, и смех, и грех. При чём тут это – что она любит, и он любит?

Кроме того, мы не можем обсуждать то, что вы обсуждаете между собой. Мы можем говорить только про ваши сокровенные⁸⁶ (духовные) брашна⁸⁷. А все разговоры людей для вас, по большей части, – поскольку вы монахини – суть суесловия, тщета, утрата Христа и божественной энергии, удаление от Бога и от людей. Вы часто приходите под впечатлением от разговоров, в ходе которых вы были с чем-то не согласны, или разволновались, или порадовались. Но все эти разговоры только тень и глупая фантазия. Беседы воюют против Бога. Что тут ещё скажешь про эти ваши разговоры?

Ещё, мы не можем обсуждать то, что занимает ваше сердце. Есть только одно, что может нас занимать – Христос. Если у вас есть что-то сказать про Христа, то я слушаю. И тогда, хочешь не хочешь, из ваших и из моих глаз потекут слёзы, ваше и моё сердце откроется для нескончаемых божественных смыслов. Когда же Христос вас не занимает, то все остальные ваши занятия безплодны и суетны. О чём тогда говорить? Какой Бог вас просветит для разговора? Какой Бог наполнит ваши сердца чувствами, смыслами и любовью, о чём мы могли бы поговорить?

Можно поговорить про ваше послушание⁸⁸ но не в таком ключе, про который было сказано выше⁸⁹. Вы можете сказать: «Старец, моё послушание мне помогает. Благодарю Вас. Если можно, то прошу мне его оставить». Или: «Старец, послушание вызывает у меня следующие проблемы... Может быть можно его сменить? Как Вы скажете». Или: «Старец, есть такая проблема: сестра меня обвиняет, я не знаю что делать. Может быть мне изменить что-то?» – Всё это можно обсудить, если вы (уже) не обсуждали это между собой, если не поссорились и не входили в пререкания, если это не заняло ваше сердце.

Ещё, мы можем поговорить про вашу молитву, про переживания после хорошего бдения. Разве было так, чтобы вы пришли с этим, и ушли неудовлетворёнными? Помните, что поведение другого человека (по отношению к нам) всегда провоцируем мы сами. Улыбку или горечь, благословение или проклятие – вызываем мы сами. Что же касается Старца, то он не может быть чем-то иным, кроме как передатчиком божественного слова. Если он вам ничего не сказал, значит, ваше сердце не ищет слова Божия, не ищет Бога. Ответ Старца (виден) в вашей молитве, на правиле, в чтении, подвиге, посте. Вот, что вы должны преподносить Старцу. Старец должен быть зеркалом, в котором всё это отображается⁹⁰. Когда я вижу это у вас, – выраженным в словах, или в письме, то это радость и праздник! Это самые замечательные моменты в наших отношениях.

Кроме этого, вы можете мне рассказать про свои горести или про свою радость, – не про радости, так как радости всегда фальшивы, но про ту единственную радость, которая происходит от внутренней жизни. Либо про какие-то утешения человеческие, про мир, который посетил вас от чего-то по сути человеческого, но что помогло вам подняться выше к Богу, возлюбить Его ещё больше. Только одна радость истинна – любовь Христова.

Говоря про горести, я имею в виду не те, когда, например, сестра сказала мне что-то (неприятное), или когда я простудилась, или заболел живот, или когда я попала под дождь и промокла. Что в этом такого? – в крайнем случае, помрёшь. «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить» -говорит Господь⁹¹. Под горестями/печалями я имею в виду не те, что происходят от нашего эгоизма, от столкновения с людьми, но те, которые исходят от нашего подлинного хранения человеческих отношений, от терпения и от истинной любви. Печали, которые имеют отношение к нашей молитве, к нашему священному рачению, на которое нападают сатана и мiр, или же наши собственные страсти, грехи, всяческое забвение или обольщение, – от бесов, или от собственного ума. Печали, которые проистекают не из нашего Я, но от противоборства тёмных сил, или от ненавистников духовной жизни. Ещё можно поговорить о Боге, как мы Его ощутили, возлюбили, как Бог занял некое место в нашем сердце.

Разве бывало такое, чтобы кто-то из вас пришёл с этим к Старцу, и не вышел от него полностью утешенным? Так что, внимайте своему уму, чтобы быть мудрым во всех ваших отношениях, тем более в отношениях с духовником, если конечно вам повезло, и это человек искренний, честный, который не хочет вас обманывать.

* * *

«Геронда, я ощущаю Вас как истинного Отца. Как случилось, что Бог дал мне такую благодать иметь Вас своим руководителем, спасителем! Для меня это некая особенная радость».

Она растрогана, потому что у неё есть Отец. Разве кто-то радуется, если у него нет отца по плоти? Лучше же сказать: кто же не радуется, когда у него есть отец по плоти? Тем более, кто же не обрадуется, если у него есть духовный Отец? Она говорит, что я её руководитель и спаситель. Да, это так и есть, но не потому, что я нечто. Я, на самом деле, просто червь земляной, и может быть худший из духовников. Я грешен, может быть даже больше собственных чад. Но что из этого? Она говорит про своего Отца, как ощущает его изнутри церковной традиции. Поэтому и говорит, что «Бог дал мне такую благодать иметь Вас своим руководителем, спасителем». Чтобы найти Старца нужна благодать Божия. А благодать Божия даётся не просто за наши молитвы, но за наше рвение, решительность, преданность сердца.

Это Церковь удостоверяет нас, что Старец – наш руководитель и спаситель. Но ведь спаситель один – Христос. Поскольку же Старец сродняется с волей Божьей, то для меня перестаёт существовать авторитет Евангелия, Ветхого и Нового Завета, Отцов. Авторитет для меня – это Старец. Он для меня Бог и Отец. Но как же Христос сказал, чтобы мы не называли других отцами, так как только Он есть отец и учитель?⁹² Да, но то, что принадлежит только Ему, Он и (пере)даёт Старцу. Старец – это не тот, кто есть он сам, не тот кто живёт, кто нам виден, слышен, кто выслушивает меня, кто меня любит, кто сидит со мной два часа, а потом говорит: «Ну, всё, детка, иди с миром. Позови теперь такую-то». Сам Бог скрывается внутри сердца и уст Старца. Мы живём с сокровенными (вещами), умопостигаемыми, а не видимыми. Когда некая душа идёт к Старцу исходя из такого духовного измерения и чувства, то разве может она лишиться радости?

* * *

«Геронда, однажды ночью Вы явились ко мне в гневе и огне, угрожая что разобьёте мне физиономию».

Эта записка говорит о том, что сестра хранит связь с Отцом даже когда у неё не всё хорошо, когда она понимает, что то, чем она занимается – неправильно, и совесть её обличает. Тот факт, что она услышала от меня: «я тебе разобью физиономию» – говорит об угрызениях совести, она понимает, что поступает неправильно.

Как прекрасны и естественны переживания, которые доказывают связь с (духовным) Отцом, а также доверие, веру и любовь к Богу! Эта любовь делает так, что сестра ожидает и снисхождения. С одной стороны, она боится, что я и вправду её отругаю, – кто знает, сколько раз я сдерживал себя! – а с другой стороны, ожидает радости, терпимости, снисхождения, ждёт даже, что я её приласкаю. Какие естественные и простые отношения бывают в монастыре! Не знаю, существуют ли более прекрасные, натуральные, человеческие связи, чем отношения между сёстрами, или сёстрами и игуменьей, сёстрами и Старцем.

* * *

«У нас у всех, Отче, в монастыре всё хорошо. И мы ожидаем, если Богу будет угодно, что Вы обрадуете нас своим присутствием и благословением на Рождество».

Когда я нахожусь у вас, то вы, как правило, приходите в некое чрезмерное возбуждение. Это плохо! Тем самым вы оставляете молитву, чтение, и ждёте, когда я вас позову, пошучу с вами, когда будет собрание, когда вы зайдёте ко мне. Это наивное поведение. У вас всё время есть какие-то желания, но вы «желаете, но не имеете»⁹³. Когда меня нет, то желаете чтобы я приехал. Впрочем, само такое естественное желание очень мило.

Далее она продолжает: «В этот раз, когда Вы уехали, я как-то особенно остро, больше чем в другие разы, ощутила Ваше отсутствие».

Это вполне естественно и по-человечески: когда мы чувствуем особенную радость от присутствия Старца, тогда будем особенно переживать и его уход. Как на суше имеются подъёмы и спуски, густые заросли, ровные поля, горы – так и в жизни человеческой. Сегодня мы более радостны, а завтра меньше, сегодня мы наполнены Богом, а завтра не очень, сегодня мы со Старцем, а завтра нет⁹⁴. Что это значит? Старец есть некий факт. Важен и истинен сам этот факт, что у меня есть Старец. Конечно, по-человечески нам хочется, чтобы Старец всегда был рядом. Но важно вовсе не это, а сам факт, что у меня есть Старец. Потому что не присутствие, но само наличие Старца даёт нам Бога. Но конечно, как люди мы рады видеть Старца, беседовать с ним и т. п.

Это правда, что больше имеет Старца тот, кто (вместе с ним) присутствует в церковном собрании, во-вторых, в собрании духовном, и, в-третьих, когда разговаривает с ним⁹⁵. Но всё-таки, сидеть вдвоём и разговаривать, когда ты рассказываешь мне о своих горестях или радостях, – это вещи преходящие⁹⁶ и мы занимаемся этим только ради того, чтобы ты созрела и поняла.

Тот факт, что мы что-то вдвоём обсуждаем, говорит о том, что ты ещё младенец, тебе пока требуется молочко. Это не совершенное (общение).

Совершенная наша связь – это, что было названо первым, церковное общение. Там в первую очередь мы радуемся Старцу, как и на наших собраниях, на которых воистину присутствует сам Бог. На этих собраниях я вас и поругаю, и похвалю, и выскажу вам свою истинную любовь и почтение, я покажу вам Бога; но и вы увидите, в чём погрешаете и чего вам не хватает. Недостатки и погрешности вы не можете выявить (сами), когда в период некоего упадка стараетесь обнаружить свои страсти, или когда пытаетесь сосредоточиться. Всё это полезно, но важно чтобы было то, о чём мы говорили выше. Но и Служба, и собрания имеют смысл, только если они являются продолжением нашего ночного подвига, без которого ничего не может быть истинным.

* * *

«Геронда, хочу Вас порадовать: с тех пор как Вы уехали, то, о чём мы договорились насчёт бдения, идёт очень хорошо. Это впервые когда я делаю всё в точности как Вы сказали, независимо от разных обстоятельств. И это придаёт мне неизвестную доселе радость и утешение».

Замечательно как говорит эта наша сестра. Видите, мы получаем радость от Старца не только когда он с нами, но и когда отсутствует. Я знаю, что эта сестра пока я был в монастыре, была взволнована, у неё были искушения и претензии. А когда я уехал, и она исполнила то, что я от неё ждал, то почувствовала себя легко, приятно и радостно. Когда мы чувствуем себя плохо в отсутствии Старца, то значит, мы не следуем движениям его сердца, его пожеланиям, его требованиям, то есть заповедям Божьим.

Кто умеет разговаривать с Богом, тот сумеет поговорить и со Старцем. А кто не познал Бога, тот не может поговорить и со Старцем, так как Старец есть образ Христа. Мы не ходим к Старцу точно также как идём поговорить со своим знакомым. Старец для нас – это сам Бог. Если бы он не был Богом, то какой смысл открывать ему сердце, доверяться ему, радоваться о нём? Сколько раз вы приходите ко мне, ждёте что я вас чем-то порадую, как ваш отец, каким я и являюсь, но я вас ругаю, а вы принимаете это с радостью. Вы приходите, чтобы я вас утешил, а я делаю вам нагоняй, но вы уходите радуясь и веселясь. Я говорю нечто, что кажется вам трудновыполнимым, но вы делаете это с радостью. Почему так происходит? Потому что услышанное от меня вы восприняли как сказанное от Бога. Это таинственное церковное отождествление Старца и Христа наполняет неким величием отношения монахини и Духовника, монахини и Игуменьи. Поэтому тот, кто умеет разговаривать со Старцем, находится в единстве со Христом.

Мою любовь к вам ничто так не оправдывает, как ваши (духовные) переживания. Об этом я могу засвидетельствовать перед всеми. Если же у кого-то из вас нет таких переживаний или, скажем так, чего-то ещё более великого, то пусть не забывает что это совсем не важно, так как всем нам приходится когда-то положить начало. Все мы сначала приносимся Богу как младенцы, чтобы затем возрастать. С таким настроем я прихожу к вам в монастырь, так я оправдываюсь перед Богом, и так посвящаю вам своё драгоценное время, – знаете ли вы об этом, или нет. И если радуюсь о Боге, то радуюсь как раз потому, что те часы, которые я посвящаю вам, это время утешения вашими переживаниями, то есть время, когда я наблюдаю за следами божественной благодати в вашей жизни. Занимаясь с вами, я на самом деле вижу не вас, но следы Бога, ходящего посреди вас. У вас и у нас (с Богом) происходит одно и то же⁹⁷. И когда кто-нибудь из вас совершит некую ошибку, то как раз в этом духе воспринимает меня как (видящего всё) отца.

Но не только я прихожу в монастырь как отец. Разве служащий череду священник – не отец? Для кого он совершает каждый день бдение? Для кого он каждый день служит литургию? И что есть литургия? Разве это не священнослужение отца ради детей? Разве это не приношение своего тела, своего языка, рук тем, ради кого совершается божественная литургия? Разве наш литург, священник не становится нашим тайноводителем в небесное царство? Разве и он не отец? Разве и священник не является Христом в моей земной жизни? Или же какой-нибудь монах, или тем более клирик, который заходит к вам в монастырь, – разве это не благословение и явление Бога?

Позавчера вас посетили двое избранных клириков. Это монахи, отцы, священники. Если б вы знали, про их диптихи⁹⁸ и про их ночные труды, никому не видные! Эти двое отцов взбудоражили целый материк, Австралию. Если вы до конца не осознали, что есть священник, то и не поймёте, что̀ это было – кто-то пришёл в монастырь, помолился, послужил, и уехал. Там столько людей получили от них благодать, а вам не досталось ничего, потому что вы не поняли, что перед вами был Христос на земле, Христос вашей земной жизни.

Я, разумеется, не возражаю, (когда вы думаете) что Старец – это мой Старец, Старец моей жизни, именно той, которая у меня есть сейчас. А завтра Бог знает что будет, как и послезавтра. Насколько наша жизнь (со Старцем) едина, настолько мы должны чувствовать, что Старец это тот, кто регулирует наши переживания и исправляет ошибки.

Если мы будем смотреть на Старца, на Игуменью, на рясу, которую мы носим, на самих себя без какого-либо человеческого следа⁹⁹ то скажите мне, разве возможно такое, чтобы у нас не было небесных, но также и человеческих утешений?

«Геронда, я чувствую как важна добродетель покаяния, про которую Вы нам говорите. Если человек покаялся, то жизнь его уже на небе. Вы также говорите про разные наши поступки, что это грехи, и что поэтому их надо исповедовать. Но как я скажу, что совершила такой-то грех, если я не ощущаю это как грех?

Я читаю, как почти все святые били себя в грудь и плакали днём и ночью, чтобы Господь помиловал их. А мне что делать, если у меня нет такого сокрушения? С одной стороны, я хочу исповедаться, а с другой, во мне нет такого покаяния и таких настоящих слёз, какие мы наблюдаем у всех святых. Что же мне теперь, никогда не исповедоваться? ждать сокрушения? ждать пока я восчувствую свой грех?»

Эти вопросы занимают всех людей. Евангелие говорит: «Блаженны плачущие». Вы тогда будете блаженны, когда восчувствуете свой грех, когда осознаете, что ваша человеческая природа и ваша личность из царской превратилась в рабскую и скотскую. Другое дело, что такое чувство обрести не так просто.

Наша проблема в том, как прочувствовать свой грех, как обрести сокрушение и покаяние. Сокрушение и покаяние – суть наиболее истинные добродетели. Благодаря им монах, как и каждый вообще верующий, «от смерти перешёл к жизни»¹⁰⁰. Когда человек познает свой хаос и свою мертвенность, когда он прекратит быть мёртвым, то становится «новым человеком»¹⁰¹ изменяет свой ум, мышление, чувство, образ видения Бога и самого себя.

Но чтобы прийти в покаяние, нужна исповедь. Исповедь – не значит пересказывать всё, что со мной случилось. Из этого нужно отделять – что̀ для исповеди, а что̀ просто произошло со мной. Одно – рассказ, другое – знание, и другое – исповедь.

Ты, например, поехала в Салоники по какому-то делу. Там ты провела одну неделю, и за это время поругалась с одной, с другой, много всего произошло. Ты (потом) отдельно расскажи обо всех событиях, чтобы уведомить Старца, и отдельно про грехи. Грехи необходимо исповедовать, чтобы Бог когда-нибудь даровал нам покаяние. С покаянием случается то же, что и с молитвой. Бывает, что ты молишься, бдишь, но не понимаешь что говоришь. Чтобы понять, нужно часами молиться в темноте, (пусть) без понимания и без чувств. Тогда Бог дарует тебе познание, поможет тебе, чтобы ум вошёл в сердце, и ты поймёшь глубокий смысл слов молитвы. Итак, я расскажу Старцу про свои грехи, – если только он меня не остановит: «Оставь это, чадо, не рассказывай». Но не буду мешать всё в кучу: сначала расскажу (в целом) про все события, а потом скажу Старцу, что хочу поисповедаться.

Приведём ещё пример. Мастер-электрик идёт заменить какой-то провод, по дороге его встречает некая сестра и просит ей помочь. Он отвечает: «Не могу, у меня работа, отстань». Правильно было бы ответить так: «Сестра, одну минуточку, и сразу приду». (Ответ) нет – от диавола. Потом мастер приходит ко мне и говорит: «Старец, я пошёл сделать кое-какую работу, по дороге встретил одну сестру, которая просила помочь, но я ответил ей „отстань“». Правильно же было бы спросить: «Имел ли я право отказать сестре?» Следовательно, на исповеди мы говорим то, что осознали как свой грех, а не то, из-за чего мы пострадали, огорчились, поплакали, разволновались, или устыдились. Не говорим мы и о чужих грехах, только о своих. Нужно говорить про то, что мы натворили и ощутили как грех, так чтобы после многочисленных исповедей Бог пожалел нас и даровал-таки покаяние.

В главе «О покаянии» прп. Иоанна Лествичника описаны кающиеся в темнице, как они плакали, были лишены всего, связывали себя цепями. Они были как мертвецы, чтобы быть живыми в Господе. Мы часто глядя на жизнь святых говорим, что у нас нет покаяния, но (при этом) просим того, что имели святые, или думаем плакать так же как они, или бить себя в грудь. С одной стороны, живём в грехе, а с другой, хотим того, что было у святых. Это не смирение и не покаяние, а некие фальшивые чувствования, гордость.

Лучше не просить у Бога даров, но ждать того, что Он нам сам потихоньку даст. Святые вполне естественно получали дары, им их вручал Бог, это было их естественной обстановкой. Мы же, по большей части, живём мелко, со своим ничтожеством и эгоизмом, и если захотим достигнуть подвигов святых, то это будет не покаянием, но лицемерием, неким видом высшего эгоизма, когда мы захотим ощущать будто мы покаялись. Чтобы бить себя в грудь и плакать о грехах своих – это приходит свыше. Если же я как пёс пожираю отрыжку своих страстей, то значит не могу просить у Бога того, что имели святые. В том состоянии, в котором пребываю я, мне, стало быть, нужно молиться сухой молитвой и исповедоваться много лет, чтобы когда-нибудь, может быть, я очищусь, и Бог потихоньку даст мне, когда я этого не ожидаю, нечто из того, что Он даёт святым. Очень часто в нашем страстном желании иметь нечто как у святых кроется высочайший эгоизм и тщеславие. Мы хотим не прославления Бога, но чтобы нам достичь в меру святых.

Наблюдайте за этим, чада мои, – и в вашей молитве, и в посте, и в бдении, на исповеди, и в покаянии. Будем прикасаться к Богу как безтолковые, недостойные, грешные, с ощущением, что мы ни на чуточку не достойны святых. Когда мы просим того, что имели святые, то (тем самым) отпадаем от святых. Потому что Бог «гордым противится, а смиренным даёт благодать»¹⁰². Сказано: «на кого Я призрю: на смиренного и сокрушённого духом и на трепещущего пред словом Моим»¹⁰³. Давайте со страхом дрожать от слова Божия, и знать свою греховность. Когда мы так будем смиряться, то Бог даст нам свою благодать.

Будем сидеть в своей келье тихо, мирно, спокойно, с этим вот чувством своей греховности, и Бог подаст благодать, воззрит на нас. Оставим святых, и будем лучше смотреть, что делали грешники, чтобы вернуться к Богу. Посмотрим, в каком покаянии жили грешники, чтобы и нам потихоньку присоединиться к ним. Поступая так, мы когда-нибудь придём в сокрушение, разломаются наши жёсткие сердца, распадутся тяжёлые камни, лежащие на совести, и Бог даст нам благодать увидеть своё лицо.

Будем исповедаться, даже если мы не пришли ещё в покаяние. Но будем исповедовать (только) то, что мы осознали как грех. Мы же (обычно) говорим как попало, валим всё в одну кучу, хотя нельзя, например, сказать, что пять фасолин и три боба дают четыре кило макарон. Мы складываем однородное, и вычитаем тоже однородное. А на исповеди мы всё складываем в кучу. Нет, – будем называть белое белым, а чёрное чёрным. Яйца будем называть яйцами, а корзину корзиной.

И не надо думать, что если мы что-то сказали на исповеди, то это уже и есть настоящая исповедь. Нужно иметь такое же чувство как Давид, когда сказал: «согрешил я пред Господом»¹⁰⁴. (Ведь) одно я осознаю как грех, а другое нет. А третье осознаю как грех, но сокрушения нет. Если мы рассказали целую историю, то это не значит что мы поисповедались (как следует). Одно дело о чём-то поставить в известность Старицу, а другое дело исповедь грехов Старцу (духовнику). Можно и Старца о чём-то уведомить, – если есть необходимость, или если об этом просила Игуменья, но надо отделять это от исповеди.

И сестра продолжает: «Отче, я могу пробежаться в уме по всей моей жизни, но всё-таки не чувствую своей греховности».

Чада мои, чтобы как следует и по правде прочувствовать свою греховность и покаяться – это (может только) благодать Божия. Каждый раз, когда вы почувствуете покаяние в сердце, то имейте в виду, что вас посетил Бог. Допустим, ты приходишь и говоришь мне что-то, думая, что тем самым каешься. Например, ты говоришь: «Старец, у меня опять были помыслы». – Это не исповедь. Чтобы покаяться истинно, нужно запретить злу, возненавидеть помыслы, сказать этому помыслу: «отойди от меня, сатана»¹⁰⁵. Иначе, всё, что ты мне говоришь – это просто общепринятые выражения¹⁰⁶ здравый смысл. Это как мы говорим утром «добрый день», а вечером «добрый вечер», – так точно и ты говоришь нечто общепринятое.

Я покаялся воистину, если, во-первых, возгнушался своего греха до отвращения. Во-вторых, если я принял решение больше не повторять его, даже если другие об этом не знают. В-третьих, если я осознаю, что грех есть «мерзость перед Господом»¹⁰⁷. Как идолы были мерзостью язычников перед Господом¹⁰⁸ так я ощущаю и свой помысел, своё похотение, свою волю и свои дела. В таком случае моё покаяние истинно. И если я покаялся истинно, то сказанное на исповеди больше не повторяю, и не возвращаюсь к этому по привычке.

Приведём пример. Приходит сестра и говорит мне: «Старец, у меня помыслы, что такая-то не должна приходить к нам в монастырь». Я отвечаю ей, что это моё дело, а ты на этот счёт будь спокойна. На другой день она пишет мне записку, опять про ту другую (сестру). Она старается ради монастыря. Но тот факт, что она снова начала эту разборку, говорит о том, что она не покаялась. Хотя она пришла ко мне и сказала, что «согрешила, впустила помыслы про такую-то сестру», но, по сути, только отобрала у меня время, подшутила надо мной, посчитала меня за простака, а потом снова стала следить за другой сестрой. Видит, что у неё горит свет, и думает: «что она? совершает бдение? или просто уснула и оставила свет?» – всё её такое поведение указывает на лицемерие. С тем, что мы поисповедали, мы уже больше не занимаемся. Другое дело, если нас подстрекает лукавый. Но самим не надо себя добровольно ввергать в искушение. Мы сами себя ввергаем в искушение, поскольку всё, что мы думали оказалось ложью.

В-четвёртых, мы покаялись истинно, если не разбираем чужую жизнь, и не считаем других виноватыми. Мы остаёмся со своим миром, в своей тишине, с внутренним чувством что Бог за нами присматривает, и никогда не осуждаем другого человека, не ругаем его, не лезем в его жизнь, а смотрим только на свои грехи. Зачем я, грешник, буду заниматься другими? Как я, будучи мертвецом, пойду спасать других? Какое мне дело до других, если я сам слеп, – как сказано в Откровении: мне самому нужна глазная мазь¹⁰⁹, чтобы с моих глаз спала пелена, и я увидел собственное сердце, собственный грех. Человек, который хочет покаяться, никогда не смотрит на других, никому не мешает, не болтает попусту, не судит, и не обвиняет других. Он ощущает, что только сам виноват, и живёт тихо, сам с собой. Тогда есть надежда, что то, что он говорит, (действительно) исходит из покаяния, в смысле удаления от греха, потому что покаяние это нечто очень глубокое, дар Божий.

Пятое. Чтобы покаяться истинно, чада мои, необходимо иметь в виду, что покаяние не валяется на дороге. Бриллианты не продаются в бакалейной лавке. Священные сосуды не кладут куда попало, но хранят в священном месте. Так и царствие небесное не найдёшь где попало, в разговорах и в человеческих интересах, в наших домах или у соседей, или в соседней келье. Оно находится и приобретается в твоей собственной келье.

Чтобы найти и приобрести царство, нужно потрудиться до пота, пролить кровь, продать всё что имеешь, даже самое драгоценное. (Придётся) продать самое отборное, любимое, желанное, самое красивое что у тебя есть, – чтобы купить драгоценную жемчужину¹¹⁰ (самого) Господа, который приобретается с покаянием. Нужно пройти подвиг ночи, молчания, и послушания. Не думайте, что это какие-то «крылатые речи»¹¹¹. Захочешь стать безстрастным, тогда и найдёшь в себе страсти. Захочешь бдеть, на тебя найдёт дремота. Захочешь (встретить) Бога, а придёт диавол. Всё это нормально, но здесь ты и покажешь свой подвиг и терпение.

Кроме того, нужно иметь в виду, что мы не способны сделать для Бога даже самую малость в этой жизни. Тогда (если мы это понимаем) Бог нам и даёт всё. Нужно, значит, пройти весь этот подвиг, печаль, истязание, чтобы и спину прихватило, и голова заболела, и живот, чтобы после всех наших бедствий за дело взялся Бог. Тогда уже очень быстро, а если медленно – только по причине нашего эгоизма, нас посетит Бог и сведёт с ума. Сердце будет молиться непрестанно, переживая радость о Боге, а вся наша жизнь станет как одно испрашивание милости.

Далее сестра продолжает: «Из-за многих работ я на некоторое время оставила чтение, но теперь постепенно к этому возвращаюсь».

У нас, конечно, будут изменения и переходы. Но постепенно надо возвращаться к своей программе. Когда мы дойдём до того, что будем легко проходить проблемы, радоваться и непрестанно подвизаться в деле молитвы, когда наше сердце начнёт говорить с Богом и чувствовать (от этого) веселие, то значит мы потихоньку вступили на путь покаяния. Это как кровь матери превращается в молоко и питает ребёнка, так и радость подвижника превращается в слезу, то есть в молоко души, которое питает дерево благочестия, оно же – Богопочитание. И так, постепенно, мы поднимаемся по ступеням покаяния.

В заключение скажем так: чтобы достичь покаяния нужно, во-первых, говорить Старцу свои грехи. «Глаголи ты беззакония твоя прежде, да оправдишися» – говорит Господь¹¹². Когда мы смешиваем их с другими вещами, то считай, что мы ничего не сказали. Пришли грешными, а ушли ещё более бесноватыми чем сами бесы. Во-вторых, нужен ночной подвиг, чтобы победить Бога и свою плоть, то есть похотение, волю, и мнение. Далее мы постепенно будем подниматься на высоту радости, веселия, и чувства богоприсутствия. А оттуда и далее начинают проступать слезы в наших глазах, затем уже приходит сокрушение, как ответ ласки Божией.

Итак, мы говорим Старцу про нашу неспособность, про боль и грехи, про подвиг, от которого мы ничего не получаем, говорим про стенание души. Ещё говорим про утешение, которое нам даёт Бог, или про печаль, потому что Бог умеет и прятаться, может оставить нас мёрзнуть (без Него). То есть мы говорим как про положительный, так и про отрицательный опыт.

Продвигаясь в подвиге, мы начинаем понимать что Бог рядом, и получаем от этого некий мир. Как кто-нибудь в момент пробуждения, или во сне ощущает присутствие Старца, которого нет (в монастыре), так случается и с Богом. Про такое нужно рассказать Старцу. Мы можем, конечно, говорить Старцу про что угодно, человеческое, но этому человеческому есть место в наших отношениях со Старцем, когда эти отношения подлинны. Важно, чтобы мы знали, что Старец для нас есть наше приношение Богу, в его лице мы посвящаем себя Богу, поклоняемся Ему в смирении, любви, и благочестии.

Нужно прибавить ещё кое-что. Когда мы лично встречаемся со Старцем, то не для того чтобы удовлетворить своё желание побольше с ним поговорить, или, тем более, потешить своё тщеславие от долго проведённого с ним времени. В словах – бедность, за словами скрывается пустота сердца. Настоящая любовь в чувствах, она выражается в почтении, и от неё становится легко, потому что она исходит от Бога. Не надо думать, что мы боимся Бога и вкушаем Его, когда много говорим. Больше радости о Боге, когда мы молчим, поскольку в этом молчании Бог даёт Старцу свои ответы. Хотите почувствовать, что у вас есть Старец или Старица? что у вас есть Бог? Чтобы у вас был Бог – бдите, молитесь, подвизайтесь, поститесь, молчите, и тогда увидите, что никто не посмеет у вас украсть любовь Старца, и никто не будет ближе к Старцу, чем вы сами. Когда это случится? Именно тогда, когда Бог станет вашей слезой, вашей кровью, болью и радостью.

«Геронда, что сказать Вам о моей жизни? Сказать ли о мире и радости, о веселии, о непрестанном деннонощном прославлении имени Христова? Как когда кто-нибудь увидит в толпе любимое лицо, то расталкивает всех, пробирается через толпу и неудержимо стремится к нему навстречу, – так и моя душа. Посреди многих страстей, слабостей, грехов, Одного только я высматриваю, и только Им занята душа моя – это Господь, который возлюбил мою душу».

«Посреди многих страстей, слабостей, грехов». Кто может сказать, что у него нет множества грехов и помыслов, страстей и слабостей? Однако не этим должна быть занята душа человека. На это она растрачивает себя, только если уже привыкла к своему убожеству и унынию. Несчастный человек всё время причитает: «Почему так, почему эдак, почему меня клонит в сон, или почему я не могу заснуть, почему я вчера забыл сделать то-то...» Но кто по-настоящему любит Бога, тот выбрасывает все эти «гнилые дыни», – страсти, слабости, помыслы, проблемы, и ищет только Господа Бога. Об этом говорится в некоторых ваших письмах, где вы описываете кусок «гнилой дыни», то есть какую-нибудь трудность, какую-то проблему человеческой природы, которая на самом деле необходима, чтобы стяжать венец.

* * *

«Сегодня ночью, Отче, Вы позвали меня во сне поговорить. Кроме прочего, я попросила исповедать грехи. Как только я сказала несколько, Вы остановили меня и сказали: „грехи, в которых ты покаялась, прощаются. Но что мне надо от тебя, детка, так это бдение“. Я проснулась в большой радости, и начала своё бдение».

Монахини кроме прочего интересуются снами, в которых они особенно ждут встретить Старца, или Старицу. Эта сестра попросила во сне исповедаться. Как замечательно! Но много ли людей умеют исповедоваться? Вот, двое мне написали свои грехи. Один написал около десяти грехов, из которых только один был как исповедь. Остальные были написаны как некая теория, – это не исповедь, и не является знанием греха. Другой написал около тринадцати грехов, из которых ни один не являлся исповедью. Ну, например, кто-то пишет: «Старец, я празднословил». Разве это исповедь? Падал ли ты на колени с радостью и плачем, обращаясь к Богу, чтобы Он не оставил тебя: «Боже мой! всё, больше болтать не буду»? Если же ты продолжаешь празднословить, то зачем мне это говоришь? Ты думаешь – я об этом не знаю? Или, к примеру, ты пишешь: «Геронда, у меня внутри есть злоба и ненависть». Что это значит? Что раз оно есть сейчас, то так и останется. Зачем же ты про это мне говоришь? Разве ты покаялся? поплакал? пострадал?

По большей части наши исповеди – это плод любви к самому себе. Мы исповедуемся, потому что хотим, чтобы у нас с Богом было всё в порядке, чтобы иметь перед Ним дерзновение. Но истинная исповедь бывает от самых страшных дел, когда всё человеческое существо сотрясается и болит. Исповедь – это когда я уничижаю себя, как кровоточивая жена, которая исповедала свой недуг перед всей толпой¹¹³. А кому из нас исповедь чего-то стоит? Часто ли случается, что наша исповедь идёт от настроения вскрыть наше безобразие, нашу пустоту и наготу? Исповедь – это когда небо врывается внутрь нас, когда сходит сила Божия. Понимаете, что для этого нужно? Чтобы вытащить какой-нибудь (небольшой) крючок, нужна сила, – сколько же усилия требуется, чтобы привлечь с неба ту силу, которая отпустила бы твои грехи? Мы бегаем от этого, так как не хотим каяться истинно.

В большинстве случаев наша исповедь это угождение самому себе, чтобы чувствовать себя получше с Богом, да пожалуй, и с другими людьми. Для нас это некое облегчение. Мы как бы платим некий взнос в счёт погашения долга, чтобы чувствовать, будто у нас всё хорошо, и теперь мы поудобнее можем продолжать грешить, продолжать вести нашу обманчивую и жалкую жизнь.

Разве может быть, например, так, что у тебя есть покаяние, но празднословие идёт своим чередом, как ни в чём не бывало? Разве может с покаянием продолжаться осуждение? Разве можно покаяться, но продолжать злиться, выходить из себя, обижаться, противоречить, губить других людей? Это ли исповедь? Разве может быть так, – если ты покаялся – что сегодня я тебя люблю, а завтра ненавижу, сегодня я тебя слушаюсь, а завтра нет, сегодня я тебе служу, а завтра осуждаю? К сожалению, наши исповеди – это (лишь) некая теплота, которую мы предоставляем нашему существу, чтобы выдерживать эту жизнь; или просто удовлетворение некой психологической потребности.

Но Бог не удовлетворяет психологические потребности. Бог есть «Бог духов»¹¹⁴. Тот, кто установил спасение и крест. Наши же исповеди – это в основном (потребность) рассказать про свою боль, чтобы вылечиться. Мы рассказываем про некую проблему, чтобы как-то воспрять. Пересказываем наши мысли, чтобы оправдаться, и ждём, что нам ответят: «Да, детка, так и есть». Как запутался человек! А зачастую мы даже делаем это для того, чтобы проверить, любит ли нас Старец. Это ужасно! Как тот законник пришёл искушать Господа, спрашивая, что нужно делать, чтобы унаследовать жизнь вечную¹¹⁵ так и мы часто проверяем любовь Божию, – (в итоге) приходя в исповедальню человеками, а выходя бесами. Нас не интересует что думает Старец, нас волнует то, чтобы он сказал нам: «Да, детка, ты прав, несправедливо с тобой обошлись. Ну, что поделаешь».

Духовник может так поступить с кем-нибудь, кто приходит на исповедь в первый раз. Приходят иной раз такие люди, которые исповедуются один, три, пять часов, а ты сидишь с ними, открыв глаза и не шевелясь, потому что если хоть немного пошевелишься, они подумают, что ты не следишь (за разговором). Если ты не будешь с ними так (терпеливо) сидеть, то они начинают не переставая плакать, так что ты даже спрашиваешь себя: что с ним случилось? может быть покаялся? Но нет, он плачет, чтобы привлечь наше внимание, наше сердце, чтобы мы ему посочувствовали, чтобы мы поняли его и полюбили. Бывает даже так, что человек приходит с какой-нибудь тяжёлой болезнью – будь то желудок, голова, паралич, психическая болезнь – и излечивается терпением духовника в течение трёх, пяти, шести, и даже восьми часов.

В большинстве случаев болезни – суть отражения нашего больного восприятия самих себя. Наши страдания, подвиги, и большинство страстей, как душевных, так и телесных, происходят от нашей установки показать себя перед другими людьми, то есть происходят от больного эгоизма. Эгоизм есть у всех. Когда кто-нибудь что-то спрашивает, и не ждёт пока ты ответишь, когда он, хотя ты ему отвечаешь (подробно), выхватывает лишь одно слово и переводит тему – то если ты в чем-то согласишься с ним, или скажешь то, чего он ждёт от тебя, то считай, что с этого момента ты нашёл ключ ко всем его проблемам. Достаточно лишь увидеть, что хочет этот человек, зачем он всё это говорил четыре часа подряд, чего он добивается. И нужно ему помочь.

В общем, в большинстве случаев, когда спрашивают про Бога, то лучшим ответом будет: «бдите», потому что когда человек совершает истинное бдение, то помалкивая днём, и проводя ночь в бдении, у него не останется никаких вопросов¹¹⁶. Так что, закрой рот. Если сделаешь так, то Бог откроет тебе свою «безвестную и тайную мудрость»¹¹⁷. Ты увидишь, что и слово и знак¹¹⁸ Старца имеют такую глубину и высоту, которой ты поразишься. У тебя не останется ни малейшего недоумения в душе, потому что все эти недоумения¹¹⁹ проистекают из глубин нашего существа. Горе нам от этих тщетных недоумений. Но однажды ветер унесёт их.

Сестра продолжает: «Моё сердце ждёт Вас, поскорей бы Вы пришли».

Я знаю что вы любите меня, но самое главное происходит на наших собраниях¹²⁰. На этих собраниях, во-первых, в наибольшей степени проявляется и утверждается наша сущность, и во-вторых, это выражение нашей связи, нашей настоящей любви и (соприсутствия Божия – «Бог стал в сонме богов» – и подлинности нашего Я. Если вы не встречаетесь со Старцем в собрании¹²¹ то будьте уверены, что не встретитесь с ним и в личном разговоре.

* * *

«Отче, я давно хотела исповедать Вам кое-какие грехи, но откладывала, говоря себе: если ты не прекратишь это, то какой смысл говорить Старцу? Иначе будешь без толку исповедовать каждый день одно и то же... Но сейчас я всё-таки хочу сказать это. Не потому, что я завязала с этим окончательно, но стараюсь насколько могу этого не делать».

Это письмо произвело на меня впечатление. Оно из тех писем, в которых видно, что вы признаёте меня как Старца. Это потому, что в них говорится о реальной духовной жизни и прегрешениях. Вы пишете мне чтобы, во-первых, поставить меня в известность о грехах, чтобы мы их стёрли перед Богом, и во-вторых, чтобы поведать о вашем духовном преуспеянии, о новых переживаниях, или новых проблемах в повседневном подвиге, чтобы я мог решить, продвинулись ли вы, или застопорились, или изменились. Это всегда самые лучшие письма, потому что они настоящие.

Разумеется, всё вообще, что я от вас получаю, это нечто полюбовное и родное. Но всё же, одно дело, когда вы пишете про какие-то мелочи или жалобы, о земных вещах, то есть (про то,) что вам кто-то сказал или сделал, и другое дело, письма с настоящей исповедью, с которой и до́лжно обращаться к Старцу.

Поэтому никак нельзя было не ответить этой сестре, и уведомить что ей прощаются грехи. Насколько кто-нибудь стоит перед Богом, настолько он думает¹²² о своих грехах. Насколько бдит, настолько слипаются у него глаза. И насколько меньше кто находит что исповедать, насколько реже исповедуется, настолько он удаляется от Бога, и его сердце становится чуждым сердцу Старца. Ощущение своей греховности и описание своего ночного подвига Старцу – соединяет нас с ним, и тогда мы ощущаем, что наша связь укрепляется и мы суть отец и чадо.

Есть много всего такого, что ломает наш настрой обратиться к Старцу, как с этой сестрой, которая говорит, что не будет ничего сообщать Старцу, пока не прекратит грехи. Она, бедная, ждала, пока прекратит их. Но разве может быть кто-то в этом уверен, что он прекратит грешить? Некоторые пишут только тогда, когда уже придут в полный разлад от множества проблем и треволнений. Но что мне тогда с ними делать, когда они разбились в щепки? Зло уже произошло. Нужно успеть обратиться к Старцу, прежде чем дойти до конца, как только почувствуешь, что скверный яд начинает проникать в сердце.

Старец это Христос нашей земной жизни, – говорят святые Отцы Церкви. Для чего нам нужен Христос, и что означает это имя? Свт. Григорий Богослов (говоря о Сыне Божьем) по большей части использует слово Христос, а не Иисус или Бог, и это не случайно. Потому что оно означает помазанного Мессию. (Христос) – это архиерей, жрец. Согласно такому своему чину Христос находится между мной и небесным Отцом как посредник, как вековечный архиерей, архиерей без преемников. Поскольку же у великого Архиерея нет преемников, и мы, Игумены, не можем быть другими Христами, преемниками Христа, то для каждого чада Игумен – это (и есть) Христос его земной жизни.

Итак, что я, Старец, могу сделать для тебя, своего чада, – так это помолиться Богу о прощении твоих грехов, если, конечно, ты приготовился для прощения. Если же не приготовился, если твоя повседневная жизнь кричит о других вещах, то мне приходится сделать другое – связать тебя. Заповедь Господа говорит ясно: «что вы свяжете ... то будет связано; и что разрешите ... то будет разрешено»¹²³. Как человек не может ходить только на одной ноге, так и духовник не может не связывать. Если он будет только разрешать, то оставит чадо в большой опасности, и спасение, которое он ему возвещает, будет сомнительным.

Старец, на самом деле, это тот, кто может и хочет. Его «может» происходит от Бога, а «хочет» – от него самого. Старец должен и быть способным, и желать взять на себя грехи своих чад, ведь именно это и было делом Господа. Ради этого Господь пришёл на землю, и об этом же свидетельствует божественная Литургия, которую мы совершаем каждый день. Это единственное, что по-настоящему нас облегчает. Если и есть какое-нибудь облегчение, какое-нибудь утешение, удовлетворение, нечто что нас соотносит с Ним, то это как раз освобождение от грехов.

Впрочем, это очень тяжёлое дело – быть духовным отцом, Старцем, ничего тяжелее этого нет. А посему, найти истинного духовного Старца очень трудно. Если же найдёшь, то значит этот человек решился стать рабом, узником, тем, кто не найдёт никакой радости и утешения в твоей жизни, а только будет прощать тебе грехи и следить за твоим преуспеянием. Старец это тот, кто может и хочет потрудиться вместе с тобой ради прощения твоих грехов, но это не простое занятие. Мы ведь настолько повязаны с нашими грехами, и настолько грубы из-за этого, что грехи нам нравятся даже когда мы их исповедуем, даже когда мы мучаемся и живём как в аду.

Проходит пять, десять, двадцать лет, а мы не оставляем грехи, не решаемся по-настоящему измениться, и даже не понимаем, почему у нас есть такой-то грех или страсть. Мы боимся оставить свой грех. Поэтому, груз грехов и прегрешений на самом деле берёт на себя Старец. А самым тяжёлым грузом является безчувствие и неотёсанность послушников. Если они не проводят строжайшую жизнь ночного молчания, подвига, и ожидания Господа, чтобы приобрести очищение и безстрастие, то с годами становятся всё более грубыми. Нас много что заботит, безпокоит, мы многому отдаём наше время и наше сердце, но только не собственным грехам.

Итак, это письмо меня порадовало, так как сестра поняла кто̀ я для неё, и кто̀ она для меня. Когда я получаю такие письма, то особенно благодарю Господа, потому что мы, как правило, не навыкли желать и просить отпущения грехов.

Но сейчас я всё-таки хочу сказать это. Не потому, что я завязала с этим окончательно, но стараюсь насколько могу этого не делать. Это решение очень важно, ведь когда мы исповедуемся, то (к сожалению) никогда не решаемся постараться больше не повторять грех. (Но) одно дело прекратить грешить, и другое – решить постараться больше его не повторять. Первое, – прекратить грех – от Бога; а второе, – решение (постараться прекратить) – это моё дело. Когда я захочу (сам) прекратить некий грех, то сколько бы я ни старался, ничего не получится, я только впаду в отчаяние. Только благодать Божия может прекратить грех.

(Решение) постараться не повторять грех – имеет важное значение, так как ты увидишь, что удар, который нужно будет перенести, придётся не на сам грех, а на другие вещи. Ты, например, не можешь решиться больше никогда не лгать. (Ведь тогда) нужно будет решиться не говорить на темы неугодные Богу, не участвовать в разговорах, которые ведутся без страха Божия, веры и чувства богоприсутствия. Но решиться на такое очень трудно. Всякий сразу подумает: а о чём же мы будем тогда говорить? Ведь во время разговоров собираются все грехи, в том числе и ложь. Так что придётся отсечь поводы и причины (грехов), отречься от того, что мне интересно в повседневной жизни, то есть отсечь то, что я никогда бы не решился прекратить. Поэтому так важно, что наша сестра решилась на это.

Ваши записки непосредственно касаются повседневной жизни, того, с чем вы сталкиваетесь каждый день в вашем подвиге и общении. Если я радуюсь за вас и люблю, приезжаю снова и снова, молчу или говорю, ругаю или благословляю, – то делаю это потому, что радуюсь, уважаю и восхваляю ваше житие и те благословения, которые посылает вам Бог каждый день.

Если бы у вас не было таких переживаний, которые указывают на благословение Господа, то я бы и не смог с вами общаться. Тогда у меня на сердце была бы такая горечь, что вы сами бы меня отметали, как выбрасывают выжатый лимон, я был бы вам ни к чему. Но ваши переживания услаждают моё сердце, поэтому я имею дерзновение к вам. А иначе мне пришлось бы отговариваться что я, мол, аскет, и не имею с вами дел. Я радуюсь и переживаю веселие ваших сердец, которое наблюдаю в ваших письмах, а также при личных встречах и на исповеди.

* * *

Вот, другое письмо. Эта сестра тоже исповедует некие мелкие прегрешения, но принципиальные для нашей жизни. Конечно же, я обратил на это внимание и обрадовался. Я от всего сердца простил эту сестру, и уверен, что Бог её благословит, потому что для Господа такие исповеди как благоухание фимиама.

«Геронда, я хочу исповедать, что один раз открыла чужую дверь без стука, не ожидая ответа. Раньше я не придавала этому значения, но теперь вижу, что каждое слово Старца или Старицы – это закон».

Войти в чужую келью (без стука) может только грубая душа, безчувственная и низкая, жестокая и настроенная на скандал и захват. Открывать чужую дверь не ожидая ответа – значит входить без стыда и страха, не чувствуя что входишь во «внутренние покои» монахини. Открывать (чужую) дверь и входить внутрь – значит не осознавать что ты монахиня, и входишь к невесте Христовой, которая предстоит своему Жениху.

Монахиня – это невеста Христова. Она каждый день своим аллилуйным пением заново созидает и обновляет свой брак. Браки агнца и невесты в книге Откровения – это каждодневное событие, оно обновляется на всякий день. Следовательно, монахиня – каждый день новобрачная. А я кто такой, что распахиваю дверь, не уважая отношений монахини со своим Женихом, со Христом? В этот момент она может стоять перед Ним и изучать Писание. Может коленопреклоненно молиться. Или плакать. Может готовиться к исповеди. Может отдыхать, чтобы затем встать и разговаривать с Ним весело и бодро.

А я, – когда что мне что-то приспичило, иду (к ней), стучу в дверь, – а может, и не стучу, – у безстыдства нет границ, и вхожу внутрь. Когда кто-нибудь потеряет чувствительность, когда его сознание¹²⁴ прёт как бульдозер, не разбирая ничего по пути, не замечая ничего важного и великого, – то как ему понять такие вещи? А вот эта душенька поняла, и теперь её сердце плачет, и она рассказывает об этом духовнику.

Человек, который любит Бога, чувствует, что каждое слово Старца или Игуменьи – это закон¹²⁵. Он не разделяет сказанное на малое и великое, не считает, что одно Старец сказал как простое замечание, а другое более важно. В таком случае в монастырь начинает проникать субъективный элемент, и он¹²⁶ уже не сможет устоять. Если же я со страхом буду ловить каждое слово (Старца), то можно сказать что я верен Богу¹²⁷.

В этих письмах мы читали о практике покаяния, о том, что̀ значит Старец, и о чём надо говорить ему. В последнем письме сказано про осознание того, что нет малых и великих прегрешений, – все они велики, и обо всех надо поведать Старцу, без уклонения в самооправдание. И то, и другое приводит нас к покаянию, есть некий сдвиг. И такие продвижения суть прекрасное введение в новый год. Не будем забывать, что истинный смысл новомесячия, или вступления в новый год – это покаяние, а не радость. То есть смысл в том, что мы приносим жертву Богу за наши грехи, чтобы получить Его благословение¹²⁸.

В ночной жизни есть Христос, мир, радость, духовное богатство, и вообще всё. Настоящее, будущее, и (в целом) суть монастыря в точности зависят от ночной жизни. (От этого зависят) даже экономические проблемы, стройка, имущественные дела, и самые что ни есть материальные и переменчивые. Тем более – духовные вещи.

Одна сестра написала: «Старец, я исполнила правило, которое Вы мне дали».

То, что Вы сказали, – говорит она, я сделала, не сомневаясь и без вопросов. Правило ведь – это не просто сделать столько-то поклонов и столько-то чёток. Правило идёт от отца, который знает своих чад. Отсюда у правила существует личный характер, индивидуальное количество и качество. У одной сестры одно правило, у другой – другое, в некоем общезначимом формате, который помогает монастырю стоять непоколебимо. Правило связывает нас с земным (духовным) отцом и с небесным Богом. Когда мы не исполняем его от сердца, то оно кажется нам тяжёлым.

В монастыре все мы можем просыпаться на правило. Только тот, кто по причине несовершенства сердца не может утром подняться, выключает будильник, – какое-то время не сможет вставать. Но и он, если захочет измениться, сможет. Если самые мiрские из мiрских, уставшие от жизненных невзгод, могут вставать в полночь на свою работу, то неужели не сможем мы, в монастыре, где наша жизнь так удобна? Когда кто-нибудь (из внешних) услышит что мы встаём ночью, совершаем бдения, то ему кажется это странным. Но если он придёт в монастырь, то увидит что бдение и вставание ночью это игрушка¹²⁹. Всё так устроено, что бдение только облегчает жизнь монаха, как бы становясь его креслом.

На бдении, те отношения, которые мы устанавливаем с Богом и со святыми, раскрывают наше сердце, очи, чувства, так что нам открываются таинства. У всех молитвенников есть малый или большой опыт. Наш малый опыт, по сравнению с опытом великих святых Церкви, конечно незаметен. Что наш опыт по сравнению с Откровением Иоанна, видениями Павла, Анании, Иосифа Обручника, по сравнению с явлениями самого Бога и ангелов? – Ничто.

Далее сестра пишет: «Мне нравится читать Новый Завет, особенно то место, где сказано: „Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею“»¹³⁰.

Ей нравится Новый Завет, но интересно, что нам не всегда нравится одно и то же. Сегодня нравится одно, завтра другое, послезавтра третье, и всё это дары Божьи. Каждый раз Он даёт нам что-то, что нам нравится, и оно становится источником радости, утешения, и поводом к духовному подвигу. Так мы держимся за бдение и за Бога¹³¹.

Только представьте, если бы нам ничего не нравилось! Если же так, то без сомнений в этом виноваты мы сами. Это (случается тогда) когда мы герметично закрываемся в самих себе, и не желаем предать себя в руки Божьи, Старцу, сестричеству, самому последнему человеку в монастыре. Но Бог всё устраивает так, что даже в самых тяжёлых обстоятельствах даёт нам что-нибудь что нам нравится. Сегодня мне нравится Василий Великий, а завтра Новый Завет. Впервые за 20 лет монашества я вдруг обнаруживаю какое-нибудь сокровище. Читаю, наслаждаюсь, и через какое-то время прибавляю сил. Набираюсь силы, потом мне нравится что-то другое, св. Исаак Сирин, которого мы толковали 15 лет назад, или какая-то фраза Евангелия, или из какого-нибудь святого, – но эта фраза наполняет меня чувством настолько, что я потрясён, и всё моё существо продолжает держаться этой фразой год, два, пять, десять лет. Чтение¹³² – это нечто живительное, и тоже некий подвиг. Я отдыхаю то здесь, то там. То под сосной, то под дубом, то на скамейке поодаль. Всё это прибавляет нам мужества и крепости продвигаться далее по жизни.

* * *

«Геронда, Вы не представляете, какую радость и вкус¹³³ вселяет в меня ночная жизнь! Каждую ночь я встаю в 6 часов¹³⁴ независимо от того, устала я или нет».

Даже самый ленивый, самый дурной, самый общительный¹³⁵ самый обделённый или наделённый природой, самый богатый или бедный, самый наивный или самый умный – найдёт в монастыре радость и вкус к ночной жизни.

Вы не представляете. Не знаю, найдётся ли среди вас такая, кто думает что я её не понимаю. С женщинами так бывает. Но уверяю вас, что вы сами не понимаете, насколько это просто, чтобы у тебя был – если у кого нет – настрой, вкус к ночной жизни. Ночное время – это великое дело, это духовная колесница, огненная, (которых) «тьмами тем»¹³⁶ шестикрылая, которая возвышает нас на небо.

Каждую ночь я встаю в 6 часов, независимо от того, устала я или нет. Это очень мудро, так как сатана всякий раз будет что-нибудь подкидывать. Как он подкидывал великим подвижникам – то какое-нибудь золотое блюдо, то сам превращался в скорпиона, или льва, чтобы устрашить, – так и нам всё время что-нибудь подбрасывает. То наводит усталость, то боль в ногах, то нам приходят воспоминания о прошлых грехах и страстях, то сами страсти возбуждаются. Я, например, готовлюсь с вечера к бдению, прошу у Бога помощи, чтобы проснуться с радостью. Но просыпаюсь от некоего ужасного сна. Встаю, а во мне неистовствуют страсти и гнев, самоволие и противоборство. Всё это как бы обрезает мне крылья, и мне кажется что ничего не поделать.

Каждый раз может что-то такое вылезти. Всё это никуда не исчезнет, если я не буду исполнять свою молитву, правило, свои обязанности и заповедь Божию, – независимо от того, устала я или отдохнула, грешная я или оправданная, любят меня или не любят, хорошо мне или плохо. Бдение – это дело Божье, причём Бог за пределами всех этих наших индивидуальных трудностей, которые относятся (лишь) к этому дню, если не сказать мгновению, – это лишь мимолётные облака. Христос же есть вековечная реальность. Как я могу соизмерять вечное, безпредельное, всегдашнее с мимолётным, что я переживаю в данный момент? Это (мимолётное) не имеет никакого значения.

«Когда звонит будильник, я встаю без малейшей задержки».

Это очень правильно, потому что если не встать сразу – один, два три раза, говоря себе: «Хорошо, я проснулся... ещё немного и встаю», или: «Ах, этот будильник, прозвонил на пять минут раньше. Полежу ещё пять минут и встану» – то всё, попался, будешь целый год с этим мучиться. Но ради того чтобы стать неусыпным оком, стоит подвизаться не только год, но и все двадцать лет.

«(Потом) я делаю немного поклонов, примерно 50. С этим у меня не очень-то хорошо. Я сильно устаю от них, потом хочется отдохнуть, и (тогда) меня клонит в сон. Поэтому я делаю столько, чтобы (лишь) хорошо проснуться».

Очень хорошо сказано. Видите, что монашеская жизнь естественна. Коль скоро у нас есть некое прошлое, есть плоть и сердце, нервы, мышление, фантазии, то всякий раз нас что-то будет завлекать – иногда наша сверхчувствительность, или наивность, или наша безтолковость, иногда это дурное влияние приобретённое в мiру, что-нибудь да помешает. Ну и что теперь – останавливаться? Нет, будем стоять на своём. Когда всё тело в порядке, но болит какая-нибудь ерунда, один зубик, то ты идёшь к врачу и лечишься. То есть, мы прилагаем все силы к тому, что (в данный момент) не в порядке.

Делаю немного поклонов. Это мудро. Если делать много поклонов, чтобы превзойти самого себя, то скоро устанешь, отчаешься, и бросишь поклоны.

Если бросишь поклоны, то оставишь и чётки, и чтение, и молитву, и бдение, духовные занятия вообще, послушание, всё. Поэтому делай поменьше – 50, 33, или 12. 100 – это полнота, 50 – половина, 33 – годы жизни Христа, 12 – число апостолов. Не можешь даже столько? Сделай 6, по числу крыл у Серафимов, или 7, по числу Таинств, или 3 – Св. Троица, или 1 – ипостась Христа. Сколько хочешь делай, но не прекращай. Увидишь, что то, что у тебя не получалось, станет твоим лучшим другом.

Я сильно устаю от них, потом хочется отдохнуть. Поэтому и необходимо разсуждение. Отсутствие разсуждения не ведёт к Богу, а наоборот, уводит нас на противоположную тропу. Молитва требует весёлости. Того же требуют и поклоны, и чтение, то есть некоего умного подхода, чтобы всё было полюбовно. Если за этим не следить, то всё потеряем.

Поэтому я делаю столько, чтобы (лишь) хорошо проснуться. Это тоже прекрасно. Сейчас она делает поклоны чтобы проснуться, потом будет делать чтобы поклониться Христу, потом удвоит за свои грехи. Позже станет делать, чтобы выразить благодарность Богу, за всё, что Он дал ей. Затем будет делать за других, за Старца, и так, понемногу поклоны увеличатся. Разве нас кто-нибудь заставляет? Никто. Лишь бы мы не сходили с пути, были с Богом.

Я убеждаюсь, что ночная жизнь для меня – это на самом деле животворящий элемент. Поэтому и днём я очень внимательна, и стараюсь сколько могу читать молитву.

Будьте уверены, что нет другого такого жизненного органа¹³⁷ который мог бы заменить этот – ночную жизнь. Если нет ночной жизни, то нет и Христа. Я очень рад, что эта сестра поняла это, и буду рад, если вы всё это поймёте.

После чёток я читаю три кафизмы Псалтыря. И чтобы не клонило в сон, читаю стоя.

Псалтырь – лучший молитвослов. Здесь самые прекрасные мысли, и для ума, и для сердца, здесь находишь и разнообразие, и отдых, здесь есть всё. А то, что она читает стоя – очень правильно. Годятся любые ухищрения, лишь бы не спать. Пусть меня клонит в сон, пусть приходится терпеть, пусть я вою от собственного эгоизма и упрямства, но сокрушу сатану. Клонит в сон? – не пойду спать, и не буду говорить: «я слабая, безтолковая, поэтому Бог меня не любит и не слушает». Нет, буду делать то, что в моих руках.

«Когда впаду в обольщение, и присяду на стульчик немного отдохнуть, то находит некий сладкий сон, на продолжительное время. Если я вижу что могу заснуть, то берусь за рукоделие, снова бодрствую; то побеждаю помыслы, то побеждаюсь ими. В молитве я как бы говорю Богу: Господи, возьми от меня сон. Отче, есть ли какая-нибудь молитва, чтобы Вы прочитали надо мной?»

На бдении мы подвизаемся против сна. Победа или неудача в отношении сна зависит от победы или поражения в отношении помыслов. Тот, кто спит в то время как должен бдеть, – засыпает потому что проиграл в чём-то другом. Приведём пример. Сейчас 2 часа, и мне нужно бдеть до 7 часов, но я устала. Помысел говорит тебе; «если (сперва) отдохнёшь минут 15, то бдение будет получше». Как замечательно подступает помысел справа! Я решаю отдохнуть. Ставлю будильник, и, на случай если не услышу, ставлю ещё второй, побольше. Но утром я не услышу не только большой будильник, но и самого будильника¹³⁸. В этом нет сомнения. Насколько больше кто-нибудь ставит будильников, настолько сильнее засыпает, это точно.

«Нет ли какой-нибудь молитвы против сна, чтобы Вы мне прочитали?»

Есть молитвы, но почему бы не поступить проще? Не надо слушать помыслы, и увидите, что очень скоро вы удивительным образом сможете бдеть всю ночь. Но начинать надо естественно¹³⁹. Вот, например, какая-нибудь монахиня только приходит в монастырь, ты говоришь ей вставать в 7 ч., а она просит, чтобы в 3 ч. Ты уступаешь.

Через пять лет она просыпается в 5 ч., вместо трёх. Через десять лет встаёт в 6 ч., а через пятнадцать – в 7. А через тридцать пять или сорок лет её уже не разбудить, лежит как мёртвая. Но если начать естественно, то есть вначале спать 8 часов, потом 7, 6, 5 с половиной, то можно достичь пяти. То же самое с едой и со всем остальным, с любым видом подвига. Но помысел нас держит как пленников. Мы думаем, будто отличаемся от других людей, что у нас особая сила, сила нашего Эго, поэтому начинаем наперекосяк, и в итоге ничего не выходит.

Давайте смиряться. Давайте признавать свои страсти, недостатки, слабости, и начинать (подвизаться) естественным порядком. Давайте послужим братии, научимся молчанию, безмолвию, молитве, научимся славить Бога и в обществе и наедине, и в страдании и в радости. Давайте научимся есть и не есть, быть в недостатке, и в хорошем настроении¹⁴⁰ – увидите тогда, как сон исчезнет. Будет нас одолевать только в случае какого-нибудь особенного искушения. Вообще же, справиться со сном довольно легко. Насколько более человек молится, молчит и постится, настолько больше бдит ночью. Но нужно смирение. Когда же мы начинаем строить сверху вниз, то ничего не выходит. Итак, борьба со сном – это одна из проблем. Если она продолжается много лет, то значит дорога, по которой мы идём, – кривая, пусть даже мы живём в монастыре.

* * *

«Я поняла, что не могу, к сожалению, бдеть всю ночь, я только 4–6 часов, сколько бы я ни была усталой, голодной и не выспавшейся».

Все ваши письма похожи, потому что у вас один образ жизни, одна жизнь – жизнь приснодев. Монашеская жизнь особенна, в ней нет множества мыслей, мнений, и житейского разнообразия. Это мiрские заняты многими вещами. Но гоняясь за разнообразием, бегая туда-сюда, меняя место, время, компанию, их жизнь от этого только увядает. Они доходят до полного истощения своего существа, до полного опустошения. Они будто сосуды с ароматами, которые проливают там и сям, так что всё в итоге пропадает.

Эта сестра попробовала весь день работать, а потом всю ночь молиться, и тогда вспомнила, что она тоже человек, и что ей нужен отдых. Поэтому она продолжает: «Геронда, мне всё-таки нужно поспать 3–4 часа перед бдением».

Мы человеки, и в этом наше величие. Но хоть мы и носим плоть, всё-таки подражаем «ангелов совершенному жительству». Это, впрочем, не значит, что мы вовсе не должны спать. Так делают только демоны, которых целые полчища. Нам важно славить Господа во плоти, для чего необходим отдых. Если мы кому-то подражаем, не учитывая меру своей природы, то становимся как демоны¹⁴¹ из-за эгоизма. Все люди разные. Если моему организму нужно 5 часов сна, а я сплю 4 с половиной, то организм надсаживается. Кому-то нужно 4 часа, а кому-то 7. Но перед Богом мы все равны, потому что плодоносие «зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего»¹⁴². Плод, который принесу я, спящий 6 часов, или ты, спящий 2 часа, зависит не от аскезы и бдения, а от милующего Бога.

Следовательно, важно всецело отдавать то, что можешь. Может быть так, что я сплю 3 часа, а другой 6 часов, но при этом я отдаю Богу меньше, так как могу спать и 2 часа. Поэтому бдение, и вообще вся аскеза должна быть опробована, чтобы она не была гордой и эгоистичной, как и тяжкой и изнурительной. Надо разобраться во всём – со здоровьем, сколько нам необходимо еды и т. п., со всем, что нам дал Бог, и что принадлежит Ему. Если мы делаем что-то сверх меры, то портим инструмент Божий, которым мы являемся.

* * *

«Вечером я не могла понять, почему так радостно. Наверное потому, что перед этим было несколько тяжёлых дней, когда всё шло наперекосяк».

У всех бывает так, что дела идут наперекосяк. Когда хочешь чтобы всё шло гладко, то всегда впадаешь в искушения. Хочешь, чтобы начальница на работе была хорошая? – впадёшь в искушение. Хочешь, чтобы Игуменья тебя понимала? – впадёшь в искушение. Хочешь, чтобы была хорошая погода для сбора маслин? – впадёшь в искушение. Хочешь, чтобы ты была здорова и побольше бдела и молилась? – впадёшь в искушение. Только тот, кто умеет молчать и терпеть бедствия, делается радостным и счастливым при одном даже взгляде Бога, тем более при глубоком и духовном посещении Бога в сердце.

Это очень важно. Невозможно преуспеть духовно, если мы чем-то возмущены, обеспокоены и подавлены. Я, например, заболела, температура 39°, пришла в медпункт попросить градусник. Но дежурная сестра то ли не поняла, то ли была сильно уставшей, сказала: «Время уже вышло, давай завтра после трапезы». Это как же мне ждать до завтра! Но если я не могу потерпеть эту медсестру, температуру 39°, – при том, что всё что от меня требовалось, я сделала, сообщила про свою болезнь, – то не смогу вынести духовных искушений, не смогу не впасть в помыслы, мечтания, жалобы, которые вовсе не приводят к венцам славы Христовой. Только терпеливый, покладистый человек, принимающий всё как есть, может жить Христа, молиться и достигать совершенства.

Ты можешь читать (Писание) все 24 часа, молиться непрестанно, совершенно изсушить тело постом и бдением, но если не принимаешь трудности (как есть), то не только святым не станешь, но превратишься в беса. «Терпя потерпех Господа» – говорит Псалмопевец¹⁴³. Терпением человек ждёт Господа. Господь приходит к терпеливому, так как он ожидает и зовёт Христа.

Люди, которые чем-то озадачены, о чём-то сильно думают, не довольные всем вокруг, не способные успокоиться, люди, которые боятся и паникуют – если к ним хоть тысячу раз придёт Христос, они Его прогонят, как гадаринские жители¹⁴⁴ говоря: «Уходи, у меня тут свои проблемы, которые мне надо решить». Какая у гадарян была проблема? – они не знали как теперь быть, когда их свиньи утопились, и поэтому прогнали Христа. Так и мы Его гоним, всем тем, что нас мучает.

«Вступая в отношения с мiрскими¹⁴⁵ я теряю Бога. В последний раз я сказала себе: пусть даже если такое случается, я не оставлю своё чтение и бдение. И вот, читаю, и радуюсь даже больше чем в другие разы».

Бедные мiряне, у них нет даже пяти минут своих. Если таковые найдутся, то они говорят: «слава Богу!». Бывает, что если нас куда-то посылают по делу монастыря, мы сбиваемся со своего настроя. Мiряне от ночи до ночи вынуждены жить в атмосфере греха. Разве может жена не пойти в театр, если муж просит? – иначе он её выгонит. Разве может муж не пойти на танцы, если жена так хочет? – она найдёт другого. Разве может жена не принять племянников мужа, которые приехали сдавать экзамены или к врачу? Бедные мiряне! У них в доме то и дело какой-нибудь переполох. При этом они живут и царствуют, любят мiр, погружённый в грех.

В мiру считается, что жизнь – борьба. А монах привыкает жить на всём готовом, и потом ему всё кажется трудным. Вот, какая-нибудь сестра, у неё спокойное послушание, а поставь её однажды давить маслины, так она лишится сил¹⁴⁶. Тогда как какая-нибудь мiрская женщина может работать целыми днями, зарабатывать 300 евро в месяц, чего не хватит даже на кофе для всей семьи, и при этом говорить «слава Богу». Послушание (работа) может, конечно, иногда выбивать нас из колеи. Но если принимать эту ситуацию, и довольствоваться тем, что есть сейчас, не ворчать что не достигаем желаемого совершенства, тогда мы сможем читать, бдеть, и при этом радоваться, наше бдение станет праздником.

Действительно, кто не доволен куском чёрствого хлеба, тот не удовлетворится и свежей буханкой. А кому нравится даже чёрствый хлеб, тому и буханка не нужна, потому что он находит её в чёрством хлебе. Воистину, если человек не довольствуется тем, что есть, или тем, что ему дают или обещают, то это начало разорения¹⁴⁷. (И наоборот, – ) довольствоваться малым – значит быть богатым и обладать всем.

«Геронда, во время бдения у меня часто бывает так, что я читаю (книгу), а на уста находит молитва, и тогда я мало понимаю из того что читаю. Если я определила некое время для чтения, но хочется продолжить молитву, то что делать? Если продолжать, то кажется, что времени на чтение будет не хватать».

Удивительное затруднение! Хорошо бы нам всем иметь такие проблемы, и умереть в таком состоянии. Это одна из самых замечательных дилемм, какая может быть у души, и это признак смиренного сердца и верности.

* * *

«Геронда, может ли человек читать¹⁴⁸ молитву много часов? Сердце тогда настолько наполняется величием и славой Божьей, что готово разорваться. Поскольку моё послушание располагает к этому, то я попробовала несколько раз, но чувствую, что не могу этого выдерживать. Тогда я начинаю размышлять о Богоматери, об ангелах, о святых, о небе. Думаю о промысле Божьем. Это правильно?»

Конечно же, человек может читать молитву много часов. У нас есть святые, которые переносились умом на два, четыре, шесть дней (подряд).

Этот вопрос несколько отличается от предыдущего, но схож с ним. Эта сестра попробовала читать молитву много часов, увидела, что её сердце услаждается, и вот, ей пришла некая человеческая мысль: «Может быть это опасно? Может человек от этого сойти с ума? Может это неправильно? Разве кто-то такое выдержит?»

Вы все пока словно свежие росточки, как зелёные веточки винограда, которые немножко согнёшь, и ломаются. Некая спелость в вас есть, и это ваша хвала и украшение, но пока вы только росточки. Хотите вполне ясное этому доказательство? (Посмотрите) насколько вам трудно работать вместе, и насколько легко вы впадаете в разговоры. Сами того не замечая, вы можете ранить другого (словом), или осудить, или упрекнуть, или начать учить. Сколько раз, если что-то такое случается, вы вините в этом другого. Но ведь если даже один раз ты уверишься, что виноват другой, то надо понимать, что ты ещё плотской человек. И все эти случаи, когда другие виноваты и ты выходишь из себя – «ох уж этот пожар! ох уж этот ветер! ох уж эти собаки, которые лают! ох, сколько народу приехало! ох уж эта моя бабушка, которая мне названивает! ох, эта Игуменья, которая меня не понимает! ох уж это послушание! ох уж эта сестра соседка, которая всё время шумит и будит меня!» – означают, что ты до сих пор не поняла, что все эти адские муки находятся внутри тебя, и это оттуда пахнет плесенью, оттуда всё вылезает.

Человек, который не может вполне сработаться с другими так, чтобы они его любили и просили помочь, – ещё даже не начал духовную жизнь. Так же как и тот, кто не может не болтать. Поэтому на бдении мы начинаем с чтения. Большое значение имеет и пост, или даже голод, если позволяет здоровье. Но прежде всего благословение. Если ты даже воскрешаешь мёртвых, беседуешь с ангелами, (тем не менее) чудеса и видения без благословения есть анафема и проклятие на всю твою жизнь. Не бывает такого, что имеет отношение к Богу, но не начинается с благословения. Каким бы это ни казалось великим и духовным достижением, это (на самом деле) яма, прикрытая красивой листвой, на которой хочется полежать, но падаешь внутрь. «Ров ископал»¹⁴⁹ – говорит Псалмопевец, но в него падут не враги твои, а ты сам, который его сам вырыл.

Лучше согрешить, но иметь тогда возможность покаяться, чем сделать нечто доброе и прекрасное, но без благословения, и тем более сделать что-то другое¹⁵⁰. Любая добродетель без благословения есть грязь и зловоние, потому что в ней кроется лукавый хамелеон; это относится даже к молитве, поклонам, аскезе, или когда тебя забирают на небо ангелы или Богородица, чтобы показать тебе красоты рая.

Итак, начинаем бдение с благословения. Пост играет свою роль, но наиболее благоприятно действует чтение-поучение¹⁵¹ потому что оно восполняет нашу человеческую слабость. Чтение – это наш посох, оно освящает и приготовляет почву, чтобы мы могли извлечь мудрость из опыта Отцов Церкви и Апостолов, а стяжав эту мудрость, противостоять помыслам и искушениям. Всё, что написано Отцами, преподобными и святыми Церкви – богодухновенно. От их творений изливаются лучи Бога. Благочестие есть в первую очередь некое знание. То есть (в чтении) мы приобретаем конкретное знание, становимся учениками отцов и преподобных, научаемся у Церкви, чтобы затем стать успешными учениками Бога¹⁵².

За чтением следует молитва. Читаем – молимся, читаем – молимся, чтобы (на молитве) не утомляться и преодолевать все трудности и сонливость. По мере продвижения, уменьшаем чтение, и молимся подолгу, без перерывов. Моё бдение, например, длится шесть часов. Поначалу я читаю пять часов, и молюсь один час. Потом читаю четыре, молюсь два. Потом три и три. Затем читаю два часа, и молюсь четыре часа. Если раньше я молился по пятнадцать минут, по полчаса, то теперь складываю это вместе и молюсь час, два, три, без перерыва. Можно только менять способ молитвы, если находит сонливость или усталость.

То есть молишься то вслух, то про себя, то по чёткам, то по времени, то стоя, то сидя. Но надо стараться чтобы сохранялась некая равность, в течение долгого, – насколько можешь, времени, чтобы ты мог преодолеть трудные, как тебе кажется, моменты: то находит какая-то грусть-печаль, то некая боль и стеснение, так что тебе кажется что есть проблемы с сердцем, то желудочное кровотечение, так что думаешь, что не сможешь пойти утром в церковь. Помыслы выстреливают как стрелы: «не забудь: врач сказал, что у тебя нет сил выдерживать сильное напряжение». Во время молитвы особенно трудно справляться со скукой и монотонностью.

Можно нарезать чтение и молитву по временным отрезкам, но лучше встречать трудности тет-а тет¹⁵³. Только подумай, что ты можешь научиться молиться два, три, четыре часа (подряд). Постепенно, с годами, время чтения уменьшается, а молитвы возрастает. Бог да удостоит нас молиться всю ночь, а днём выкрадывать немного времени для чтения. Потому что не надо забывать, что чтение – от мiра сего есть. Когда мы заметим в себе тягу к чтению, тем более к чтению разнообразному, то это похоже на (то, как это у) мiрских людей, то есть мы можем просто продолжать свои мiрские привычки. Как некогда ты была в какой-то группе, или в катехизическом кружке, или ещё послушницей любила читать и радовалась этому, так продолжаешь и сейчас. Это (однако) мiрское занятие.

Чтение не является признаком духовной жизни; оно лишь помогает достичь её. А то, что составляет духовную жизнь и есть её инструмент – это молитва.

Когда ночь проходит вперемешку с чтением и молитвой, то за чтение мы принимаемся во время нахождения сонливости, в наиболее трудные моменты. Когда же мы бодры, то молимся. Если только не решишься драться с лукавым как лев, говоря ему: «вот ты где у меня, под ногами, – и что ты мне сделаешь?», и тогда всю ночь как воин, то стоя, то сидя говоришь «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Через пять-десять дней, в общем скоро, вы увидите, что и сон это некая ложь и обман. Сон обольщает¹⁵⁴ нас, будто это нечто необходимое.

Наше тело как собака, которую можно научить лаять и не нападать. Тело – наш лучший и покорнейший раб, потому что оно привыкает к своему начальнику, – духу, и подчиняется ему. Но (ещё) нужно не нервничать и не терзаться, не сжиматься и не уязвляться¹⁵⁵ не быть слишком чувствительным и не тревожиться, не подсчитывать сколько тебя клонило в сон, а сколько нет, сколько прошло времени, – поскольку во всё это вмешивается наше Я, и тем всё разрушает. Я/Эго – словно капля яда в тарелке с едой, которая портит всё кушанье. Так Эго портит и всю ночь.

Итак, мы стараемся увеличить молитву, так как она есть главный ночной подвиг. Когда же работаем¹⁵⁶, то это тем более удобное время для молитвы. Зачем же проходить время работы на одной ноге, а не на двух, то есть (вместе) с духом; или обоими руками – одна работает, а другая молится. Не сомневайтесь¹⁵⁷ – молитву ничем заменить невозможно. Но когда мы устаём, и хотим немного отвлечься или подсластить, то можно обратиться к Богородице, к ангелам, к святым, поразмышлять о промысле Божьем, о том, что Христос распялся для меня, взял мои грехи, хотя я пока ещё остаюсь грешницей, что Он воскрес и возьмёт меня с собой. Или можно помолиться так: «Христе мой! помоги болящим, страдающим, и скорбящим». Всё это некий удивительный отдых, прогулка, но прогулки могут ввергнуть нас в тоску, тогда как молитва – это наиболее твёрдый подвиг, который мы можем предпринять.

Критерием истинного бдения является утешение в глубине души, некая сладость, чувствование Бога, и вообще плодоносие. Но наряду с этим важно чтобы душа умела духовно сопутствовать братству. Плоды видны по характеру наших отношений с людьми. Какая-нибудь сестра может прилепиться к чему-то для неё приятному, или халатно относиться к своим обязанностям перед сестричеством, или из-за усталости отдалиться от других, нервничать, обижаться, терять силы. Если человек недостаточно отдыхает, то не может долго выдерживать отношений с людьми, так как все люди нас ранят и отвергают. Люди – как алмаз, на котором затачивается наш характер. Нам необходимо достичь успеха в отношениях как с Богом, – то есть терпеть боль подвига, – так и с людьми, то есть в наших отношениях с обществом.

Когда мы докладываем¹⁵⁸ Старцу о своих плодах в отношениях с Богом и с людьми, то нам становится видно, нужно ли увеличить подвиг, или же уменьшить. Естественно – переходить от малого к большему, и (далее) к ещё большему. А важным показателем является наше общение с людьми.

Ближний – это всегда наш фундамент и критерий¹⁵⁹. Другим же критерием является радость и утешение на бдении. В зависимости от них мы как бы переставляем себя выше или ниже, а Старец решает увеличить нам подвиг, или уменьшить. Здесь требуется искренность. Также имеет значение наше понимание¹⁶⁰ и опыт. То есть надо понимать, – зачем я подвизаюсь? зачем мне что-то надо? зачем я хочу бдеть? почему мне надо есть меньше или больше? Всё это очень важно. Чтобы делать так или иначе – зависит от множества факторов, почему и требуется разсуждение. Без разсуждения потерпишь крушение как в вере, так и в жизни. Разумеется, что нужно искать большего труда и подвига, но не для себя, а ради Бога, ради воли Божьей.

* * *

«Из-за общих работ по собиранию маслин мне пришлось изменить программу. Ложусь в час ночи и сплю до семи¹⁶¹. Важно то, что (таким образом) я могу продолжать бдение, и даже поклоны, которые, как я вижу, очень мне помогают. Так, бдение стало очень приятным и любимым. Поклоны делают тело лёгким, молитва даёт духу крылья, а чтение услаждает сердце. Я благодарю Бога за этот дар, и Вас – за моё непрестанное предстояние Господу».

Кто-то может не менять программу¹⁶², но кто-то меняет – по своему характеру, или из-за вида работы. Общие работы (хорошо) вписываются в нашу жизнь, если между работой и молитвой соблюдается равновесие. Сестра сочетает в своём бдении поклоны, которые делают тело лёгким, молитву, которая даёт духу крылья, и чтение, которое услаждает сердце. Три очень важные вещи собраны вместе.

Когда люди думают про бдение, то им оно кажется тяжёлым и невыносимым. (Великие) подвижники бдели 15 часов кряду, и у них не было службы, только молитва. Когда человек работает с Богом, то и этих часов ему кажется мало. Я наблюдаю это и у вас. Ночное делание вас утешает, и это нас сближает. Вы знаете как я вас люблю, однако я не мог бы стать к вам так близок, если бы вы не имели мужеского образа мысли, если бы у вас не было настоящего монашеского бдения. Бог понимает (только) бдение. Видите, как работа может сочетаться с духовной жизнью, и быть как бы её сводником.

Кто сумеет сделать своё бдение приятным и любимым (делом), тот может сказать, что у него всё хорошо. Даже если у него есть страсти, недостатки, боль, радость – всё это встаёт на своё место, так как бдение – это как салон дорогой машины, ты садишься в машину, или в поезд, или в самолёт, и он отправляется, летит, и ты вдруг незаметно оказываешься уже там, куда хотел поехать. Поначалу всегда бывает боль, трудности, проблемы. Кто-нибудь скажет: «Но меня клонит в сон, я устаю (на бдении)». Усталость, сонливость, боль – что бы и сколько ни было, всё это в руках Божьих, всё это Он видит. И как только придёт время, Он всё устроит.

* * *

«Геронда, как я писала Вам и в другой раз, – только теперь я начинаю жить монастырём»¹⁶³.

Как апостолы часто говорили, что мы только сейчас начинаем верить¹⁶⁴ так и мы говорим, что только сейчас начинаем жить монастырём. Это замечательно, когда кто-нибудь после трёх, четырёх, семи лет (пребывания) в монастыре, говорит, что только теперь начинает жить. Это не значит, что до сих пор он не жил, но что теперь переживает всё совсем по-другому: он ощущает столько радости и дыхания Духа, как будто монашеская жизнь только сейчас началась. «Лучше поздно, чем никогда».

«Где бы я ни находилась, меня охватывает недоумение и удивление – как можно истолковать нашу жизнь? Возьмём ночные бдения – не помню, чтоб я когда-нибудь чувствовала что-то более усладительное, чем эти часы, и не думаю, что вообще такое¹⁶⁵ бывает. Ты чувствуешь, как целое небо опускается туда, где твоё бдение. Душа наполняется несказанным покоем. Впрочем, эти часы не только сладостны и прекрасны, но также болезненны. Думаю, что в это время человек в наибольшей степени сталкивается с самим собой, видит глубину своей тщеты¹⁶⁶ его охватывает смятение. Он видит, что он просто глиняный сосуд, который ценен лишь тогда, когда наполнен Богом».

Удивительно прекрасное письмо, – радостная и счастливая песнь ночи. Видно, что сестра проводит ночь прекрасно и без перебоев. В то же время она уразумела великую правду: ночь – болезненное время, когда, к примеру, тебя клонит в сон, или болеешь, когда видишь, что требуется большее усилие, и, главное, когда тебя охватывает смятение при виде своей пустоты.

Это важный момент в нашем подвиге, о котором стоит поговорить не раз. В безмолвии¹⁶⁷ и во время ночного бдения ты сталкиваешься с настоящим собой. Ищешь Бога, но в Боге встречаешь и самого себя. Часто, когда мы пытаемся проверить себя – что я сделал, что нарушил, что надо было сделать, но не сделал – то ничего не выходит. Но на бдении ты этим не занимаешься¹⁶⁸ – здесь борьба. Ты сражаешься со сном ради Бога. Сражаешься с усталым телом ради Бога. Сражаешься с больным коленом ради Бога. Сражаешься с чувством голода и болью в желудке ради Бога. Особенно тяжело в полночные часы, когда нападает сонливость и глаза слипаются. У одних это происходит в 3 или в 4 часа, у других с 6 до 7, в зависимости от времени начала бдения. Это ужасные моменты, но ты проходишь и через них. Всё делаешь ради Бога.

Поскольку на бдении мы воспринимаем лучи великолепия, святости, и славы Божией, то обнаруживаем свою пустоту. Здесь встаёт большая проблема: признать ли, что мы настолько пусты и греховны; или же для нас это слишком неприемлемо¹⁶⁹ и мы хотим устоять? Когда мы вот-вот упадём, то хватаемся за что-нибудь, и не падаем. Будем ли мы искать за что зацепиться, чтобы наш ветхий человек устоял в прямом положении? Эти критические моменты являются поворотными для жизни.

Прекрасно говорит сестра про эти болезненные моменты, в которых обнаруживается глубина нашей пустоты, и что наше Я не хочет с этим соглашаться. Но если проявить упорство, то можно преодолеть это болезненное самолюбие, и понять что наше достоинство и святость, наша надежда и приношение Богу – полный ноль. Больше нуля не набирается. Но наш сосуд поднимается в цене, когда наполняется Богом. Восхитительно подмечено! Скажите мне теперь, разве можно не радоваться за вас, читая такие письма?

* * *

«Я поняла, что монах не может найти мира и радости без бдения».

Что ни делай, а мира нигде не найдёшь, не выйдет. Только благодаря бдению найдёшь его. Если кто-то найдёт некий мир в работе, в какой-то своей деятельности и успехе, в радостях (жизни) и в общении, то этот мир обязательно будет суетным и сегодняшним, а точнее, – вчерашним. Только в бдении можно обрести состояние¹⁷⁰ радости и мира. Видите как то, что нам кажется невероятным, становится нашим, как пища во рту, – если мы только пожелаем это приобрести.

* * *

«Геронда, хочу спросить кое-что. Разве Бог в бдении и посте? Могу сказать, что нет. Он в сильном проживании отречения от себя, в неизреченном переживании внутренней свободы сердца от всего остального».

Этот вопрос ставит некую проблему, и мы оказываемся в самой проблематике монашества. Мiряне говорят, что монашество тяжко. Это как один арестант смотрел в окно, и видел, как в тюрьму идут посетители, а на улице дождь. «Ну и ну! – говорит он, как они там живут, ходят под дождём!» Так и мiряне говорят, что тяжела монашеская жизнь. Нет более наивного утверждения, чем это, ведь монашеская жизнь это жизнь благости, утешения, вечного субботствования, это вечное утешение и предвкушение будущих благ.

Есть ли в монашеской жизни проблемы? Посмотрим на одну из них, и есть ли такое у мiрян.

Похоже, что сестра подвизалась, но не находила Бога в бдении и посте. Пост выражает желание и выжидание Бога, то есть чаяние Бога. Бдение же, есть место, подходящее для нас и для Бога, где мы можем встретиться. Монашескую жизнь можно определить как ангельское житие, как вечно всевидящее око. Следовательно, как может кто-нибудь быть ангелом, если не бдит? Вот где виден настоящий монах – по большей части ночью, но и днём тоже. Поэтому Отцы заботились о том, чтобы днём трудиться, а ночью утомлять себя бдением.

Сестра говорит, что Бога нет в бдении и в посте. Он, конечно, там есть, но она проводит замечательную мысль: Бог в сильном проживании отречения от себя. Если в нас что-то осталось, пусть некая мелочь, которой мы не отреклись, то даже если мы будем искать Бога с лучшим телескопом или под микроскопом – всё равно не сможем найти Его. Сильное проживание отречения от себя и неизреченное переживание внутренней свободы сердца от всего остального – вот что даёт нам Бога. Не бывает, конечно, свободы без поста, молитвы и бдения. Впрочем, и проживание отречения и свобода – это лишь условия для (обретения) Бога, потому что если кто-то не желает освободиться от всех своих страстей, то его бдение и пост в таком случае являются не проявлением чаяния Бога, а тем, что ему нравится.

Я, предположим, молюсь, читаю, совершаю бдение. Если моё сердце или мысль, моё желание и переживание вдруг остановятся на чем-то (постороннем), то всё завертится вокруг этого. С этого момента моей судьбой и моим «достижением» будет страдание и печаль, подавленность, понурая голова, больное сердце, разбитая душа, сгорбленное тело, несчастное сознание. С этого момента начинаются великие философские идеи, теории и решения: уйду из мiра, поселюсь в пещере, или стану миссионером. Начинаешь искать и другие утешения, источники, – лишь бы заполнить пустоту и грубость души. Но если у нас нет ничего такого, на что мы можем опереться, то наши антенны¹⁷¹ свободно направляются прямо к Богу, и Бог всё заполняет. Но это всё исчезает на наших глазах, как только появляется какая-либо мелочь, которая нас заинтересовала.

Другой пример. Я, допустим, ещё позавчера попросила Старицу о встрече, но она до сих пор меня не позвала. Но мне кажется¹⁷², что она должна была меня позвать. (В итоге), с третьего дня и до тех пор пока она меня не вызовет, я не могу успокоиться. Если бы не это моё мнение, что Старица должна меня позвать, то моя антенна поймала бы волну Бога, а это уловила бы и Старица. Тогда мне не пришлось бы ждать её, – она сама, пребывая на нашей общей волне, уж не знаю как, но каким-нибудь бы образом всё поняла, и сама бы пришла ко мне. Таким вот образом всё встречается со всем во Христе. Так что, сестра права, что истинный Бог находится в переживании свободы сердца от всего (остального), и это переживается нами как ужасное отречение от своего существа.

* * *

«Геронда, мне понятна незрелость моей души по молитве. На общих работах я вижу, что не могу держать ум в молитве».

Сестра участвовала на общих работах, и там вспомнила что нужно (постоянно) читать Иисусову молитву. Она начала: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя», стараясь держать ум в молитве. Но поняла, что не может находиться в состоянии молитвы. Если не посеешь, то и не пожнёшь¹⁷³. Если ты не стяжал молитву, то с какой стати ум будет следовать словам молитвы? Чтобы держать ум в молитве, чтобы что-то получилось, тем более на общей работе, где много людей, – (для этого прежде) надо было много поработать над сердцем, преуспеть в отсечении своей воли и мнения. Иначе это будет просто некий гул¹⁷⁴: ум будет там, а ты будешь думать, что занимаешься молитвой. И как обычно это бывает, ей показалось, что всему виной общая работа, шум, усталость, или разговоры.

Конечно же, плохо, если на общих работах нет порядка. Поэтому кого-то всегда ставят ответственным. Когда вы спрашиваете у меня благословение на общую работу, то я всегда даю его, но учитываю количество дней и длительность работы, чтобы сохранялась некая мера. При этом я спрашиваю, кто из вас будет ответственной, чтобы была дисциплина. Если не будет ответственной, то каждая будет тянуть в свою сторону.

Невозможно, однако, учиться молитве на общей работе, или в церкви, или за рулём машины, – так может и авария случиться. Или же во время иконописания, или на другом каком послушании. Молитве мы учимся как бы (попеременно) ступая двумя ногами. Одна нога – это старание читать молитву, учиться молитве в определённое время, которое мы обычно называем правилом, когда мы как следует настраиваем¹⁷⁵ свой ум. Правило состоит из чтения и других вспомогательных молитвенных деланий, а каркасом всего бдения является (Иисусова) молитва. Когда (во время правила) я читаю¹⁷⁶ то читаю не для того чтобы что-нибудь узнать, или извлечь пользу, или прийти к каким-то выводам, или потому что так положено. Читаю, потому что чтение открывает простор¹⁷⁷ для молитвы.

В другое же время, в течение дня, я стараюсь читать молитву свободно, спокойно и радостно, не подавая виду другим. Это – вторая нога. Когда я гуляю или работаю, разговариваю или готовлюсь ко сну, всякий раз, как только я вспомню о молитве, я читаю её. Затем эти вспоминания становятся всё более частыми, и, в конце концов, постоянными: молитва отныне становится деланием моего внутреннего бытия, ум молится сам, и сердце само молитвенно стучит. Так и обретается навык к молитве, я молюсь уже и в храме, и на работе, везде.

Нельзя научиться молитве в храме, на общей работе, или на послушании, потому что это приводит к разладу и отчаянию. Ведь у каждого момента есть прежде всего своя цель. Если ты пришёл на службу, то внимай службе. Если пришёл собирать маслины, то твоя цель – собрать как можно больше маслин. Ты не приходишь туда творить молитву или учиться молитве. Но когда ты ей уже научился, или хотя бы постарался, то можешь и маслины ловко собирать, и читать молитву. Если же ты собираешь маслины медленно, то это значит что ты лентяй, и тебе лучше вообще не читать молитву: молитва при лености на общей работе повредит тебе больше, чем если бы ты её вообще не читал.

Итак, сестра поняла, что её молитва незрелая. Её ум ухватил эту истину, и дай Бог, чтобы это пошло ей на пользу. Далее она продолжает:

«Весь мой опыт говорит о том, что молитва это не какое-то достижение (цели)»¹⁷⁸.

Молитва есть-таки достижение (цели), за ней нужно гоняться. Разве поймаешь зайца, если за ним не гоняешься? Разве ты вложишь имя Христово в сердце, если не охотишься за ним? Сестра хочет сказать другое, – что достижение (устремление) в молитве не главное. Молитва – это даже не аскеза, а некое состояние, своего рода площадь, куда собираются (воедино) аскеза и устремление. Устремление¹⁷⁹ – в том смысле, что в моём уме крепко заложена мысль, что это моя цель. Аскеза же – это разные способы, которые я применяю для достижения как можно более чистой молитвы, которая становится моим состоянием. Человек может достичь такого состояния что будет молиться день и ночь, сам того не замечая.

Так что, если вы хотите молиться в часы, когда этому что-то мешает – работа, сбор урожая, послушание, служба, – то знайте, что вы отпали от настоящего пути молящегося монаха. Молитвенный труд происходит ночью, а навык приобретается днём, во время разных работ, если конечно мы при этом настроены на самоотречение.

Когда кто-нибудь научится молитве, то его внутреннее делание (уже) не раскалывает личность, и естественным образом продолжается на послушании, и тогда это послушание становится приятнейшим и совершенным. Это замечательнейшая вещь, когда кто-нибудь может сочетать молитву и работу. (И наоборот нехорошо, когда вы работаете, и одна сестра задевает другую, или начинаете шутить, рассказывать разные истории. Вы себе только вредите, так обманчиво проводя время. Так вы мешаете и своей и чужой молитве.

В достижении молитвы нужно следить ещё вот за чем. Нельзя учиться молитве, при этом удручая свою душу: «Будешь сидеть здесь и повторять – Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Такое подавление и стеснение себя приведут лишь к отречению от молитвы. Тот, кто давит на себя, кто слишком требователен, или желает совершенного уединения, кто не хочет работать, потому что работа якобы сбивает с толку, или кто обвиняет других и обстоятельства – тот обычно сам разваливает свою жизнь.

Молитва – это наше главное делание. Она даётся от Бога, когда мы оставляем самих себя и предаёмся ходу вещей как есть: работа – так работа, служба – так служба, послушание – так послушание. Насколько мы суёмся со своей логикой – настолько всё запутывается. Насколько мы отрицаем то, что встречается – настолько никчёмной становится наша молитва. У меня, например, болит сердце, и я боюсь. Я всё думаю, что же со мной, и спешу сходить к врачу. С этого момента моя молитва прекращается. Или некое препятствие встречается мне на пути: я прихожу, скажем, в свечную мастерскую, где у меня послушание, а станок сломан. Нужно вызвать механика, но его нет на месте. Бегу к старшей сестре, но она занята с рабочими, не может отвлечься, и у меня (внутри) начинается некая суматоха. О чём это говорит? – Что среди нас нет Христа, что мы не можем продвинуться к чему-то более духовному, потому что отвергаем то, что нам встречается, – (в данном случае) поломку станка.

Когда мы не принимаем¹⁸⁰ (как факт) свою болезнь, или чужое мнение, или какое-нибудь поручение, или что угодно, то это помогает нам на опыте познать что означают слова: «ваши пути – не (как) Мои пути»¹⁸¹ (видим) что наш путь отличается от пути Божьего. Одно говорит Бог, другое мы. Когда мы видим, что нас охватило безпокойство и отчаяние, стеснение и тягота, когда у нас во всём виноваты другие люди или обстоятельства, когда мы потеряли мир и радость – тогда надо вспомнить, что наш путь перестал быть путём Господним. Путь Господень не может быть отличен от радости.

* * *

«Геронда, мне очень нравится период сбора маслин. Я чувствую себя очень хорошо, лёгкие наполняются кислородом, хочешь не хочешь, уста и ум сами произносят молитву, помыслов нет, – их уносит сильный ветер. Похоже, что в этот раз я не в силах описать, что я ощущаю во время работы. Но Вы мне сказали, что понимаете меня даже издалека. Так что, можете сами понять остальное. Сегодня вечером мне очень радостно, – наверное, потому, что перед этим было: пришлось пережить один трудный момент, и мне казалось, что всё идёт наперекосяк. Обычно, по прошествии какой-нибудь трудности, я набираюсь сил и радости, становлюсь другим человеком».

От этого письма веет духом полей: в поле человек ступает ногой и понимает, что земля равно принимает и дождик Божий, и засуху, всё для человека, который является (для неё) Богом.

Я чувствую себя очень хорошо, лёгкие наполняются кислородом. Кто же сомневается, что это и есть самый естественный и здоровый образ жизни? Когда кто-то работает в поле или с животными, то там нет места своеволию – у таких работ имеется свой устав. Ты делаешь то, что заведено раньше¹⁸². Там тебе не надо вмешивать своё Я, впутываться. Так что молитва, которую ты читал до того как пойти в поле, продолжается и там. Ты не сбиваешься с толку. Более того, там ты ощущаешь, как сильный ветер подхватывает все твои помыслы, и они уходят. Это правда: у людей, живущих естественной¹⁸³ жизнью, меньше помыслов. И насколько более сложная¹⁸⁴ у нас работа, настолько больше помыслов.

Далее она продолжает: «Я читала, как один монах, завидев зверя, – то есть помысел, сразу залезал на дерево, – то есть начинал читать молитву. Я всё время держу это в уме. Когда же слезаю с дерева, и вижу, как подходит какой-нибудь дурной помысел, то говорю себе: «лезь скорей на дерево», и продолжаю молитву. Я поняла, что сатана делает большинство зол, начиная с помысла, а там уже смотрит как пойдёт, и действует соответственно».

Удивительный образ описала сестра. Так точно и обстоит дело с молитвой и бдением. И насчёт помысла очень правильно, – что она (сразу) начинает читать молитву. Это точно: помысел не уходит, если мы держим его на виду, боимся, если нас охватывает тревога или безпокойство, – потому что в этом кроется честолюбие и тщеславие. Если же мы признаём, что мы люди пропащие и глупые, и что мы достойны только таких же помыслов, глупых и греховных, то мы не будем придавать им значения, и они уйдут. Но и тот способ, который применяет сестра против помыслов, – очень хорош.

Я радуюсь, если вижу, как вы забираетесь на дерево молитвы и бдения. Это как какой-нибудь монастырский документ, – если на нём нет печати и подписи Игуменьи, то куда бы его ни отправили, он будет недействителен, да ещё и над монастырём посмеются; но как только печать и подпись будут поставлены, документ обретает силу – так точно и со всеми нашими делами: их печать и подпись – это ночь, молитва и бдение. Таким образом, всё и становится представленным Богу, а Бог становится нашим товарищем, помощником, всецело нашим. Наше дерево, наше прибежище и наш путь к небу – это духовное поставление себя перед Богом. Может ли ваш монастырь исполнять такую миссию? Утруждайте себя, бейтесь, сражайтесь с сатаной, со страстями, со своим эгоизмом и со всем прочим. И будьте уверены в победе. А монастырь станет тогда для вас лучшей матерью, не потому что всех принимает, а потому что производит святых. Дай Бог, чтобы монастырь давал святых.

Подготовка в виде 40-дневного поста к приходу воплощённого Слова, не имеет другого смысла кроме как продвинуться ещё больше в молитве и бдении. Но разве у нас нет слабостей? Конечно же, есть. Кто-то может преуспевать в работе, но не в молитве. Но всё-таки начинайте потихоньку пробовать молиться. Ребёнок не может сразу залезть на дерево. Он поднимается по лесенке, – сначала на одну ступеньку, потом на вторую, на третью, а потом уже перелезает на дерево. Так можем делать и мы, в духовной жизни. Во всяком случае, я жду этого от вас. И не чувствовал бы вас как своих чад, если бы этого в вас не было. Это то, что тянет меня к вам и покоряет, а на всё остальное я смотрю как на женские капризы.

В целом, насколько более тяжело, медленно, болезненно человек поднимается до духовного состояния, настолько труднее его теряет. И насколько легко оно достаётся, настолько же легко теряется. Поэтому надо возлюбить труд и время, и не говорить: «что я делал столько лет?» Лучше предоставь Богу дать тебе (соответствующее) состояние. Это и более безопасно – когда проходит долгое время и плод созревает от разных священных посещений и скорбей. Тогда (духовное) состояние соединится с твоим существом, это дарует сам Бог.

Как солдат натаскивают выдерживать все невзгоды – дождь, град, засуху, сырость, а привыкший к удобствам ни к чему такому не способен, так и нам надо научиться жить как с отрадой Божьей, так и с Его отсутствием, в радости и в боли, в свете и в темноте. Бог смиряет нас разными способами. Он трясёт нас снизу доверху, чтобы мы стали выносливыми и ничему не удивлялись. Неопытный постоянно недоумевает: «Геронда, почему то̀? почему это̀?..» – потому что он ещё младенец. А подвижник продвигается вперёд, его ничего не интересует, он не следит за временами, сроками и знамениями, – как говорится в Новом Завете¹⁸⁵ но оставляет Богу писать его историю.

* * *

«Геронда, на бдении я тяну чётку один час. Иной раз получается легко и приятно, а в другой раз тяжело».

Это нормально. Бывает, что нам тяжело, молитва нам не нравится, иногда болит голова, или сердце, бывает что чётки нам кажутся скучным делом, или наводят помрачение, иногда охватывает грусть, тоска, а иногда надежда.

«Но я не останавливаюсь. В этот час всё, что занимало меня в течение дня, проносится в уме как кино».

И это точно. Видите, как мы сами до всего доходим, когда занимаемся своим делом! Если мы хотим, чтобы ночью всё было отлично, то днём не надо чём-либо слишком увлекаться, а делать только то, что говорит другой. Если он скажет тебе: «Давай сломаем стену», – ответь: «Согласен, благослови». А если скажет: «Давай теперь построим», – ответь: «Да, благослови». Если у тебя есть некий помысел (по этому поводу), то скажи Игуменье: «Матушка, прежде чем начнём ломать, можно кое-что сказать? Я думаю так-то... А теперь я помогу ломать». Стену можно построить заново, а вот если Христа потеряешь, то не известно, найдёшь ли Его снова, потому что есть некий срок, «доколе можно говорить: „ныне“»¹⁸⁶.

Дух Святой нам помогает не всегда. Сегодня Он нам помогает, а завтра и послезавтра нам поможет наш Старец. Поэтому надо подвизаться сегодня, плакать сегодня, славить Бога сегодня, смиряться сегодня, всё делать сегодня. Но следить за тем, чтобы ничто из сегодня меня не занимало. В своём послушании я буду верной даже до смерти¹⁸⁷ верной в каждой мелочи в порученном мне деле, но чтобы это не занимало моё сердце. Я буду трудиться ради Христа, а не потому, что мне это (занятие) подходит.

«Я стараюсь сосредоточить ум, но я ещё слишком мала для этого».

Ни одна из вас не мала для этого. Даже трёхлетний ребёнок может сосредоточить ум. В людях нашей эпохи плохо то, что они не верят в сосредоточение ума, а верят в свой помысел, – поэтому и не могут собрать ум. Сосредоточение ума – очень лёгкое упражнение. Свт. Василий Вел. говорит, что можно принимать в монастырь детей с трёх лет, и с этого возраста обучать их собирать ум, а рот закрывать¹⁸⁸.

«У меня не получается на молитве всегда держать мысль чистой».

Это нормально. Нельзя требовать от послушницы или монахини, чтобы мысль всегда сохраняла чистоту. У нас есть слабости и эгоизм, которые будут преследовать нас, пока мы не войдём в рай и не закроем за собой дверь. А если ангел не успеет закрыть дверь, то мы даже можем выйти обратно. Настолько мы, люди, эгоистичны. Поскольку существуют эти слабости и страсти, эгоизм и сатана, мiр и плотское мудрование, которые нами жестоко правят, и которые являются нашим всегдашним и коварным врагом, то невозможно новоначальной монахине всегда иметь чистую мысль.

Разумеется, человек Божий должен всегда стараться о совершенной чистоте мысли, но если не получается, то это не страшно¹⁸⁹. Проблемой было бы то, если бы эта сестра думала, что сможет быстро добиться чистоты сердца и мыслей. Чистота требует великого подвига, да и то – если получится. Обычно этот подвиг рушится от нашего Я/Эго, от наших мыслей и идей. Совершенная чистота будет в другой жизни. А сейчас надо поработать Христу, и чтобы ничто другое нас не волновало. Даже если мы упадём в грязь, то и оттуда будем взывать, как сказал некто: «Даже в аду я буду любить Тебя, Христе мой!»¹⁹⁰ Пусть мы живём в аду наших страстей и грехов, проблем и страданий телесных, душевных и духовных, только бы оставаться со Христом.

«Когда я читаю молитву, и случается, что ненадолго остановлюсь, то словно резко выключают свет, и я оказываюсь в темноте».

Кто же может сказать, что душа его не становится темнотой, если молитва Иисусова перестаёт освящать его и соединять со Христом?

И сестра продолжает: «Во время богослужений, сама того не добиваясь и не замечая, я читаю молитву».

Когда я вижу, что молитва сама не идёт, что надо прилагать усилия, решительно заставлять себя читать молитву – хотя так делать очень правильно – то значит, я ещё не достигла духовной жизни, мне ещё очень далеко.

Но бывает так, что хотя мы не имеем духовного состояния, но понудим себя, покажем, что каемся за прошлую жизнь, или примем сознательное решение изменить нынешнюю жизнь, – это, впрочем, одно и то же по сути, но мы по-разному можем это переживать, – если, то есть, мы решимся даже до смерти измениться и быть такими, какими нас хочет видеть Христос, то Господь чтобы придать нам сил посылает нам текущую¹⁹¹ молитву и радость, а также расположение к Старцу и Игуменье. Мы хотим повидать их, поговорить, написать письмо. Тогда мы по-другому чувствуем их слова, и вообще нашу связь с ними.

Так что, когда мы каемся по серьёзному, искренне оплакиваем свои грехи, то Бог дарит нам непрестанную молитву, хотя мы её ещё не стяжали навсегда. Покаяние – самая прекрасная добродетель по жизни, Бог её любит особенно. И всё, что мы тут с вами говорим, всё это по сути про покаяние. Но мы не решаемся всецело принести себя в жертву Богу, отсюда и наши несчастья. «Тяжек есть нам» Господь, – как сказано в Ветхом Завете¹⁹². Нам кажется тяжким каяться, потому что это слишком дорогого нам стоит, такое ощущение, будто тебе отрубают голову, (нам кажется) что потом у нас не останется никаких прав.

Кроме текущей молитвы Бог может послать нам замечательные толкования и откровения, духовные переживания, удивительные видения, сны и извещения. Но обычно Он даёт молитву, так что благодаря ей ты ощущаешь своё сердце, слышишь его, радуешься, тебе даже хочется расколоть его, чтобы увидеть – что там внутри. Ты недоумеваешь: что это? что с тобой происходит? Иногда тебе даже страшно – может, произошло что-то ненормальное, что-то внутри пошло не так? В целом, (наличие) текущей молитвы говорит о том, что человек кается. И если нет молитвы, то значит наше покаяние ещё не настоящее.

* * *

«Сердце молится ночью непрестанно, и всё моё существо находится у престола Божия, прося о милости. По причине множества разных работ в этот период, я ненадолго оставила чтение и бдение, но теперь потихоньку возвращаюсь к этому. Радость ни на секунду не уходит из моей жизни, она стала моим достоянием».

Я должен вам признаться, чада мои, что не только у этой сестры, но и у многих других сердце молится глубоко, и ваша жизнь, действительно, положена¹⁹³ у престола Божия. Вам очень многое удалось. Про многих из вас кто-нибудь мог сказать, что ей на это потребуется много лет. Но вы, как только (решительно) сказали: «буду молиться» – Бог сразу вас услышал. Другие годами сидят на скамеечке, а вам это далось легко.

Подлинная молитва начинается с того момента, как мы оставляем свою волю, свои желания, и в целом своё Я. После этого умерщвления молитва становится молитвой к Богу, в Боге и в сердце, потому что сам Св. Дух будет «говорить в нас»¹⁹⁴ молиться в нас. Вот, что такое настоящая молитва, а не та когда мы посмеиваемся над Богом, то есть когда возмущаемся, едва нас немного прижмут, скажут что-то неприятное, или сделают не по-нашему.

Радость ни на секунду не уходит из моей жизни, она стала моим достоянием. Человек, у которого нет постоянной радости в сердце, должен прежде всего научиться радоваться, молиться, и наслаждаться Богом. Тогда он может сказать: «Сегодня я предстоял Христу, моему Господу и царю».

Призна́юсь вам, меня охватывают трогательные чувства радости и любви, даже хвастовства за вас, когда я вижу вашу удивительную молитву. Многие из вас поразительно хороши в своей молитве. Вы предстоите Богу всем своим существом, разговариваете с Ним, Он вас слушает, и каждое ваше приближение к Богу говорит о вашем подвиге.

«Геронда, какая прекрасная сегодня была Литургия! Какой Вы счастливый, что на каждой Литургии становитесь весь богом, видите Духа Святого, ангелов Божьих, совершающих великие вещи!».

Не знаю, верите ли вы, но оно так и есть. Впрочем, не только священник делается весь богом и видит у себя перед глазами Св. Духа и ангелов, но и вы, которые сослужите ему. Было бы ошибкой молиться за «предстоящих на Литургии», потому что мы все (во время Литургии) являемся служащими. Учение Церкви об этом говорит совершенно ясно. Конечно, для совершения страшного таинства руки иерея становятся служебными руками Бога, но Литургия служится через (посредством) иерея, а не от иерея.

На Божественной Литургии мы все сослужим, все являемся слугами Всевышнего. Мы все суть «царское священство»¹⁹⁵ священники, то есть род священства, все вместе составляем священство, а наш жертвенник находится у вышнего царского престола Христова. Мы тоже служители небесного царства. Мы все становимся членами тела Христова, все предстаём Св. Духу, все сослужим ангелам. Вместе с ангелами мы совершаем вход, вместе совершаем прошения и благодарения, вместе встречаем снисхождение Св. Духа и пресуществление земных элементов в тело и кровь Христовы. Затем мы вместе разсылаем Духа по всей вселенной. Мы всё делаем вместе.

Но что если мы не видим Св. Духа, не понимаем, если мы никогда не видели ангелов? Но я спрошу: и что с того? Да, мы были бы обрадованы, увидев на Литургии ангелов и Бога. Но если мы их не видели, то разве это значит, что Бог там не присутствовал, и что Дух Святой не совершил таинство, и что ангелы не сослужили (Духу)? Горе нам, если бы существовало только то, что мы видим. Можно даже сказать, что более истинно как раз то, что мы не видим¹⁹⁶ или, если угодно, то, чего мы не понимаем, и часто даже то, во что не верим. Вот что более истинно, а не то, во что мы верим, что можем вместить, понять и увидеть. Следовательно, не имеет никакого значения, если мы что-то не видим. Но все мы становимся (на Литургии) богами и полными Св. Духа. И очи у всех нас становятся для демонов ужасными, огненными, как у львов, – по слову Отцов. И всё это так и есть.

«Как прекрасно священник кадит храм! Как прекрасны слова его прошений! Воистину, удивляешься величию Божию, – как сказано в Евангелии: „Но Иисус запретил нечистому духу, и исцелил отрока... И все удивлялись величию Божию“»¹⁹⁷.

Разве демоны не наказываются (также) за каждым нашим богослужением? не бегут? не устрашаются? разве отроки не исцеляются каждый день? разве не исцеляются наши очи и сердца, – нечистые и заблудшие, потому что мы растрачиваем их каждый день попусту, на тысячи вещей, вместо того, чтобы взирать только на одного Жениха, разве они не исцеляются каждый раз? А если снова заболеют, то разве Господь опять не принимает их чтобы исцелить? Чада Церкви, сыны и дочери, исцеляются, и из мiрских делаются небесными¹⁹⁸. Разве не дивятся величию Божию ангелы, мiр и мы с вами, каждый раз, когда наше сердце хоть немного придёт в чувства? В точности как удивляется эта сестра, удивляется и вся вселенная. Но даже если мы дивимся, если мы настолько грубы сердцем и мыслью, то разве от этого что-то теряется от величия Христова?

* * *

«Геронда, в последнее время смыслы богослужений, особенно в дни великих праздников, заполняли моё сердце, но на этом я останавливалась».

Здесь мы видим, за счёт чего сестра наполняет свою духовную жизнь. Это богослужения и смыслы великих праздников. Иногда мы совершаем следующую ошибку: не довольствуясь смыслами богослужения – замечательным догматическим и нравственным учением, храмовым благочестием, повествованием о святых и мучениках, умилительным славословием, мы (как бы идём дальше, и) омрачаем атмосферу души тем, что хотим сделать некие выводы о себе самом, принять некие решения на свой счёт, сравнивая себя со святыми. В итоге, мы не останавливаемся там, где положено, и тем самым производим в душе некое безпокойство и тревогу.

Когда кто-нибудь хочет искупаться, то с радостью бросается в море, не считая, сколько метров там глубина, (а просто) наслаждаясь красотой моря и видом вокруг. То же самое со смыслами Св. Писания и великих праздников – это некая полнота, в которую человек полностью окунается и омывается духом. Лишь бы он не включал человеческий фактор, начиная причитать: «А я что делаю? Я плохая. Видишь, что делали святые? Я же только напрасно проедаю монастырский хлеб. Не читаю, не молюсь...» Вот так сердце загрязняется чернотой уныния и печали – сравнением себя с другими и тысячами других зол.

Чтобы смыслы богослужений и праздников наполняли наше сердце, нужно не уходить из церкви до конца службы, и не сидеть. Кто сидит, пусть сначала измерит теплоту своего сердца, а уж потом садится. Не знаю, можете ли вы молиться сидя. Садитесь только в крайних случаях, по болезни. В некоторых случаях здоровье человека таково, что ему нужно сидеть, иначе будет хуже. Если вы видите, что сердце летает даже сидя, то сидите, а если нет, то не садитесь. Отдохните хорошенько ночью, а в церкви не сидите. Не забывайте, что ваши сердца должны быть как большие свечи, а для этого и тело должно быть таким.

Думаю, что когда вы сидите или выходите из церкви, то это признак духовного расслабления, или душевной усталости. А может быть и эгоизм, или неправильная¹⁹⁹ любовь, какая-нибудь прихоть, или душевная горечь, или что-то в этом роде.

* * *

Сегодня мы вступили в новый год. Главное, о чём я прошу вас, это чтобы вы жили по преданию Отцов, – вот что будет для меня лучшим подарком. Того же желаю каждой душе, празднующей сегодня обрезание Христово и память свт. Василия Великого.

В мiру празднуют новый год, а у нас просто начало января, начало нового месяца. Мы празднуем обрезание Христово и память свт. Василия Великого. Обрезание – значит для нас отсечение всякого отрицательного элемента, всего того, что напоминает человеческое наслаждение. Всё, что может усладить мою жизнь, я отсекаю, и становлюсь обрезанным, то есть человеком, предавшим себя Богу.

Чтобы лучше понять, что такое обрезание Христово, приведём пример. Предположим, что ты любишь меня с детства²⁰⁰. Приходишь ко мне, хочешь, чтобы я тебя утешал, любил, затем постриг в монахини, то есть сделал царицей неба. Ни о чём другом ты не думаешь. Ты оставила отца и мать, братьев и сестёр, свою волю, своё сердце и всё вообще, и пришла ко мне. Я веду себя не так как ты ожидала, но ты всё равно остаёшься, всё равно любишь меня и приходишь ко мне. Ты хочешь быть моим чадом. Однажды ты приходишь в монастырь, зовёшь меня: «Отец мой!». А я отвечаю: «Ты кто? я тебя не помню». Как ты переживёшь такое? Ведь ты имела ко мне сердечные чувства, любила меня. Но я тебя не помню, ведь ты была тогда совсем ребёнком. «Скажи мне, кто ты, напомни» – говорю я. Это нормально, что я тебя не помню, но как это тебя ранило! Ты хотела, чтобы я всегда тебя помнил и хранил тебя в своём сердце, – потому что так ты это ощущала.

Нечто подобное означает обрезание Господа. Обрезание у иудеев означало заключение связи с Богом. Нечто чуждое Богу, что было от мiра и не имело к Богу отношения, через обрезание становится Божьим. С момента обрезания ребёнок принадлежит Богу, и причисляется к народу Божьему, становится сыном Божьим через веру, которую завещал²⁰¹ Авраам, Исаак, Иаков и др. Обрезание было знаком усыновления. Когда восьмидневный ребёнок, или взрослый муж обрезывался, то тем самым он заключал договор с Богом, чтобы принадлежать Ему.

Но что касается Христа, то не было такого времени, когда бы Он не принадлежал Богу. Христос от начала был в недрах Отца, ведь Христос со-сущен Богу (Отцу). Отец не был бы небесным Отцом, если бы Христос, Слово, не был бы всегда Сыном. Так что, не было такого времени, когда бы не было Христа, когда бы Иисус, Слово и Сын Божий, не был бы Богом. И вот Христос, который всегда был в недрах Отчих, будучи Сыном Отца, этот Сын Божий, который даже придя в мiр, ни на мгновенье не оставлял Отца, и ни на мгновенье не оставлял неба, этот самый Христос теперь должен совершить действие, смысл которого в том, что «сейчас я становлюсь Сыном Божьим, сейчас я заключаю договор с небесным Отцом».

Подумайте, что чувствовал Христос, когда Отец оставил Его в Гефсиманском саду, когда Он говорил: «Или, Или! лама савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»²⁰² «Я с Тобой у престола, а Ты оставил меня, и Я теперь страдаю один, от сил бесовских» – так Он говорил как человек. Таким же испытанием для Него было и обрезание. Совершая его, Он как бы говорил: «Разве Я не Сын Божий, который воплотился ради спасения грешников, и ради того, чтобы соединить людей с Богом? А теперь мне нужно подтвердить Себя, обрезаться?» Поэтому в тропаре Обрезания и сказано: «не возгнушался плотского обрезания»²⁰³ то есть согласился совершить обрезание. С обрезанием Он принял на себя всю отчуждённость людей от Отца, став нам, грешникам, своим. Нам, необрезанным сердцем, которые не чувствуем Христа сердцем, даже когда каемся, исповедуемся, взываем снова и снова. Вот Христос и обрезался, чтобы облечь нас, как и сам всегда был облечён в Бога.

Давайте же прочувствуем это смирение Божие, и как Василий Вел. будем жить «небесным спребывая и соводворяяся ликостоянием»²⁰⁴. Будем днём и ночью пребывать сердцем и помыслом с небесными ликостояниями²⁰⁵. По сути, наше жительство не со Старцем или Игуменьей, и не с людьми, а все они – и Старец, и Матушка, и сестры – суть небесное ликостояние.

Наш монастырь есть отпечаток и воспроизведение небесной реальности, этого небесного ликостояния. Мы, монахи, выбрали самое лучшее из всего, выбрали самого Бога. Монашеское житие тем и отличается от мiрского, что монах выбирает исключительно Христа. Поэтому Василий Вел. «всех сущих еже к Богу предсудив сожительство»²⁰⁶ вышел (из мiра), стал монахом, подвизался в пустыне, страдал, мучился, дошёл до того, что его чуть не парализовало, потерял здоровье, и всю жизнь болел туберкулёзом. Его щеки настолько впали, что люди не могли его узнать. Казалось, что дунешь на него, и он упадёт²⁰⁷. И всё это потому, что он всему предпочёл жительство по Богу.

И мы выбрали то же. Бог увязал меня с вами. Моя радость от моих чад в том, чтобы вместе быть с Богом, «соводворяться» со святыми и с ликостояниями ангелов. Вы радуете меня тогда, когда ваше предпочтение²⁰⁸ сожительствовать (только) с Богом – истинно. Тогда и Христос, глядя на вас, не будет ощущать обрезания. Вы и я, весь наш монастырь, как бы будем восполнять недостающее, отсечённое в обрезании.

Василий Великий для людей своей эпохи, – а жизнь была тогда очень суровая, был очень снисходительным. Сегодня его Правила, – т. е. наказания за разные прегрешения, кажутся слишком строгими. Но для того времени его снисходительность была безмерной. Никто столько не уделял внимания (принципу) икономии в Церкви, как свт. Василий²⁰⁹. По причине своего характера и таких (снисходительных) взглядов, свт. Василия часто упрекали. Он хотел, чтобы двери Церкви не закрывались, чтобы еретики вновь могли вернуться. Это был гигант (духа)!

Нам оставлено (от Отцов) весьма тяжёлое наследие. Давайте войдём в новый год без человеческих помыслов и сантиментов, но лучше с чувством ответственности за такое наследие. Василий Вел. решил все наши проблемы, всё объяснил. И хоть он сказал обо всём ясно, и мы все это читали, толковали, тем не менее проблемы у нас остаются. Глядя на его жизнь, нам становится ясно, насколько отличается наш опыт, наши умозаключения и мнения. Но всё же мы не должны отделять себя от Отцов. Пусть в новом году мы ещё раз задумаемся об ответственности за преданное нам наследие.

Святитель ничего не искал для себя, – только свт. Григория однажды заставил ради нужд Церкви стать епископом, дав ему некоторые наставления, потому что это была очень смутная эпоха. О себе самом он никогда не заботился, и ничего не просил. Он вёл самую что ни есть скудную жизнь, хотя страдал от туберкулёза, от которого и умер так рано.

Но жизнь его была одной из самых ярких. Это был настоящий ангел (Церкви), и очень глубокая личность. В проблемы своей эпохи он не пускался с яростью, как это делал, к примеру, Иоанн Златоуст, от которого доставалось всем. Все от него приходили в негодование, у Златоуста друзей не было. Но народ за него был готов умереть, и умирал тысячами, поскольку все имели в нём любящего отца. У каждого своя харизма. Григорий Богослов не выдерживал церковных распрей. Он много написал уже после всех событий. Он владел пером, но сам был тихим по характеру. Глас его был весьма глубок²¹⁰ но чтоб его услышать, надо было иметь тонкий слух. А когда видели св. Василия, то всех охватывала дрожь – настолько он был величественен, особенно во время Литургии, когда невозможно даже было понять, живой это человек, или дух.

* * *

«Геронда, сегодня, в праздник Благовещения, моё сердце пело и ликовало перед Господом, я даже не поняла, как закончилась служба. Мне кажется, что я могла бы почаще переживать это, но сама не даю себе летать, ликовать и праздновать Бога. Благодарю Бога и Вас, что вы помогаете мне более живо переживать саму себя».

Эта запись взята из опыта некоего пожара и горького переживания его результатов. Душа как бы сгорела в страдании и в слезах, после чего поняла, что мы сами творим страдание или радость. Мы сами падаем в преисподнюю и в искушение, как сами же бросаемся в объятия Божьи и в ликование от переживания небесного Отца.

Благодарю Бога и Вас, что вы помогаете мне более живо переживать саму себя. Вы все разные. Ни одна из вас не похожа на другую. Бог всех сотворил по-разному. Если пальцы на руке все разные, то тем более жизни людские. Бог сотворил всех нас как подобия Себя, при этом, однако, всех сотворил разными, чтобы, с одной стороны, сохранялось единство (всех людей) по телу, но и разность форм. Когда кто-нибудь хочет подражать другому, то выходит одно страдание. И когда хочет заполучить то, что удалось другому, то становится несчастным. Но когда человек захочет стяжать то, что именно для него предначертал Бог, то достигнет большого успеха.

Мы не понимаем, что бездны величия любви Божией достигают нас каждый день и каждую ночь, сообщая нам присутствие, запах и вкус неба. Сколько всего говорят нам небеса каждый день! Но, дети мои, мы зачастую оказываемся неспособными (воспринять это), оставаясь в своей бедности и с человеческими пожеланиями. Сколько раз мы ловим себя на том, что мы земные, мы как соринки, тогда как целый Бог взирает на нас и ждёт! Вместо того, чтобы мы чаяли (ожидали) Бога, это Он ожидает нас. Вместо того чтобы умаляться, умаляется Он, чтобы войти в нас.

Как нам стать единым хором? Как нам сделать каждую ночь днём, а каждый день кусочком вечности? Вот где великая проблема. Если мы будем заботиться об этом, то нам не придётся говорить, что мы могли жить так и раньше, но сами не давали себе быть с Богом. Если же не будем внимательны, то каждый раз будет одно и то же – мы будем жаловаться, что сами не дали себе Бога.

Как можно видеть из этой записки, множество Божьих даров зависит от нас: находясь в некоем состоянии, мы можем безконечно воспринимать божественные дары, и всегда радоваться о Боге. Ваши сердца, дорогое мои, достойны этой вечной радости и любви Божьей. Нищета имеет своё достоинство потому, что она является как бы введением в богатство божественной благодати. Поэтому Христос и сделал своими апостолами бедняков, и все вообще кто любит Бога, живут в бедности и нужде. Но на это следует смотреть как на введение в великое богатство божественной любви и услады. Ваши сердца достойны такого наполнения и таких переживаний.

Сегодня мы праздновали Благовещение Пресв. Богородицы. Не успели мы насладиться Рождеством, как пришёл новый год, началась Триодь, скоро уже будет Пасха и «Христос воскресе!». Мы даже не успеваем опомниться, как прошло столько времени. Так проходит вообще всё, но после всего что-то остаётся: остаётся результат, отпечаток души. Все эти праздники, как вы понимаете, суть проявления и посещения Божьи.

Давайте посмотрим, что нам сообщает Господь в этих проявлениях и посещениях. У нас было столько всего, что не знаешь чему дивиться, и что сказать. Но точно, что каждый раз, когда у нас праздник, как сегодняшнее Благовещение, или какое-нибудь событие, или общее монастырское собрание – то это приходит сам Господь «посчитаться»²¹¹ с нами, то есть поговорить и спросить отчёта у своих чад. Разве кто-то сомневается, что и этот праздник тоже есть посещение Божие? Кто сомневается, что и сегодня Бог также пришёл и вселился в нас, как тогда в Пресвятую Богородицу, и ищет то, что рождается в наших сердцах и в нашей обители?

И в этом нашем собрании Господь ищет, смотрит – что мы делаем. Ваше молчание и это ночное собрание напоминают мне притчи и пророчества о посещениях Господа посреди ночи, когда одни успели войти прежде чем дверь закрылась, а другие нет; или притчи про бдение духа²¹². Ещё мне это напоминает слово: «Упразднитесь и разумейте, яко Аз есмь Бог»²¹³. Убезмолвитесь, прислушайтесь, прекратите ваши дела и всё остальное, чтобы вы могли воистину принадлежать мне, – говорит Господь. Никто не может услышать Господа, познать Его, сделаться Его учеником, как и Бог не может ему явиться, если он не прекратит всякое дело и не предстанет в молчании и изумлении перед Ним. И вот сейчас как раз такая минута молчания, упокоения от дел, от послушаний, и даже от сна – чтобы сообразить, что мы хотим сказать Богу, и чтобы нечто от Него услышать.

Думаю, что в нашем монастыре по-настоящему подвизаются, бдят и трудятся. Поэтому сегодня (в лице нашего монастыря) вся Церковь живёт, славословит и предстоит Богу, включая даже своих мёртвых и грешных членов, (т. е.) тех, кто забывает о Нём или «лягается». Наш монастырь – это богоугодная жертва, это некое (наше) восхождение, которое одновременно означает нисхождение Бога к нам, и ко всей Церкви.

Моё ощущение и впечатление таково, что этот монастырь есть как раз то место, где царство небесное силою берётся, это некий штурм небесных стен, создание тяжёлых орудий, с помощью которых в конце концов водворяется мир и благодушие. Как сказано у Псалмопевца: «Буди же мир и благоденствие в тяжестех Иерусалима»²¹⁴. Тяжести и крепостные стены²¹⁵ – это наши же сердца, наши кельи, в которые Бог низпосылает мир и благодушие, то есть насыщение своей божественностью. Вот, примерно, что такое наш монастырь. Некое восхождение через молитву и другие подвиги. Такая жизнь есть доказательство наличия (в монастыре) общения, то есть служения. Ведь общение означает жизнь с другим, работа ради другого, подчинение другому, поддержка другого, и служение ему.

* * *

«Геронда, сегодня Пасха, и сердца всех нас радуются и веселятся».

Кто не бывал на Пасху в каком-нибудь монастыре, тому невозможно почувствовать, что такое слава Христова, – в мiру это трудно ощутить. В эту славу облекается вся Церковь, это её сокровище, которое она возглашает по всей вселенной. Это прекрасно, когда души людей свидетельствуют, – согласно своему характеру, чувствам и опыту, что думает и что делает Христос, то есть Его Тело, Церковь, и наше собрание, которое ведь тоже является Церковью. Что сделал Христос, то не сделано за один раз, но продолжается постоянно. Поэтому наша радость, наше соучастие в страстях и страданиях Христовых, как и в Его торжестве – не должно прекращаться.

* * *

«Как можно остаться безучастным и не возвестить по всей вселенной о победе Креста? Огненный меч больше не охраняет врата Эдема. Тварь обновляется. Адам возрождается. Перед этим величием разве можно думать о (тяжести) своего креста?».

Нельзя отделять Великий Пост от Страстной Недели, как и от Недели Светлой, и от всего последующего периода Пятидесятницы, потому что каждая неделя начинается с воскресения Христова. Далее, в (каждую) пятницу у нас праздник Креста, в субботу (песнь) Богородице²¹⁶ и молитвы за упокой, то есть поминание всех спасённых во Христе через Его Крест, а в неделю мы снова празднуем воскресение (Христово).

Разве найдётся кто-нибудь, кого не растрогает такое Богослужение, совершаемое истинно? Мы это ясно видим когда, например, на Афон приезжают иностранные паломники – такую Пасху и Вел. Пост они больше нигде не найдут, хотя когда-то (давно) такая Служба была и в Западной Церкви²¹⁷. Но самая незабываемая – пасхальная Служба, древняя всенощная. Наиболее древние уставы всенощного бдения, которые до нас дошли, это именно пасхальные всенощные. В мiру их почти забыли, а ведь это великое торжество. Вот, ты следишь за тем, как солнце идёт с востока на запад, потом мысленно провожаешь его с запада на восток, – впрочем, это один и тот же ход, так точно ты следуешь и за Христом: Он всходит на землю, спускаясь с неба, и потом снова восходит на небо в славе, но уже с добычей – с человеческой природой. Вместе с Адамом обновляется и вся тварь, Церковь торжествует, украшаясь разными добродетелями.

Страсти Христовы каждый день воспроизводятся в Церкви. Стало быть, невозможно ликовать и приобщаться воскресению Христа, если ты не пострадал, не потерпел, не поучаствовал в Его страстях. Горе нам, если мы не несём какого-либо креста, но этот крест должен быть от Бога. Кто по-настоящему может сказать, что несёт крест? Это Господь даёт нам силу и терпение, смирение и славу, чтобы подъять крест, и сам же нас берёт на себя.

Как священник одевается в стихарь, знаменующий собой человеческую природу, так точно и Христос возлагает на свои плечи ягнёнка, то есть всех нас. Разве может ягнёнок сказать, что это он поднимает тяжесть? (Нет,) это Христос поднимает тяжесть, а не мы. Если же нам кажется невыносимым наше мучение, то знайте, что мучается только тот, кто хочет отделить себя от тела Христова.

Тело Христово вековечно, оно шествует в небесах небес. Каждый день его почитает и оберегает сам Христос. Как можно нам умалять собственную славу? Как можно отрекаться от нашей вечной радости, – не желая пострадать? Горе тому монаху, кто не утруждает себя по-настоящему, кто не приносит свою кровь Господу. Боль и страдания, горесть и кровь превращаются в светлый венец. Семена разлагаются в земле, но затем расцветает целое поле. Таким семенем является и каждый человек, который должен раствориться²¹⁸ в различных страданиях, и особенно в искушениях – телесных, душевных, и духовных, а также в противлении бесам. Разложиться требуется по причине слабости человеческой плоти. Ведь плоть, в противоположность духу, – чающему того, что от Духа, немощна, и не способна возлюбить бедность, голод, мучения. Как же нам отпраздновать Воскресение, если мы сами не станем мучениками по жизни?

Давайте же радоваться каждый день, коль скоро одежда, которую мы носим, свидетельствует как раз о нашем привитии²¹⁹ к воскресшему Христу, что происходит через смерть, о которой мы возвестили в монашеских обетах.

Как торжественно мы празднуем Воскресение Христово, чада мои! – со звучными кимвалами и ударами в било, со сладким биением сердца. Но не забудем, что Пасха празднуется не только сегодня, но каждый день. Поэтому у нас каждый день Литургия, каждый день причастие, каждый день явление Христа, которого мы потребляем разными способами. «Пасху сегодня снова отпразднуем»²²⁰. Каждый день нужно праздновать и переживать Пасху.

Я очень обрадовался, когда некоторые из вас перед Вел. Постом попросили (благословение на) усугубление поста, а во время самого Поста попросили поститься так весь год. Сейчас, когда у нас Пасха, и мы едим всё, можно понять, что на небо нас возводит не еда, а пост. Чем больше ешь, тем больше толстеешь, и тем более становишься неспособным к молитве и к внутреннему вкушению Господа. И наоборот, насколько бдишь и постишься, настолько вкушаешь небесную усладу и начинаешь проживать обетованную славу Божью. Надо не забывать об этом, потому что Церковь каждый год приносит нам Пасху не столько для радости, сколько для услаждения славным Крестом Господним. Когда на Пасхальной службе священники поют «Христос воскресе», то вместе со свечой они держат крест. Этот крест, этот пост, этот труд и всё, что приносится от нас в жертву Господу, – суть не просто предзнаменования, но составные элементы нашей небесной жизни.

Когда кто-нибудь так мыслит, так живёт, и так радуется, то понятно, что это человек небесный. Вот за кого надо радоваться, и кем хвалиться. И наоборот, надо плакать о том, кто смеётся и радуется без того, чтобы приносить жертву, потому что его плод не созреет, а жизнь не удастся. Коль скоро «наше жительство на небесах есть»²²¹ то нам даны и способы, и начала как жить в этой жизни.

* * *

«Геронда, мне очень нравятся воскресные дни. Это дни особенные, дни радости и надежды».

Разве только воскресенье прекрасный день? А понедельник, посвящённый ангельским чинам? Разве общение с архангелами и ангелами не прекрасно? А вторник, посвящённый Честному Предтече? Какой это великий святой, и что он для нас значит! Предтеча – это, скажем так, первый монах, который соединяет Ветхий и Новый Завет. Понедельник и вторник также посвящаются (стяжанию) умиления, покаяния и слёз, – разве это малая вещь? А среда и пятница, которые посвящены кресту? А четверг Св. Апостолов? Какой же из дней недели особенный? Воскресенье, конечно, это день Господень по преимуществу, но (так обстоит дело) больше для мiрян. Для нас же каждый день – Пасха и воскресенье, хотя, разумеется, в воскресенье особенно выражено пасхальное великолепие и светлость. Но, опять же, – разве только в воскресенье? Я сегодня что было? А вчера? А позавчера? Было Рождество, потом Богоявление, потом (день) св. Антония, потом св. Саввы... Каждый день что-то особенное, исключительное и величественное.

«Мне нравится в воскресной службе всё, – начиная с превосходных пасхальных гимнов субботней вечерни. С вечера субботы и всё воскресенье у меня праздник. А каким воодушевлением наполняет троичный канон на полунощнице!»

Некоторые даже не успевают прийти в церковь к этому троичному канону, и упускают его²²². Знайте, что в таком случае они в течение всего дня не будут ощущать воскресенья. Но вообще, чада мои, каждая мелочь (в богослужении) должна производить на нас впечатление. Тогда сердце всегда найдёт что-нибудь такое, что будет его потрясать, и что будет связующим звеном жизни с Господом.

* * *

«Геронда, мне нравятся все службы. Храм – моё утешение. И пение, и чтение – люблю одинаково».

Разве найдётся душа, которой не нравится в храме? До сих пор я не встречал таких, кто сказал бы, что ему не нравится в церкви. Это было бы противоестественно, так как вся жизнь монаха протекает в храме. И вот, эта душа возлюбила в богослужении всё. Как мамочка обнимает всех своих детей, и как Христос обнимает весь мiр, так и она возлюбила все элементы богослужения: пение, чтение, псалмы и проч.

* * *

«В последнее время я стараюсь следить за службой, и (одновременно) читать молитву. Это легко делать, если нет помыслов. Но я стараюсь и при наличии помыслов».

Молитва (Иисусова) и Служба – это самая подходящая пара. С помощью тропарей мы просим, славим и воспеваем Бога, ангелов, и святых. А в молитве сердце каждого монаха, и вообще любого человека тайно призывает того единственного, кто может нас помиловать и сделать достойными такого сообщества²²³. Это правда, что служба лучше, когда с молитвой, лишь бы человек умел это сочетать. Впрочем, для начала научимся любить богослужение, литургию, а затем будем стараться сочетать и то, и другое. Всё вообще богослужение есть некое соединение со Христом. Молитва же (Иисусова) – это наше личное обращение ко Христу, нечто совершенно личное в плане богослужения. Сестра прекрасно это усвоила и замечательно про это написала.

* * *

«Геронда, всё наше богослужение есть некое чудо, нечто величественное! Но что получается, если мы, певчие, не понимаем что поём?»

Жаль, если певчие не понимают, что во время пения они исполняют дело служителей, литургов, то есть становятся ангелами. Это дело безценно. Свт. Иоанн Златоуст говорит, что в псалмопении «земля подражает небу»²²⁴. В то время народ (в храме) составлял один из хоров. К тому же, было много чтецов, иподиаконов, диаконов, диаконис, все низшие чины клира и весь народ участвовали вместе в церковном богослужении. И всё это является подражанием небесным чинам. Певчая, диакониса, которая раскачивает центральное паникадило, другая, которая зажигает лампады, уставщица, – всё, что мы, люди, делаем (в храме), является отображением небесных совершений.

Сестра думает, что как певчая она находится в более трудном положении. Но я вас, певчих, уверяю, что в более трудном положении находятся как раз те, кто стоит (в церкви) и слушает вас, и кому зачастую приходится терпеть ваши голоса и какие-нибудь выверты. Они борются со сном, с усталостью, с сатаной, который их преследует. Все они могут с этим справиться, победить, но (знайте, что) души, для которых вы поёте, находятся в более сложном положении чем певчие и чтецы. Поэтому вы должны думать об ответственности, которая ложится на вас ради этих душ. Сам Христос поручает вам петь для них.

К несчастью, я слышал, как вы с лёгкостью говорите уставщице «нет», когда она просит что-то прочитать или спеть. Уставщица занимает в церкви положение ангела, начальника хора, того, кто отвечает за благозвучие и стройность богослужения. Если ты хоть раз²²⁵ скажешь уставщице, что не хочешь читать псалтырь, то лучше бы тебе пойти в келью и завалиться спать, чем находиться на Службе и с такой дерзостью в присутствии Бога, ангелов и святых отказать уставщице. Чтобы сказать уставщице «нет», об этом прежде следует известить Игуменью. А та уже объяснит уставщице: такую-то не ставь читать, а такую-то не ставь на псалтырь. А если уставщица забудет, и позовёт тебя, так что тебе придётся сказать это «нет», то скажи это как бы ощущая огонь²²⁶.

* * *

«Геронда, сегодняшний Святой сильно вдохновил меня взяться за духовную брань. Я услышала в церкви его краткое житие²²⁷ и сильно полюбила его».

Часто мы не знаем святого, который празднуется, но просим его молитв перед Богом, потому что Церковь именно его сегодня поставила как нашего защитника и начальника, а мы, как его воинство, следуем за ним.

Сегодняшний Святой сильно вдохновил меня. Эта фраза говорит о том, что душу этой сестры посетила благодать Божия. Сам факт, что она обратила особое внимание на святого дня, является примером правильного духовного опыта для нас, – часто настолько мiрских людей, и настолько потерянных, что мы не замечаем, что происходит.

«Как всё прекрасно! Всё ведёт нас ко Христу».

Действительно, когда у тебя такие переживания, такая дружба и отношения со святыми и мучениками, со Старцем, с тем, чем тебя одарил Бог, – то разве не естественно, что любая мелочь, которую ты находишь в себе, ведёт тебя ко Христу. Скажите, что есть такого в нашей жизни, что не является знаком посещения Божьего? Может это боль? или радость? или болезнь? или смерть? или похвала? или стыд? – всё это признаки того, что Бог нам благоволит и посещает нас.

Вот, чада мои, какова наша жизнь! Вот, почему я вас так люблю. Вот, почему прощаю вам ошибки и прегрешения. Вот, почему, сколько бы вы меня ни огорчали, я всё равно прихожу к вам снова и снова, как бы повязанный вашей любовью. Так прекрасна ваша жизнь и ваши переживания. И само собой, что такой монастырь и это сердце, пишущее такие сокровенные и духовные вещи, не может не быть престолом Христовым.

* * *

«Геронда, когда я слушала сегодня Синаксарий в храме, как и в другие дни, меня охватила великая радость».

Думаю, что если мы будем внимательно слушать Синаксарий и кондак с икосом²²⁸ то каждый день будем иметь ту же радость.

«Когда я была маленькой, то бывало, что я по многу раз пересчитывала на пальцах членов нашей семьи, произнося их имена с любовью. Мне это очень нравилось. Но к нашей семье я прибавляла и всех тех, кого любила: двоюродных сестёр, подруг, знакомых, соседей. Родителям это не нравилось: „даже не знаешь – кто из нашей семьи, (а кто нет)“ – говорили они. Но я с большой любовью произносила имена всех. Это было моей игрой. Ту самую радость я пережила сегодня, в некоем расширительном смысле. Какими сладостными мне показались имена святых, которых мы поминали!²²⁹ Я была полностью погружена в эти слова: „Днесь память совершаем... днесь память...“ Не хотелось, чтобы это заканчивалось. Какие любимые наши братья! Но ныне они ликуют на небе. Раз я так люблю их, то неужели не окажусь вместе с ними?»

Действительно, монастырь – это созревание и исполнение наших детских мечтаний и игр. Это исполнение тех малых переживаний, которых мы немного вкусили в мiру, будучи ещё маленькими. А здесь мы обретаем их в полноте смысла. Эта записка приоткрывает наше состояние на последнем издыхании²³⁰ а также (наше) настоящее. Это настоящее – есть наша большая семья, в которую могут быть включены и родственники, – если это Богу угодно, но прежде всего – если они сами этого хотят. Однако настоящие члены нашей семьи – это как раз те, про кого мы читаем в Синаксарии. Это сама Церковь утвердила их, засвидетельствовала, признала и провозгласила членами нашей общей семьи.

«Днесь память совершаем... днесь память...» Мы каждый день открываем своих братьев, родных и двоюродных, своих единокровников, то есть тех, у которых та же кровь что и у нас – кровь Христа, тех, кто жительствует в том же доме – в царствии небесном. Когда я каждый день слушаю Синаксарий, то как будто посещаю остальных членов моей семьи. Их столько много, что мне трудно помнить их всех. Точнее, я их даже всех не знаю, поэтому не могу всех помнить.

В этом письме видно течение каждодневного подвига, переживание забвения и преодоления прошлого, и вхождения в недра Божьи. Разве это не самое замечательное настроение, с которым можно войти в царствие Божие?

Ваши переживания, чада мои, принадлежат не только одной или другой сестре, но всем. В монашеском постриге мы становимся причастниками предания, а значит и причастниками некоего опыта. Это значит, что мы становимся владельцами, держателями определённого образа жизни, и имеем возможность взять посох и копнуть²³¹ им там, где жили и подвизались Отцы. Всё это наше, даровано нам. Я могу этим заниматься, ворошить, открывать (для себя), и что-то принимать²³² особенно. Сегодня это какой-нибудь святой, завтра – какой-нибудь отрывок из Евангелия, послезавтра – какое-то видение, на другой день – покаяние и так далее. Всякий раз – некая Господня благостыня²³³ то, что нужно именно мне.

Ради такого опыта дай кровь, отдай свой день, умри. Пусть даже, – (за твоё поведение) ради таких переживаний, другие будут называть тебя болваном, пусть тебя забудут, или будут презирать, думать, что ты никчёмный человек. Но только такие переживания показывают, живёшь ли ты в Боге, или нет.

* * *

«Геронда, всю эту неделю мой ум увлечён Богородицей, я думаю о ней и днём, и ночью».

Вот, сестру не занимает природа, звёзды, деревья, камни, животные, или что-либо в этом роде. Она всё время занята Богородицей. Коль скоро Христос всегда с нами, то разве не также и Богоматерь?

«Я пою Ей, пою снова и снова, и каждый раз дивлюсь Ей. А какое сокровище кроется в богослужебных песнопениях Богородице! Каждое слово как драгоценный камень. Как поётся: «Ужасеся о сем Небо...»²³⁴ – когда я слышу такие тропари в храме, то немею от глубины смысла».

Почему «ужасеся о сем Небо»? – потому что Пресвятая Богородица поставлена честнейшей херувимов. Херувимы – суть те (духи), которые открывают нам божественные действия. Это умы, которые знают и открывают (нам) мысль, совет, и любовь Триипостасного Бога. Это сущие, которые в большей степени приближены, больше понимают, знают, и воспринимают Бога. И всё же, Богородица есть честнейшая и самих херувимов. Некоторые, однако, ходят в церковь, и ничего такого не чувствуют, могут петь «Честнейшую...», и ничего в этот момент не понимать. «Честнейшая херувим» – значит, что ей поклоняются даже херувимы и серафимы, а мы можем негодовать и ворчать что служба такая длинная, и у нас болят ноги. Каким пустым может быть ум и сердце!

Когда служба заканчивается, то мы видим луну, или восходящее солнце и радуемся. Но что солнце по сравнению с теми удивительными вещами, что случаются в нашем теле! А тело наше – это Церковь, и я в этом теле. Когда какое-то насекомое появится на нашем теле, то мы сразу обращаем на него внимание; а то, что делается в нашем духовном теле, нас не интересует. И как прекрасно это переживает монахиня, которая живёт святостью! Разве может душа, которая жаждет «воды, текущей в жизнь вечную»²³⁵ не получить её от Бога?

«Кроме того, я пою Богородице поскольку хочу подражать преподобным Отцам, которые непрестанно славили Пресвятую».

Действительно, больше всего Отцы воспевали Богородицу. У нас все (богослужебные) каноны, седальны, стихиры – заканчиваются тропарём Богородице. Без Богоматери нет духовной жизни. Она родила нам Христа. Вселенная ждала несколько тысяч лет после грехопадения, пока не появился этот чистейший храм, Пресвятая. Другой такой не мог бы сотворить Бог, потому что хотя благодать божия может всё, но кроме того нужно и наше произволение.

Св. Писание говорит: «В твою руку Я вкладываю жизнь или смерть»²³⁶. В твои руки Я вложил выбрать Бога или мiр. В твоих руках, то есть, выбрать святость или грех. Каждый человек выбирает, как и Бог выбирает тех, кто выбрал Его. Он никогда не мешает человеческой свободе. Понадобилась не одна тысяча лет, чтобы нашлась наконец эта пречистая дева, которая уже в трёхлетием возрасте, – как мы читаем в апокрифе (Евангелия от) Иакова, выбрала Бога, и таинственным путём последовала во Святая Святых.

Всей вселенной пришлось ждать Пресвятую. Это она подарила мiру Христа из своей утробы. Это она вновь установила²³⁷ вернула небо на землю. Это она разрушила преграду, которая разделяла человека и Бога²³⁸. Это она разбила цепи, которыми человек был прикован к демонам. Она сумела сделать так, что низ стал верхом. С тех пор, если кто-то хочет стяжать Христа, заполучить Его по-настоящему, проводить духовную жизнь, то ему необходимо ходатайство Богородицы. Через Богородицу (мы получаем) утешение и здоровье, Христа и Св. Духа, само небо, которое вместилось в её утробу. Уберите Богородицу – что останется в мiре? Это всё равно, что убрать солнце с неба – что станет? Не будет видно ни звёзд, ни луны, ни облаков, не станет самой жизни. Что бы мы делали, если бы Богородица исчезла хоть на секунду?

Три звезды, которые изображаются на её омофоре, означают её связь со Св. Троицей; её девство до рождения (Христа), во время рождения, и после рождения. Это знак её непрестанной связи, сущностного²³⁹ единства с истинным Богом. И мы только через неё соединяемся с Богом. Все посещения²⁴⁰ Божьи нашего сердца – происходят по милости Пресвятой, по милости, которую она получает от Сына.

«Из-за того, что я постоянно пою Богородице, некоторые говорят мне хоть немного прерываться, но как это возможно?»

Конечно, невозможно. Если у кого-то мозг величиной с косточку, и сердце как зёрнышко, то разве нам из-за него останавливаться петь Богородице? Мы даже своей рясой подражаем Богородице. Она подарила нам свой омофор, «рясны златые»²⁴¹ и (нося рясу) мы становимся причастниками её девства.

Видите, как красиво говорит Бог внутри монашеского сердца? Если же в каком-то сердце Бога не слышно, то значит оно занято чём-то другим. Это как когда стучат в дверь, а человек не слышит, потому что думает о чём-то своём, точно также можно не заметить, как приходит Богородица, Христос, или святые.

Поразительны, например, тропари службы Успения Богородицы, особенно славник на Господи воззвах. Во время вознесения Христова низшие ангельские чины говорили высшим: «Вот Он, восходит на небеса, откуда и сошёл»²⁴². А на Успении Богоматери говорят: «Вот, Всецарица!». Ангелы видели вознесение Христово, то есть вознесение человеческой природы на небо, но не предполагали, что так скоро (туда же) вознесётся и тело Пресвятой. Сначала Господь принял её душу, но вслед за ней сразу же вознеслось и тело. Поэтому ангельские чины пришли в изумление, и низшие говорили высшим: «Возьмите (откройте) врата». А перед этим богоносные апостолы собрались, подошли к пречистому телу и «любезно лобызаху» его²⁴³.

Ваша прекрасная жизнь, сладкозвучные слова сердца, которые внезапно возникают внутри и восходят к Богу, переживания, которые подаёт вам Бог в молчании, в безмолвии, в уединении, в духовном искании Бога и в отречении от себя, – пусть всё это возгревает ваши постоянные благоговейные чувства к Божией Матери. А она уж передаст своему Сыну ваше радушие, ваши молитвы и прошения. Господь же всегда внимательно слушает свою Мать, ведь она родила Его, и к её прошениям Он прислушивается особенно. Пресвятая – наша общая мать. Она есть воплощение Церкви, и этот монастырь принадлежит прежде всего ей, как и ваши души.

В замечательном славнике (на Успение) мы видели, как апостолы приветствуют Богородицу, как её встречают ангелы, как Христос принимает душу, как Бог принимает её и всех кто с ней в свои объятия. Ах, если бы Господь покрывал нас каждый день, услаждал бы нас когда мы спим и просыпаемся, когда мы ходим или что-либо делаем. (Для этого) нам достаточно лишь помнить, что мы ходим не где попало, а в отеческих объятиях. Это как ребёнок играется в объятиях матери, и ходит с ней за ручку, так и нам надо знать, что мы находимся в объятиях отчих, и все наши движения и мысли происходят там.

В таком случае разве имеет значение – как часто мы встречаемся? Важно то, чтобы нас видел Бог, чтобы мы являлись перед Господом, чтобы на нас смотрели Его пытливые глаза, чистейшие самого неба. Они видят так глубоко, что проникают в любые бездны, а не только в наше сердце. Глядя в наше сердце, Господь видит наш плач, наши желания и мечты, и исполняет их. Потому что всё, что мы предоставляем Сущему, само делается сущим и вечным.

«Геронда, иногда мне бывает особенно хорошо, я ощущаю сильную радость, чувствую любовь ко всем. Мне тогда хочется бдеть, молиться, я с удовольствием исполняю послушание, и вообще всё, что требуется по программе, делается в некоей чудесной атмосфере, с прославлением Бога за все Его ко мне благодеяния».

Сестра даёт удивительный и простой анализ своего замечательного состояния. Она приводит некоторые характеристики человека, который обладает элементарным²⁴⁴ чувством и восприятием Бога. Говорит, что ей хорошо. Да и как не будет хорошо человеку, имеющему Бога? Если человеку не хорошо, значит, связь с Богом прервалась, будто отключили электричество. Ещё говорит, что ей радостно. Радость – это первоэлемент наших ровных отношений с Богом. Если радости нет, значит, что-то хромает. И причина, конечно же, – сознаём мы это или нет, находится внутри нас. Никакое духовное переживание не является истинным без радости и мира. Радость без Бога – это лишь небольшое облачко, подул ветерок, и оно исчезло.

Далее она говорит: «чувствую любовь ко всем». Вот результат (истинного) общения. Когда человек не любит ближнего, отворачивается от него, брезгует, когда присутствие другого его утомляет, когда он спорит, негодует, огорчается, то значит у него нет истинного общения, а есть Эго, которое ищет как ему выжить. Люди же, которые молятся, особенно умной молитвой, достигают некой райской простоты. Они становятся как Адам, который дружил со всеми животными: со львами, с тиграми, с пантерами, с волками, со змеями, со всеми морскими животными, с растениями, – все они были ему своими. Он был такой родной им, что давал им имена, так что когда звал их, как мы зовём какого-нибудь знакомого, и они сразу бежали к нему, с любовью и радостью. Вот что значит давать имена. Адам мог также звать и растения²⁴⁵ имел с ними непосредственное общение, понимал их. То же самое переживали и святые Церкви, которые жили в пустынях, особенно те, которые достигли полного единства с Церковью, пустынники в точном смысле, полностью отчуждённые от жизни (мiра). Такой живёт в глубокой пустыне, совсем один, но в полноте присутствия ангелов и святых Ветхого и Нового Заветов.

Такие люди ощущают любовь ко всякой вещи. Тем более они любят каждого человека. «Чувствую любовь ко всем», – сюда надо прибавить: «и ко всему». Когда тебе кажется что (в твоих проблемах) виноват кто-то или что-то, то знай, что ты сам болен, и не видишь реальности перед собой. Впрочем, если кто-то болен, то мы его не отвергаем, но ухаживаем за ним и любим. Так и Христос говорит, что пришёл на землю как врач душ и телес²⁴⁶ ради больных и «пропавших»²⁴⁷. Следовательно, ради нас пришёл Христос. Но тут ещё кое-что: нашим глазам нужна мазь, как сказано в Откровении²⁴⁸. Так что, наложи (на глаза) мазь, чтобы тебе увидеть Бога, ангелов, святых, увидеть сердца, бьющиеся рядом.

Ты, который жалуешься и ноешь, потому что у тебя немного болит нога, у тебя артрит, – посмотри на других, которые трясутся от боли и умирают вокруг тебя. Взгляни на их беды, страдания, травмы, и не зацикливайся на своей больной ноге. Ты, который думаешь, что всё пропало, будущего нет, – посмотри на тех, кто умирает и становится добычей хищных львов, но говорит «слава Богу!». Ты, который думаешь, что тебе здесь ничего не подходит, оглянись получше вокруг и внутри себя. Ты найдёшь целую вселенную, которая не считает тебя отделённым от неё, не сбрасывает тебя со счетов. Вот и не теряйся. Не покидай материнских недр, не заставляй мать плакать и стенать.

Мать – это Церковь, духовная природа, Пресвятая Троица. Мать реагирует на это словно на выкидыш, – когда мужчина или женщина, монах или монахиня, не могут как следует устроиться в её утробе и всячески стараются выпасть, после чего приходят в негодность, как соль, просыпанная на землю и всеми попираемая²⁴⁹. Мать хочет чтобы мы жили в единстве со Христом, с Пресв. Троицей, которая и привела нас в жизнь. Она никого не желает выкинуть²⁵⁰ и никого не хочет видеть в таком положении.

На Афоне есть монахи, которые не имеют никакой связи с мiром. Хотя есть, конечно, и такие, которые часто выезжают с Горы. Они получают некое человеческое утешение, но теряют божественную компанию. Первые же, словно «горы вечные»²⁵¹ крепко стоящие на земле, пребывают неуклонными, прочно связаны со своими домами или кельями, с местом где преставился их духовный отец, праотец, ктиторы монастыря и устроители их жизни. Как невозможно вырвать с корнем гору, так и этих монахов со своих мест.

Поскольку же они живут умной молитвой, то становятся такими простыми, настолько любят всех и вся, что когда «нормальный»²⁵² человек приближается к ним, то не находит, как себя вести. Как будто перед тобой ребёнок. Вот, приходишь к этому святому гиганту – о. Ефрему Катунакскому, и видишь перед собой ребёнка. Сразу вспоминается: «если не обратитесь и не будете как дети...»²⁵³ Ты собираешься что-то спросить, хочешь поцеловать руку, а он говорит: «нет-нет», и сам кланяется, чтобы поцеловать твои руки и ноги. Ты даже думаешь: «может он того...?» Но как только задашь какой-нибудь серьёзный вопрос, на духовную тему, то перед тобой сразу открывается муж, накрепко связанный с вечным Богом, и его ответ тебя поражает. «Откуда ему это известно? – думаешь ты, ведь эти вещи исходят не от человеческой мудрости». Это «реки» Св. Духа²⁵⁴. Некая малая толика «воды живой, текущей в жизнь вечную»²⁵⁵ в этот момент достигает до тебя, и у тебя появляется отдалённое понимание и восприятие царства небесного, сущего в этом человеке. Слова как речные потоки исходят от престола Христова, и из сердца верующего человека, утешая всех людей.

«Мне хочется совершать бдение». Вот ещё признак человека, ведущего духовную жизнь – бдение. Почему так? Потому что источник жизни – это Бог, а Бог во время бдения обретается, Он слушает тебя и отвечает. Бдение совершал ап. Павел в темнице²⁵⁶ пророк Даниил в яме со львами²⁵⁷ и три отрока в пещи вавилонской²⁵⁸. Все святые никогда не прекращали бдение. Вставали в полночь, как говорит Псалмопевец²⁵⁹, и продолжали шествие души к Богу. Да и как можно не бдеть человеку?

А мы что? Как только нас немного потянет в сон, мы сразу идём отдохнуть, чтобы якобы не повредиться умом. В таком случае мы только гневим святых. Приходит будильщик разбудить нас, мы отвечаем ему «да», но не встаём. Почему? Потому что нам может что-то не понравиться, какое-нибудь простое слово, и настроение сразу падает, а с ним и бдение. Когда мы в таком состоянии, то нам нужна компания, человеческое утешение, еда и разговоры. Но тот, кто причастен божественной жизни, склонен к молчанию, – на самом же деле он склонен к вопиющему обращению к Богу в бдении.

«Мне хочется молиться». Это естественное желание на бдении. Во время бдения мы читаем синаксарий, аскетические писания, Отцов Церкви, Ветхий и Новый Завет, всё что помогает соединению с Богом. Особенно тут помогает Псалтырь, потому что содержит в себе все человеческие чувства и слова, которые душа хотела бы сказать Богу, а также открывает наш внутренний мiр и приводит на вид невидимого Бога.

Впрочем, поучение это отдых от молитвы. Мы читаем столько времени, сколько остаётся от молитвы. И если советуем вам читать много, то значит, вы ещё не готовы к сугубой молитве. Если не послушаетесь, и захотите молиться много, то на молитве будете засыпать, причём во сне будете думать, что молитесь и видите разные божественные видения. А утром просыпаетесь и говорите мне: «Геронда, сегодня во сне я видела видение, мне явился Христос». Но тут между нами недопонимание, – я не вижу в тебе следов посещения Божия. Итак, правильным будет заполнять время бдения молитвой. Но когда так не получается, – из-за сонливости, лени, неопытности, непонимания, то берёмся за книги.

Другое дело, если кто-то другой рассказывает нам про свои видения. Тогда не будем ни судить, ни осуждать. Выслушаем, и порадуемся вместе с ним. Никогда нельзя судить чью-то душу. В прелести эта душа, или в истине – это её дело, и её духовника. Самое большое, скажем ему по евангельски: «Расскажи это своему Старцу, чтобы и он порадовался». Не будем говорить «чтобы он тебя проверил», но «чтобы порадовался». Даже в том случае, если у тебя есть достаточно оснований сомневаться в истинности его видения. Никогда нельзя вмешиваться в чужую жизнь. Что нам скажут – примем. Но не будем менять²⁶⁰ свою жизнь согласно тому, что говорят другие. Никогда не будем лезть в чужую душу, в сердце, и в будущее²⁶¹ другого человека; уважительно принимаем его как есть, – будь он в прелести, плохой, хороший, но чтобы наша жизнь от этого не зависела. Она должна зависеть только от нашей личной связи с Богом, ну и, понятное дело, от связи со Старцем.

Так что, будем другого выслушивать, радоваться за него, – вне зависимости от содержания, и принимать его видение, когда оно имеет некую правдивость, или по крайней мере вид правдивости. Если же у нас самих появится видение, то первое и наилучшее что мы можем сделать, так это рассказать своему Старцу и выслушать его (мнение), как и положено в Церкви. В первую очередь Старец должен об этом узнать. Если ты сначала всем (другим) расскажешь, а потом уже пойдёшь к Старцу, то это будет уже лишним. Если ты всем рассказал, значит ты недостоин вопрошать Старца, ты уже над ним посмеялся. Если ты уже сделал дело, сам справился со своими переживаниями и фантазиями, то идёшь к Старцу только для того, чтобы он удостоверил то, что ты уже сделал или сказал. Но к Старцу надо идти, чтобы ему первому обо всём сказать. Иначе это просто издёвка, использование Старца, ты как бы говоришь так: «Ничего страшного, таков мой Старец, хорош бедняга, что хочу, то и делаю». А если он ещё немного глуховат, то ещё лучше...

В общем, сразу всё говорим Старцу, чтобы наладить дальнейший путь согласно пережитому опыту. То, что относится к превышнему²⁶² умному, духовному, мистическому – обязательно надо обсудить со Старцем.

Даже святые сразу бежали к Старцу. Монахи, аскеты, пустынники и общежительные, никогда не принимали что-то своё за истину. Они спрашивали: «может это обман? может от сатаны?» А когда дело касалось другого (человека), то радовались за него, нахваливали, но оставались при своём. Свои же видения причисляли к сатанинским. И только если Старец говорил, что «нет, чадо, это не от сатаны, это подлинное (виде́ние)», то со смирением отвечали: «разве у меня может быть подлинное видение? я грешник и блудник, это ко мне-то благодать Божия послала видение?». Они никогда не верили, что достойны таинственных и духовных переживаний.

Итак, первое, что мы сделаем, это расскажем Старцу, и от его оценки будем судить о подлинности видения. Я вспоминаю блаженного отца Димитрия Гангастафи²⁶³ насколько он был правилен в этом отношении. Он постоянно рассказывал про видения и чудеса. Но когда ему говорили: «Отец Димитрий, не рассказывай про это», он тотчас прекращал, подчинялся. Насчёт тех вещей, которые его особенно впечатляли, он ходил спрашивал двух-трёх священников из митрополии, а после посещения Метеор²⁶⁴ где мы познакомились, к о. Ефрему Катунакскому, и к о. Филофею (Зервакосу)²⁶⁵ после бесед с которыми его ум успокаивался. Его отношение к виде́ниям было совершенно правильным.

Кроме подлинного отношения к виде́ниям есть и другие признаки подлинности слов и дел человека. «По плодам их узнаете их» – говорит Господь²⁶⁶. Имеет значение, есть ли у человека мирное устроение, смирение, чем он занят. Если его занимают свои виде́ния и чудеса, и он про них рассказывает, то значит они не подлинные. Если же его занимает аскетическая и духовная жизнь, настоящая, то почему бы не быть настоящим и его чудесам? То есть, мы не судим другого, а про свои виде́ния выкладываем Старцу как некое искушение, со смирением, как делают настоящие монахи и настоящие святые.

Кроме этих есть и другие признаки. Это плоды жизни человека, плоды его слова, молчаливый ли это человек, духовный ли, смиренный, как он начинает говорить. В целом, очень просто определить, является ли некий опыт человека духовным. Но для этого требуется духовное разсуждение. Это не тема психологии. Некое переживание может быть духовным, но может быть и воображаемым. Оно может быть связано с психикой, или быть прелестью сатанинской, или плодом волевого усилия, или (чьим-то) внушением, или болезнью. У больных полно таких «духовных», как они думают, опытов. Если кто на деле знает всё это, то сразу же понимает что за человек перед ним.

Но в целом, принцип такой: мы отвергаем подлинность своих переживаний, но принимаем (подлинность) переживания других, как они нам рассказывают. Их жизнь при этом нас не волнует, у нас своя жизнь. Отвержение подлинности своих переживаний не является хулой. Отцы говорят: «Насчёт самого себя – не бойся занять самую худшую позицию, по смирению. Видений и духовных переживаний отрекайся как недостойный (таковых). Это не будет хулой на Св. Духа, но смирением, величием души и гарантией безопасности». Если же мы будем считать это за хулу, то каждый начнёт какую-нибудь свою причуду возводить в духовное «переживание», побежит к духовнику, и скажет: «хулой будет, если я это скрою, об этом надо объявить всем».

Если ты с надеждой идёшь к Старцу, чтобы он вынес суждение о твоём видении, а он его отверг, то ты будешь думать что Старец прельстился, или позавидовал, или не разбирается в таких вещах, или не верит тебе. Обычно благодатных духовных посещений удостаиваются простые души, которые ничего такого не ждут, и даже не считают это чём-то особым. А те, которые говорят: «может это нечто духовное? может отвержение этого сродни хуле?» – самим этим вопросом выдают своё скудоумие. Простой же человек говорит об этом, как будто ничего особо серьёзного не произошло. Он смотрит на это очень просто. Так это у простых деревенских женщин, или у пастухов. Их не волнуют виде́ния: не они ведут жизнь, а жизнь их ведёт.

«Я с удовольствием исполняю послушание» – говорит сестра. Ещё один признак. Человек, который совершает бдение, который живёт с Богом, – виден в работе. Здесь (в работе) проявляется его уравновешенность, хороший результат, отдача, его мирность и спокойствие, расторопность и профессионализм. Насколько он преуспевает в бдении, настолько и в работе, настолько он желает умереть ради братии, попотеть, истощить себя до крови.

Насколько же кто неудачен в бдении, ленится по жизни, настолько он говорит, что работа не нужна, что Христос заповедовал молиться. Он думает, что молится, но по сути лишь отделяет себя от Христа. Никто не может сказать что имеет сильную молитву, если другие не чувствуют потребности целовать ему руки за его хорошую работу. Хвалят того человека, кто достиг некоей целостности во Христе, у кого уравновешены все силы – телесные, душевные, и духовные.

«И вообще всё, что требуется по программе, делается в некоей чудесной атмосфере». Когда кто-нибудь живёт в сыром месте, то у него болит голова, ноги. Потом он идёт куда-нибудь, где хороший климат, головная боль сразу проходит, ноги тоже не болят, он летает как олень. Состояние его души сразу меняется, меняются и желания, стремления, всё вообще, он становится лёгким как в детстве. Вот какой образ тут у сестры, когда она говорит, что «всё, что требуется по программе, делается в некоей чудесной атмосфере, с прославлением Бога за все Его ко мне благодеяния». Сестра поняла, чем её одарил Господь. Другая смотрит на свою боль, на свои проблемы. Спрашиваешь её: «отчего у тебя голова болит, дочь моя?», а она отвечает: «а почему Игуменья меня не замечает? я пришла спросить кое-что, а она ответила мне, не переставая что-то писать, даже не посмотрела на меня».

Счастливый человек видит (на себе) взгляд Божий. У Бога огромные очи, и они смотрят на нас. Счастливый человек их видит, и замечает всё, что Бог даровал нам: жизнь, веру, крещение, самого Себя, свою смерть и воскресение, Церковь. Бог (сначала) сделал для нас всё, а потом сотворил и самого человека. Всё это счастливый человек обнаруживает в своей жизни.

Далее сестра продолжает: «Но всё же я хотела кое-что спросить, что меня занимает».

У сестры, значит, есть некая проблема, хотя она и говорит, что у неё всё хорошо, то есть что она в хорошем состоянии. Проблемы обычно исходят от Эго. Проблемы у того, у кого его Эго очень живо, кто не подчинил его добровольно под руку Божью, отчего в душу и сердце приходит мир. Любая проблема появляется от выхода на поверхность Эго. А это не естественно, так как человек существо общительное, принадлежит обществу, всеобщности²⁶⁷. Человек чувствует себя мирным, радостным, спокойным, когда ощущает что его жизнь идёт в ладу с жизнью окружающих. Когда же отъединяется от них, то начинает причитать²⁶⁸. Человек создан для общения. Если вы вдруг увидите на дороге оторванную руку, то почувствуете отвращение, омерзение. То же самое чувствует душа, когда видит себя оторванной и выброшенной из человеческой природы, которую воспринял Христос.

Итак, человек (по природе) общителен. Он живёт в единстве, лучше же сказать, совместно²⁶⁹ – не по закону природы, но по способу, который установлен в Церкви. Согласно учению нашей Церкви, единство означает упрощение жизни, когда я становлюсь заодно со всей вселенной, – тварной и нетварной, и конечно же с Богом. Если кто не осознаёт эту свою идентичность (с вселенной), которая обустроена нетварной энергией Бога, находящей на человека и окутывающей его, если он не ощущает единства со всей тварью, и тем более с самим триединым Богом, что является по сути самым полным и архетипическим единством и простейшим (образом) жизни, то такой человек коверкает свою жизнь и стенает.

Об этих стенаниях говорит его взгляд, его сердце, его жестикуляция, его страдания и проблемы. Если он откроет тебе сердце, и ты склонишься над ним и захочешь помочь, то споткнёшься, словно об оторванную руку. Где искать остальное тело, от которого она была отрезана? Человек этот сам должен осознать себя членом единого и общего тела Церкви.

Из-за нашего отделения от Христа проистекают все проблемы. И одна из самых серьёзных проблем одинокого человека – это подавленность и непрерывные недоумения. И, конечно же, никакого ответа на них не существует, так как ответы находятся в общении с ближними. Как только такой человек соединится с другими, так сразу увидит, что ему не то чтобы дан ответ, но сам вопрос уже отпал. И он спрашивает себя: «что это было со мной до сих пор? – сон?»

Другим признаком человека, который не ощущает своей общности с таинственным телом Христовым, является чужевластие: «не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю»²⁷⁰. Посмотришь на него – он хочет не курить, но курит; хочет не пить, но пьёт; хочет не кричать, но кричит; хочет не материться, но матерится. Хочет любить, но ненавидит. При этом снова и снова плачет, восклицая: «почему так? зачем?», но в итоге ничего не может с этим поделать. Причина такого состояния в грехе. Человек (вроде бы) в нём кается, страдает, и недоумевает: «Зачем мне, Боже мой, снова грешить? Зачем? Зачем?», но не понимает простой вещи: когда ты закрыл дверь для света, то находишься во тьме, протягиваешь руку, хочешь что-нибудь взять, но ничего не находишь.

Третьим признаком отделённого человека является обмiрщение. Мiр, в противоположность небу, разламывает гораздо сильней чем ядерная бомба. (В мiру) распадётся всё, что сотворено руками Божьими. Все творения, взглянув на которые, Бог произнёс, что «вот, всё хорошо весьма»²⁷¹ распадаются на части, отделяются друг от друга. Вся вселенная, вся природа словно дробится на глазах, в сердце и в мысли отделённого человека, и это сердце уже не может согреться. В противоположность духовному мiру, небу, земной космос весь раздроблен.

Мiр означает разделение на части. Его характеристикой является время; то, что (по природе) соединено, мы видим разделённым на куски. Мы говорим: 1-го числа такого-то месяца, 2-го числа, 3-го и т. д. То есть всё ведёт к угасанию, к кончине дня, месяца, года, столетия, и всего мiра. На самом же деле, время – это распадение нераспадающейся вечности, или, лучше сказать, ошибочное ви́дение вечности. Вечность не имеет ни времени, ни начала, ни конца, – это нечто безначальное, вековое, безконечное, поскольку исходит из отеческих недр Бога, который вечен и безконечен, и вновь возвращается в отеческие недра. Поэтому у вечности не может быть конца.

То, что первозданный (человек) не мог себе даже представить до грехопадения, стало реальностью. С момента появления греха человек стал проживать тление, изменение²⁷² надежду, причём надежда обращалась в безнадежие, безнадежие в полное отчаяние, отчаяние в каждодневную смерть, так что человек ходит с опущенными крыльями и живёт мiром. То есть речь идёт о таком обмiрщении, как будто вовсе не существует неба, Бога, ангельского мiра. Человек живёт один, и если ты захочешь крепко обнять его, чтобы он почувствовал биение твоего сердца, то он скажет: «осторожно, не задуши меня». Теперь так он это ощущает, он не выдерживает (другого), он привык, так сказать, к вынужденному вреду от мiрского хода вещей.

Неподвижность Бога полна кипучей энергии, это полное овладение всей вселенной. И наоборот, хотя человек постоянно находится в движении, он остаётся не более чем маленькой пылинкой в безпредельной вселенной, живёт и умирает в одночасье, как мелкая заноза, которой не видно, и которую потом все забывают. Так и проходит вся жизнь... А отсюда много вопросов и проблем. Проблемы появляются там, где есть дистанция между человеческим сердцем и Богом. Об этом говорят наши Отцы Церкви, Св. Писание, и повседневный опыт жизни.

У кого есть какая-то проблема, пусть честно разберётся, что это такое. Эта некая внутренняя душевная брань, которая его мучает, изнуряет, делает седым и старым, надламывает, делает так, что его ничего не радует. Если же человек захочет, то весь мiр может стать ему своим, и даже самого Христа он сможет обнять. Как священник берёт руками тело Христово, в котором всё божество, так и любой человек может взять Христа, видимо или невидимо. Но человек остаётся при своём ничтожестве и в своих проблемах, его существо разваливается, он сам себя убивает.

Всем известно как на нас воюют помыслы. Приходит тебе, например, помысел: «Где же Бог?». Потом тебе кто-то говорит: «Откажись от Бога отца своего, и от Бога Отцов»; приходит другой и говорит: «Кто вообще видел Бога?»; а другой ещё прибавляет: «Разве не сказал прп. Симеон, пророк Моисей, евангелист Иоанн, и ап. Павел, что они не видели Его?» Ты вдруг замечаешь, как в тебе разворачивается целая битва помыслов. Если же ты разберёшься в себе, то увидишь что причина брани в том, что ты нечто упустил, твоё Я (где-то) выскочило. Если (у человека) хотя бы один позвонок выскочит, то весь позвоночник выходит из строя, тут даже какой-нибудь гигант скрючивается.

Далее, сестра пишет о своей проблеме:

«Как прекрасна монашеская жизнь! Но этот душевный подъём²⁷³ сохраняется недолго. Эту благостность можно скоро утратить, и потом нужно будет снова бороться с собой, со своими страстями, с повседневностью. Почему же, Геронда мой, это состояние не остаётся внутри, почему я не могу всегда жить в этой атмосфере когда всё так прекрасно?»

Если посмотреть на этот вопрос поверхностно, то можно подумать что сестра говорит глупости. Но если взять в целом, то сразу другое мнение: вопрос исходит не из эгоизма, а от неопытности. Конечно, Эго тут немного вылезает, но не более того²⁷⁴. Почему же оно вылезает? Если пару раз угостить кого-нибудь хорошим обедом, то человек начнёт тебя благодарить, говорить спасибо. А если на третий раз ты дашь ему более скудную еду, то он скажет: «почему сегодня такая бедная еда?» В четвёртый раз он уже скажет: «ты перестал меня любить», а в пятый раз спросит: «теперь кого ты любишь?», и его помысел будет развиваться ещё дальше. Люди как ни в чём ни бывало хотят чтобы всё было их (собственностью). Этой вот сестре понравилась красота монашеской жизни, и она хочет переживать это чувство постоянно. Так нельзя, это опасно для человека. Бог даже ап. Павлу не разрешил такую постоянно (благостную) жизнь, и дал ему «жало в плоть удручать его, чтобы не превозносился»²⁷⁵ и чтобы не потерял истинного утешения, которое есть сам Бог.

Строение слова можно передать как благо-(пере)ношение, т. е. в прямом смысле – плодородность, а в переносном – благодушное перенесение (обстоятельств), сила терпения.

Горе нам, если бы Бог был настолько наивен и так мало любил бы нас, что дал бы нам постоянно пребывать в состоянии духовного веселия. Мы бы тогда стали довольными эгоистами, (чисто) земными созданиями и подлыми натурами. Мы бы позабыли, что Христос прославился на кресте, и увековечил человеческую природу во тьме гроба.

То же самое должен перенести и человек. Ему надо пережить и тьму жизни, и проблемы, и бедствия, про которые говорил ап. Павел²⁷⁶ происходящие не от нашего Я, но от Бога, по Его попущению и великодушию. Бог должен испытать нас и во тьме, и на кресте, чтобы посмотреть и вынести суд, достойны ли мы царствия небесного. Нам следует полностью вкусить вековечного веселия в Господе. Царь-пророк говорит, что Господь сойдёт в могилу, но не увидит истления²⁷⁷. Так и верующий: пройдёт через мучения, распятие, гроб, приобщится жизни Христа, но не увидит истления, не умрёт, он пойдёт путём света, воскресения и вечности.

Мрак и проблемы полезны для нас, чтобы мы стали подражателями жизни Господа, который «оставил нам пример, дабы мы шли по следам Его»²⁷⁸ который сам прошёл все страдания. Так и мы призваны пострадать в немощах тела, чтобы наше Я умолкло, и чтобы на его месте утвердился престол Божий. Человеческое сердце будет посещать лень, сонливость, а может и какая-нибудь пожизненная печаль, духовное помрачение, иногда чувства и помыслы неверия, хулы и тому подобное, что не производим мы сами. Мы можем тогда подумать, что наша вся жизнь пошатнулась. Но на самом деле, всё это попускает и позволяет сам Бог, чтобы не отбирать у нас венец жизни.

Вопрос – «почему бы нам не жить постоянно в атмосфере священного веселия» – выдаёт незнание духовной жизни. Впрочем, это простительно, учитывая сказанное сестрой прежде. А то, что она боится вскоре потерять благостность, и что понадобится снова воевать со своим Я, со страстями, и с обыденностью жизни, говорит о том, что она уразумела путь духовной жизни, – что он заключается, с одной стороны, в борьбе с самим собой, а с другой, в борьбе с повседневностью, потому что прежде очищения наше Я ещё рождает страсти, так что предстоит ещё долгий путь.

Что такое повседневность? Это когда сестра, моя соседка по келье, в то время как я собралась поспать, встаёт и начинает бить поклоны, так что мне приходит помысел: «эх, вот взяла бы и врезала ей по морде», но (вместо этого) я сижу молча и молюсь: «Господи, Иисусе Христе, дай мне немного сна, чтобы я могла подняться на бдение». Повседневность это также мой труд, небрежение, каждодневный подвиг, который как будто не даёт никакого плода, но Бог-то знает что делает. Известны случаи, когда Бог услышал глас святого (лишь) через 30, 40, 50, 70 лет. Почему? Не потому что Его не было рядом все эти годы, но в доказательство своей великой любви.

Христос не ко всем одинаков. И Христос не статуя, к которой прислонишься головой и почувствуешь холод мрамора, приложишь ухо, и ничего не услышишь там внутри²⁷⁹. У Христа есть сердце, которое знает и понимает, любит и приветствует, признаёт и сочувствует. У Христа есть глаза и уши, он отвечает каждому по его мере и нужде.

Мы этого не понимаем. Мы всё видим исходя из нашего эгоизма. Если дать нам (полную) свободу, так знаете, что мы сделаем? Наше сердце не успокоится до тех пор, пока нам не подтвердят наше божество, поставив печать и подпись, – как это было у римских самодержцев. Вот, до чего доходит человек, и пусть вас это не удивляет. Бог, однако, знает что подходит каждому человеку. Если у нас есть хоть немного терпения, то мы увидим, что как раз то самое, что нам даёт Бог, и только это нам нужно. Но мы это осознаём и обнаруживаем, так сказать, с небольшим опозданием, на пять минут позже, чем ожидали. То есть, когда человек начинает терять терпение, и ему кажется, что ничего не получилось, что его жизнь пропала, тогда-то он и обнаруживает то, что искал всю жизнь.

Бог делает это для того, чтобы посмотреть, когда же мы разочаруемся и отцепимся от нашего Я, когда стряхнём его. Тогда Он покажет нам своё бытие, красоту своего лица, светлость своих очей и широту своего сердца, которая вмещает всех людей. И разве там не хватит места и для меня?

Этот вопрос – почему я не могу постоянно переживать великолепие духовной жизни? – задают многие, но не все так наивны. Тут обычно примешивается эгоизм. Вот, смотришь – какая-нибудь сестра молится, совершает бдение. Спрашиваешь её: «Как дела, чадо?» «Что поделать, Геронда, – отвечает она, в эти дни на молитве меня клонит в сон». Зачем ты мне это говоришь? Это-то мне известно. Разве ты пришла сказать только об этом? Я не видел тебя два месяца, был в своём монастыре, поминал тебя на проскомидии, в холодном храме, «в нощи во своём течении преполовляющейся»²⁸⁰ писал (про тебя) Игуменье, говорил про тебя Богу, и теперь, когда я приехал, ты вместо чего-то серьёзного говоришь: «Знаете, Геронда, сегодня на небе облака». Облака будут и завтра, и послезавтра, но они уплывут. Вот что происходит, когда ты говоришь мне про сонливость или что-то в этом роде.

Вы понимаете, как это всё огорчает Старца? Вы скажете: «может вообще не говорить Вам про это, чтоб не расстраивать?» Не безпокойтесь, не такой уж я сентиментальный. Хочу только, чтобы вы подвизались по-мужски, – не только в псалмопении, но и вообще в духовной жизни. Чтобы вы могли выдерживать холод, ливень, ураган, любые нападения ветров, словно непоколебимая гора²⁸¹. Деревья на вершине горы не сгибаются, – будут ли гнуться ваши сердца?

Давайте не будем обращать внимание на трудности, а будем взирать на Того, кто грядёт²⁸². Хотя Он ещё не пришёл, – впрочем, Он всегда с нами, просто мы не замечаем, но это Тот, кто «есть и был и грядёт». Это Он ходит в нашем сердце, а вовсе не печали, бури и искушения. Ты видишь облака, но на самом деле знаешь, – как и говорит Псалмопевец, что на них возседает Бог. Облака – это «колесница Божия тьмами тем»²⁸³ её колеса – это молнии и облака²⁸⁴. Ты видишь молнии и облака, но это Бог ходит по ним, обходя всю вселенную в мгновение ока, как властитель мiра, – неужели Он забудет про твоё сердце? Всякое хождение, всякое движение, всякое спотыкание, а также всякая боль, агония и трудность, которые не мы создаём – это обнаружение присутствия и хождения в нас святого и блаженного Бога. Впрочем, даже если мы сами создали эти трудности, то и тогда после покаяния они превращаются в откровение присутствия и хождения Бога внутри нас.

Мы говорили перед этим про состояние человека, который по всем признакам ведёт духовную жизнь, точнее говоря, – младенческую духовную жизнь. Это правда, что духовная жизнь становится состоянием, то есть постепенно делается стабильной. Изменения, которым мы подвергаемся, не совсем физиологического характера. Они относятся к физиологии лишь отчасти, в начале (пути) и в тех особенных случаях, когда Бог хочет испытать нас посредством искушения. Душевные же перемены, – когда я сегодня радостный, а завтра нет; сегодня я слушаю тебя всем сердцем, а завтра нет настроения с тобой разговаривать; сегодня я молюсь, а завтра меня всё время тянет выйти из кельи – это не состояния, а просто движения души, которая ещё не достигла устойчивости. Эти движения говорят о наличии (внутри) некоего мiра, где отношения с Богом совершенно неправильные.

И наоборот, человек, который по-настоящему связан с Богом, завязан с Ним воедино, ощущает, как Бог входит и ходит внутри него. Тогда эта связь становится чем-то очень личным и ощутимым. Христос, устроившийся в нашем сердце, создаёт в нас то состояние, которое имеет сам. Мы, когда кто-нибудь нас отругает, чувствуем некое нервное напряжение. Когда кто-нибудь нам улыбнётся, то и мы ему улыбаемся. Но у Христа нет такой привычки к изменениям; у Него, скажем так, установлена стабильная духовная связь с человеком, и в нас Он тоже производит некое стабильное состояние. Это состояние радости, любви и молитвы, которое говорит о том, что нечто само собой происходит²⁸⁵ во мне.

Обычно, когда я собираюсь помолиться, то прежде надо подготовиться: принять соответствующую позу, собрать благочестивые мысли, почитать Ветхий или Новый Завет, сделать что-то, чтобы по возможности создать некую атмосферу, некий поток духовного напряжения, в котором я могу произносить: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Долго ли это делать?²⁸⁶ Один месяц, год, пять, десять лет? Сколько Богу угодно.

Но постепенно, молитва по моему настроению делается состоянием. Ум сам обращается²⁸⁷ ко Христу так сильно, что кажется поселяется во Христе. Мне даже странно, если он отходит от Христа и идёт куда-то в другое место. Я живу так, будто меня не волнуют другие люди, их проблемы, этот мiр, моя собственная семья. Всё это, конечно, содержится²⁸⁸ во мне, но мой ум находится в некоем состоянии, когда он предстоит Христу. И не только ум, но постепенно и само сердце приобретает это состояние, состояние, скажем так, подножия, или престола, на котором возседает Господь Иисус Христос. Словно некий крепкий стул, который меня (легко) выдерживает, таким становится и сердце человека, так что мне не нужно больше стараться, чтобы обрести поток молитвы, или безстрастие, или устойчивость ума. Мне не требуется для этого бороться, утруждаться. Всё происходит само собой.

Когда же я теряю эту устойчивость, это состояние? Когда делаю что-либо не монашеское, что не подходит монаху. Когда, например, я выхожу из монастыря, болтаюсь где попало, когда интересуюсь как там родители, или знакомые, когда веду переписку с разными людьми, когда хочу кому-то помочь, оказать любовь, спасти кого-то, или исправить, когда у меня есть якобы миссионерские способности, или общественные интересы. Всё это, подобно тому как ветер разгоняет водяной пар облаков, прогоняет «воду текущую»²⁸⁹ то есть Христа и (живущего) в сердце Св. Духа.

В монастыре могут быть какие-то занятия, но они не переполняют существо человека волной интересов. Они делаются просто за послушание, это не что-то такое будто новое, разнообразное, имеющее разные варианты, так что каждый раз тебе приходится уделять этому особое внимание. Когда ты делаешь свечи, то все твои действия отлажены. Так, примерно, обстоит дело с любым занятием монаха²⁹⁰.

В общем, при занятии которое не отвлекает, при котором по возможности сохраняется молчание и безмолвие, – можно хранить своё состояние. Всё же остальное, о чём сказано выше, делает монаха немонахом, выталкивает его из духа монастырского. Так, например, если мать скажет своей дочери-монахине: «Доченька моя, твоя сестричка сошлась с одним парнем, очень хороший жених, но ростом ниже её. А другой больше ей подходит, но он беден. Что нам делать?» – Этого хватит, чтобы возмутить твоё спокойствие на многие годы, потому что это совершенно чуждо твоей жизни. Как, например, когда что-то попало в глаз, или занозил палец, то не успокоишься (пока не вытащишь), так и со всем тем, что не годится для монаха, что не заповедано монахам Отцами Церкви, – монаха это портит²⁹¹ делает его в точности как мiрянин, лишает всякого духовного состояния. Итак, человек должен по-настоящему водвориться в монастыре, чтобы отныне в том состоянии, которое ему помалу будет подавать Бог, он мог заниматься монашескими делами, которые Бог подарил людям, чтобы они могли восходить к Отцу небесному, подателю всех благ.

* * *

«В эти дни у меня была радость, и одновременно некое чувство благодарения Богу за ту милость, которую Он посылает мне на каждое мгновенье, что Он связывается²⁹² со мной (воедино), как и я с Ним. Мне даже как-то неудобно. Хочется поделиться своей радостью с Вами. Во время службы, без всякого моего усилия и непонятно как, я вдруг осознала, что проговариваю молитву».

Такая простая записочка, но описывает чудесный день, или дни, когда сестра жила в услаждении Богом. Прекрасно, когда у нас есть такие переживания, хоть они и детские. Раньше мы уже видели и младенческие. У зрелой духовной жизни другие характеристики. Но пока порадуемся этим.

«В эти дни у меня была радость». На самом деле, как мы уже говорили в начале, каждый день такой же, как другой, и даже в целые столетия ничем не отличается. Мы говорим: 30-го числа такого-то месяца, 2-го числа и т. д. – всё это условно, чтобы мы могли общаться между собой и проводить время, чтобы обманываться и представлять обыкновенные мiрские события как историю. Все эти события, про которые пишут истории, несущественны²⁹³ не имеют связи с вечным. Но те переживания (о которых пишет сестра) имеют-таки отношение к вечности.

Когда кто-нибудь производит в себе некое (устойчивое) состояние, то это состояние накладывается и на его дни: он старается, чтобы дни были равны, не имели изменений, переходов, разнообразия. Характерную установку и настрой (человека) на изменения изучают, кстати, и врачи, (приходя к выводу, что) она не естественна. Серьёзный человек проживает жизнь каждый день похожим образом. А кто немного ипохондрик, тому хочется каких-то изменений, развлечений, посмотреть телевизор, почитать рассказ, или поменять послушание. Просьба поменять послушание не является признаком равновесия. Вы скажете: «Геронда, Вы про перемену (послушания) нам ничего не говорили». А что мне делать? Если человеку нехорошо, то что, ты скажешь ему: «Оставайся со своей болезнью»? Нет, конечно, ты ему поможешь, скажешь: «Детка, душенька моя родная! Ты наверное по любви ко Христу хочешь перемен. Давай, какое послушание тебе нравится?» И даёшь ей то, что она хочет. (В этом случае) мы оказываем великодушие, милость, доброту, чтобы человек не превратился в демона²⁹⁴.

Когда мы ищем каких-то изменений по жизни, то значит не всё в порядке. Человек должен радоваться жизни. Зимой, к примеру, мы стараемся протопить все помещения одинаково, – и коридор, и кельи, иначе замёрзнем. Точно то же самое происходит с нашей жизнью.

Смотрите, как похожи наши богослужения каждый год. Если взять вечерню, утреню, литургию – у всех похожая структура, от начала до конца. Или 150 псалмов – духовные переживания в них почти одни и те же. Книги Отцов Церкви, преподобных отцов – говорят об одних и тех же вещах, ничего нового. Ты их читаешь снова и снова, но только если ты сам в порядке, если ты в радости и сердце открыто, ты каждый раз обнаруживаешь в прочитанных словах Христа. Здесь, например, написано про божественное услаждение, здесь про божественное поучение, здесь про божественное утешение или про божественное видение. Всё это одно и то же, но в каждом случае обнаруживаешь свою особенность, свой способ явления и действия Христа. Когда же ты не в порядке, то тебе кажется, что этот вот святой говорит то же самое, что и свт. Василий Вел., или свт. Иоанн Златоуст. Разумеется, ведь их жизни похожи. Они никогда не добивались перемен. Программа монахов одинакова; но разве программа мiрян не одна и та же, да ещё и монотонная?

Похожесть состояний мы и сами создаём в повседневной жизни, чтобы можно было, так сказать, вслепую находить свою дорогу. Иначе потеряемся, запутаемся. Но разве не может быть никаких изменений? Изменения благословенны, тут нечего бояться. Сегодня у нас общее собрание, а завтра его нет; сегодня праздничная служба, а завтра простая. Но тут дело в простом повторении, – эти вещи каждый раз как бы снова возвращаются на своё место, тем самым создавая состояние, когда время и пространство соединяются воедино и как бы упраздняются, оставляя нам (вместо себя) самого Христа. Тогда священнодействием становится каждый наш шаг, каждая беседа, и ночью, и днём.

Когда человек сумеет найти красоту Христа внутри себя, в своей жизни, в своём бдении и послушании, когда он научится всё это совершать единообразно, тогда он обретёт радость, которую «никто от нас не отнимет»²⁹⁵ как говорит Господь. Даже когда нас оскорбляют, презирают, забывают, завидуют, даже смерть – не сможет отнять от нас этой радости. Ничто не отнимет эту радость, так как она происходит от самого Христа.

В этой атмосфере Бог настолько сильно переживается, так что я переплетаюсь с Ним, как и Он со мной. Он во мне, и я в Нём²⁹⁶. Это Павел и называет «во Христе». Это «во Христе» содержит в себе время, пространство, мою волю, устроение, действование, (а также) реальность и явление Христа. Я и Он становимся одним.

Когда человек находится в этом уравновешенном состоянии и радуется Христу одним и тем же способом, тогда происходит нечто новое: Христа можно перепутать с лицом Старца, или Старицы-игуменьи в женском монастыре, то есть когда я уже не могу жить без того, чтобы и их всегда иметь перед глазами.

Насколько монах живёт Христом, настолько он глядя на Христа видит (на Его месте) своего Старца, или Старицу. И насколько теряет Христа, настолько теряет Старца. Как только его связь со Христом даёт сбой, так сразу нарушается и связь со Старцем. Как только он где-то почувствует Бога, – в какой-нибудь книге, в церковном чтении, в каком-то переживании или в молитве, к него сразу же начинает биться сердце, и он начинает повторять имя Старца. Удивительная вещь! Это кажется странным, но это правда, и засвидетельствовано как жизнью святых, так и вашим собственным опытом, при наличии духовной жизни.

Итак, духовная жизнь характеризуется в первую очередь наличием единообразия в течение дня и ночи. Мы обретаем некое одно состояние внутри и снаружи, во времени и пространстве где мы живём. Второе, у нас есть Старец, который неким образом оказывается там, где (обитает) невидимый Бог; он «путается» у нас под ногами, в наших мыслях, точно как Христос. Таково божественное домостроительство, божественное милосердие и дар, что наша Церковь ставит нам Старца на место Христа. Таким образом, у нас есть точный критерий, имеем ли мы связь со Христом, или нет.

* * *

«Геронда, Вы сказали, что мы постепенно обретаем стабильное духовное состояние. Какое же отношение имеют перемены к этому состоянию?»

Перемены бывают человеческие и духовные. У человека ленивого, несчастного, жалобливого, духовно мёртвого нет никаких духовных перемен. Духовные изменения – это нечто постоянное. Кто не молится, у того нет духовных изменений, как у мертвеца, который разложился и превратился в прах, так что разлагаться уже дальше некуда. Мы тоже иногда до этого доходим.

Стойте со страхом в виду духовных изменений, потому что мы можем быть духовно мертвы, но иметь ложное чувство, что духовно продвигаемся. Некоторые думают, что всё идёт хорошо и прекрасно, что как этот год прошёл прекрасно, так в следующем будет ещё лучше. Это обманное чувство. Наоборот, нужно ощущать свой грех, своё беззаконие, недостаток любви Божьей. Не подобает нам ощущать ложную самодостаточность, самодовольство и самоудовлетворение, но (следует) желать высшего: ещё большего пролития крови и пота. Надо пробовать Бога. Не говорить: «Я покаялся, другого покаяния не требуется». Нет, нужно новое покаяние, необходимо непрестанно отверзать двери покаяния²⁹⁷. Это первое.

Второе. Кто не идёт, тот остался стоять на месте. Кто не продвинулся, значит отступил. Если у нас нет продвижения в плане духовных изменений, то знайте, что это не стабильное состояние, а мертвость и застой²⁹⁸ когда наше существо заплесневело и мы обнажены от Бога. Это значит, что у нас нет хитона чтобы укрыться, мы голые и несчастные, а думаем что у нас всё хорошо и мы счастливы.

У нас должны быть умные и мысленные изменения. Допустим, у меня нет радости. Если нет радости, то сколько бы ни казалось, что всё идёт хорошо, это обман. Или есть радость. Но этого недостаточно. Радость должна плодоносить слезами. Слёзы должны плодоносить покаянием, покаяние – сокрушением, а сокрушение таким смирением, чтобы на самом деле считать себя первым грешником в мiре, ничтожной пылинкой перед Богом, совершенно лишённым Бога. Когда придут слёзы и сокрушение, они принесут мне ещё большее чувство Бога, откроют горизонт к Нему. Это раскрытие даст мне ощутимое приобщение Богу, подаст знаки Божьи, плоды Св. Духа: любовь, веру, кротость, мир, радость Духа;²⁹⁹ но эта радость отличается от той, первоначальной. Далее, плоды Св. Духа привнесут действенные знаки божественного приобщения: сияние лица и сердца, божественные состояния внутреннего просвещения, вдохновения³⁰⁰ безстрастие, духовную чувствительность, изменения сердца. Разве не стоит всячески потрудиться ради того, чтобы наша жизнь была преисполнена частых изменений десницы Вышнего?

Ваша жизнь и вправду прекрасна. Как бы кто строго, жёстко и несправедливо ни судил вас, он не сможет не признать, что ваша жизнь удивительна. Но нужно как следует использовать время, чтобы из ранних свежих зелёных росточков вырасти до (взрослого) человека, заквашенного на слезах и трудах. Труд возвышает к небу и ведёт к Богу. Впрочем, предвозвещения (о вас) – самые удивительные, и, сказать правду, ваша жизнь привлекает других. Тем более если это ваш отец, Старец, то он естественно радуется о таком вашем устроении.

В течение дня в монастыре по большей части все заняты на послушаниях, на работе. Это показатель что монастырь живой. Послушание – это как бы танец дня перед светлым, а не тёмным ковчегом. Монахиня в общежитии не может быть без работы, поскольку работа – это то̀ подручное, повседневное, удобное средство, которое быстро находишь, и с помощью которого улавливаешь Бога. Наше послушание является мерилом нашей совести и честности, которое видит не только Бог, но и другие сёстры. Только по совести и по честности³⁰² какая-нибудь работа может делаться в монастыре. (Слово) совесть – происходит от глагола со-ведать, знать, то есть имеет значение чувства Бога. А честность означает истинную любовь к Богу. Если монах имеет чувство Бога и истинную любовь к Нему, если его брак с Богом честен, если он достоин чести, поклонения и уважения, – то это видно прежде всего по тому, как он несёт своё послушание.

Кроме того, послушание выявляет – есть ли у монаха чувство общего тела (со всей братией), поскольку послушание есть как бы протягивание и пожатие руки другого. На послушаниях мы показываем – есть ли у нас ощущение, что мы суть одно тело, тело Христово, сыны ли мы Божьи. Тот, кто не справляется с послушанием, или считает это дело простым времяпровождением, или некоей (формальной) обязанностью, когда ему просто велели выполнить такую-то работу, – тот не имеет познания Бога и истинной любви к Нему. А значит, он не понимает что соединён воедино со Христом и с братией.

Только тот, кто работает по воле и по заданию Божию, может сказать, что ощущает себя членом Церкви, тела Христова, – будь то монах, клирик, или мiрянин. Тем более это касается монаха, потому что монах вне всякого мiрского мудрования, он приближен куму Господа Иисуса. Стало быть, послушание монаха – это и мерило, и средство его духовной жизни. В духовной жизни есть много всего, но не всё так всегда просто, как это получается с работой. Итак, работа это ключ, которым легко открывается духовная жизнь, и одновременно показатель наличия духовной жизни вообще, и её особенностей.

Как же из того, как выполняется послушание, можно усмотреть особенности духовной жизни? Или, если угодно, за счёт чего послушание дарует нам такие высокие приобретения, – то есть возможность постигать Бога, осознавать, что наша сущность³⁰³ есть сущность церковная, сущность Божия, возможность стать угодными Господу? Что это такое, послушание?

Послушание, это, прежде всего, некий труд. В основном, труд тела, но также и души, и ума, и духа. Всё это вместе трудится на работе, устаёт, предоставляет и расходует себя. Когда человек не переходит границы работы, заданные самим Господом, тогда он чем больше трудится, тем большую жертву приносит Богу. Послушание – это утруждение, взятие на себя креста Христова. Это то «лёгкое страдание», как сказал Апостол, которое «производит в безмерном преизбытке вечную славу»³⁰⁴. Если ты работаешь три, четыре, семь часов в день, то значит отдаёшь своё тело, свой ум, и всего себя Христу.

Но что̀ этот труд в сравнении с трудами людей мiрских? – Ничто. Труд мiрских людей неподъёмный. Умирают (от трудов) даже те, кто, казалось бы, сидят в удобных креслах, потому что они ещё больше разоряются, разными способами. И те, которые кажутся бедными, и те, которые кажутся богатыми, и цари, и нищие, – все несут неподъёмные труды, чтобы прожить и заплатить налоги. Гражданские законы освободили монастыри от налогов, потому что монах не принадлежит этому мiру, но другому, где и налог другой – налог крови и жертвы ради Христа.

Наш труд ничтожен по сравнению с трудом мiрян, тем более в виду вечности, которую мы обретаем, и славы которую нам даёт Бог в обмен на нашу малую жертву. Господь говорит, что если напоишь кого-нибудь «чашей студёной воды»³⁰⁵ то делаешь это Богу, то есть меняешь чашу на самого Бога. Видите, как мало даёт человек, и как много берёт (за это)?

Во время работы поразмысли: «Работаю ли я на самом деле ради братии, ради монастыря, ради Христа? Может быть, я ищу способы, как бы побыстрее с этим разделаться? Может, мне неохота уставать? Может быть, я желаю, хотя бы и подсознательно, чтобы нашёлся какой-то способ затратить поменьше труда?» Ведь по труду, – если, конечно, он делается согласно чести и совести перед Богом, и соответствующее воздаяние. Награда прямо зависит от труда. Вот, например, ты стираешь вещи вручную, трёшь их до крови на руках. Можно ведь сделать это и по-другому, чтобы не повредить рук, чтобы они не пропахли хлоркой и порошком. Но тогда и Духа Святого потом будет меньше. Каждая мелочь имеет значение. Мы легко находим способы облегчить нашу работу, или даже вообще её не делать. Но тогда не делается и та работа, которую (о нас) задумал Бог, то есть дело восхождения нашей души на небо.

Кроме того, нужно постараться, чтобы кто-нибудь другой не присвоил наш труд, потому что он тогда и получит наш венок, нашу славу, ведь только тот кто бежит, кто прилагает усилие «восхищает царствие небесное»³⁰⁶. Мы потеряем своё вознаграждение, если кто-то сделает за нас работу, от которой мы отказались, или с которой не справились. Помните, как ап. Павел говорит Фессалоникийцам, что «трудился день и ночь» чтобы дать им «образец для подражания», то есть образец настоящего христианина. Этот великий Апостол приходил в субботу в синагогу, проповедовал, зачастую оставался с верными весь день и всю ночь, трудясь только ради того, чтобы показать им пример. Это значит, что никто не сможет подражать Христу, если не потрудится как следует.

Нам нужно научиться выдержке, – чтобы труд дня и ночи могли выдерживать и наши глаза, и сердце, и тело. Нам должно быть стыдно, когда глаза закрываются³⁰⁷ когда нам мешает холод, когда мы устаём от каких-то обычных вещей. Если Отцы стыдились и плакали, когда их заставали за едой или питием, то сколь стыдно должно быть нам, когда мы так легко устаём, не выдерживаем бдения или долгих работ. Если у нас слипаются глаза, то почему мы до сих пор не научились держать их открытыми? Почему другие ради небольшого воздаяния бдят днём и ночью, чтобы получить, например, диплом в институте, или сдать экзамен, а мы, будучи детьми Божьими и работниками царствия небесного, так затрудняемся? Богу угоден труд. Поклонение Богу совершается в труде и страдании. Так говорит и свт. Григорий Богослов: «Ибо никаким служением (так) не благоугождается Бог, как злостраданием»³⁰⁸. Итак, наша работа является подлинным послушанием (служением), когда это труд; иначе это просто мiрская работа.

Второе. Наше послушание есть занятие общественное, то есть служение. Служить – значит обслуживать другого. А не так, чтобы сидеть в кабинете и заниматься каким-нибудь приятным делом. Послушание означает услужение другим. Если в кабинете я (каким-то образом) служу другим, и для меня это является занятием и отдачей сердца, – то это послушание. Послушание означает и общность действий. Как лёгкие доставляют воздух в тело, вены переправляют кровь, а душа оживляет всё наше существо, так и наше служение/послушание оживляет всё тело Христово.

Все говорят, что нужно любить. Все повторяют за ап. Павлом: «Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви», и что любовь есть первейшая заповедь³⁰⁹. Но что такое любовь? Объятия и дружба? Или может быть это какой-то интерес? Может быть, любовь означает, что я быстро отзываюсь и помогаю ближнему решить какую-то проблему? Или это приятная беседа, якобы для того, чтобы ближнему стало легче, если дать ему выговориться, и (тем самым) помочь ему? Или любовь означает исполнение капризов другого, чтобы показать ему своё расположение и понимание? Нет, настоящая любовь к ближнему заключается в услужении ему. Когда я послужу ему по-настоящему, как делал сам Господь³¹⁰ тогда можно сказать, что я люблю его. Следовательно, если я хочу вас любить, то должен вам послужить. И чем больше я вам служу, тем больше, следовательно, люблю. Всё остальное – пустые слова.

Отсюда следует, что наше послушание является способом, чтобы полюбили нас самих. Ведь кого мы любим? Того, кто нам служит, кто готов нам помочь. Или, если угодно, того, кто забывает про себя ради нас. Того, кто умеет приготовить для меня вкусную еду; кто может очень тонко и вежливо сделать для меня именно то, в чём я нуждаюсь сейчас, без всякого напоминания; кто не мешая, не задевая и не отягощая меня, устраивает мои дела, так что у меня создаётся ощущение, что чья-то любящая рука поработала здесь, чьи-то ноги прошли здесь, про которые сказано: «как прекрасны ноги благовествующих мир, благовествующих благое!»³¹¹ чьё-то нежное сердце побывало здесь, которое смогло вникнуть в мои дела и помочь. Мы любим тех, кто склонились над нами. А значит и нас любят тогда, когда мы поступаем так же.

Какие люди чувствуют одиночество, думают, что их не любят, не понимают, не желают видеть и помнить? Это те, кто не хотят, не согласны служить другим, – служить до крови, забывая о себе, принося себя в жертву. Кто недоволен серым цветом, потому что он печальный, а белым, потому что он отражает свет? Тот, кто не умеет про всё забывать ради другого. Насколько я забываю про себя, отдаю и зарываю себя в служении/послушании, настолько сильнее ближний меня любит, находит для меня увещевательное слово и помогает по жизни. Увещевание означает помощь.

Монах – человек молчаливый. Если вы увидите в монастыре, да и в другом месте, как кто-нибудь часами болтает с другими, то знайте, что в нём нет и следа любви. Если увидите двоих вместе, когда один пришёл помочь другому, а тот постоянно только жалуется то на одно, то на другое; но первый помогает ему снова и снова, говорит ему слова утешения: «не волнуйся, я приду и завтра» – то является ли это увещеванием, утешением? Отнюдь, – здесь просто один мертвец плачет, а другой безумец пришёл его хоронить. Увещательное слово монаха – это его самопожертвование, его служение³¹². Поэтому Господь и говорит: «так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне»³¹³.

Как же определить меру и предел служения? До каких пределов должна простираться моя работа, чтобы и я любил других, и другие меня, то есть, чтобы было ощущение нашей общности? Предел работы – смерть. Другого предела не существует. Я могу работать, пока не умру; количество и время работы – смерть. «До смерти» возлюбил человека Христос. Он обменял нашу смерть на свою, чтобы выкупить нас из бездны наших грехов и привести к жизни³¹⁴. То же самое можем и мы сделать, если захотим. До смерти потрудился Он ради нашего спасения, до смерти и мы трудимся и боремся с грехом³¹⁵. Но моя смерть, – если я работаю как человек Божий, это и моё воскресение. Итак, послушание – это труд и злострадание.

Во-вторых, это служение, то есть со-общение, предание самого себя другим.

В-третьих, чтобы наше служение было истинным, оно должно быть волей Божьей, отпечатком заповеди Бога. Бог попросил, и я действую. Бог заповедовал в раю, и я исполняю заповедь. Послушание есть хранение сада, порученного мне Богом³¹⁶.

Именно поэтому послушание следует исполнять как угодно Господу и Церкви, как это прописано в отеческом и монашеском предании. Послушание должно блюсти пределы духовной жизни, то есть исполняться потому, что этого хочет Бог. Оно может начинаться с какой-нибудь нужды, или отправляться от заповеди человеческой, или от моей собственной потребности, но главное то, чтобы оно исполнялось ради Господа, и перед Господом. Каким бы лёгким и незначительным ни было моё послушание, но если я делаю его ради Господа, то оно велико перед Ним, и является ходатайством моего спасения. Это самый выгодный способ приобрести добродетели, то есть лучи, просвещение Св. Духа. Это самая удобная вещь, при помощи которой я могу соединяться³¹⁷ с Богом в повседневной жизни, даже если моё послушание самое мелкое и пустяковое. Говорят, что один скульптор вырезал на стене храма узоры, которые находились очень высоко, и люди не могли их видеть. Многие говорили ему: «Кто же их там увидит?», на что он отвечал: «Их видит Бог». Он делал это перед Богом.

Итак, моя работа не только служит моему ближнему, но меня самого ставит перед Господом, является способом моего предстояния. Как молитва выражает нечто своё, пост своё, так и моё послушание-служение есть способ предстать перед Богом. Широкая улыбка выражает радость, раскрытые объятия – любовь; я улыбаюсь, и ты говоришь, что я чем-то обрадован, а когда у меня смурной вид, значит какая-то тяжесть на сердце, – так точно и моя работа есть способ моего предстояния Богу в любви и вере. Я верую в Бога присутствующего, и поэтому работаю.

Стало быть, моя работа оценивается по тому чувству, которое её сопровождает, по тому, понимаю ли я вообще, что значит работа. «Разумеешь ли, что читаешь?» – спросил ап. Филипп евнуха из Кандакии³¹⁸. А мы, понимаем ли что делаем, и что теряем, когда работаем без пролития пота и крови, без сердца? Понимаем ли мы, что когда на работе мы (никого) не любим, и нас не любят, то эта дурная работа? Понимаем ли мы, что происходит, когда у нас нет ощущения, что мы исполняем заповедь Божию и предстоим Богу? Какая польза, если бы мы молились или причащались, думая, что это просто такие технические средства христианской жизни, а не причащение божественного естества? Так и про работу нужно знать, что это общение и диалог, а диалог означает собрание вместе двух лиц, некий договор, который подписывается перед Богом.

Именно поэтому работой может являться даже то, что я таскаю камни туда-сюда-обратно, как это часто делали святые³¹⁹. Работа может быть самой что ни есть мелкой, но (при этом) такой, которую желает Бог, или наше общество, или монастырь. Но что происходит, когда кто-нибудь хотя и работает, но работает плохо?

Предположим, я работаю, но не перед Богом, или не уверен, что моё дело соединяет меня с Богом, или работаю «спустя рукава», чтобы только провести время, или работаю, не выкладываясь полностью, как этого ждёт от меня монастырь, работаю без усердия, не стараясь об искусности рук, ума и сердца, или работаю так, что братству не нравится как я это делаю – что в таком случае происходит? Вы ведь понимаете, что в этом случае я становлюсь недостоин Бога, недостоин этого общества. Как мы сказали, работать – значит служить братьям, так что они живут благодаря мне. Если же я не отдаю жизнь братьям, то я недостоин их общества, недостоин братства, недостоин собрания и причастия жизни Иисуса Христа.

Следовательно, плохой эконом, или какой-нибудь другой работник, несущий своё послушание плохо, лентяй, духовно разслабленный, или тот, кто не желает исполнять задание Старца, Игуменьи, или другого начальства в точности до мелочей, – что с ним происходит? Всё просто: если хорошая работа соединяет с братством, то плохая, наоборот, отделяет³²⁰.

Мне, например, поручили послушание гостиничного. Предыдущий гостиничный говорит мне: «Давай, я покажу тебе что делать», а я отвечаю: «я и сам знаю что делать». В этот момент я разрываю в клочья мои отношения с братством, потому что с презрением повёл себя с душой брата, которого должен был с уважением и вниманием выслушать. Презрением к нему я обезчестил и того, образом кого он является, то есть лично Христа. В тот момент я не позволил моему предшественнику научить меня тому, чего хочет от меня монастырь и сам Игумен, которому теперь придётся возиться со мной и повторять то, что я должен был усвоить с самого начала. В итоге, я приступаю к послушанию вяло, неохотно, невнимательно, с самоуверенностью, и вместо того, чтобы послужить монастырю, только создаю проблемы.

Монастырь, конечно, продолжает жить, но я умираю, поскольку разрываю связь с братством, словно ветка отрезается от дерева. Дерево продолжает расти, потому что связано с корнем, но отрезанная ветка засыхает, погибает, и её бросают в огонь. Вот что получается, когда наша работа не делается по правде. Видите, – благодаря работе сохраняются все три вещи: злострадание, отношения с людьми, и возвышение к Богу.

* * *

Посмотрим другие записки.

«Я не хочу, Геронда, творить свою волю, но (только) то, что полезно душе. Соглашусь с любым послушанием, которое Вы мне назначите, даже если внутри буду противиться. Ведь я вижу, что когда смиряешься, то в сердце устанавливается тишина. Как хорошо, и как близко я ощущаю Христа, когда смиряюсь! У меня редко бывали такие моменты, но они давали неизреченную радость, так что я даже не хотела ни есть, ни спать, и не горевала что Вы далеко».

Видно, что у сестры есть душевные затруднения, что она подвизалась о том, чтоб не творить свою волю. Она много раз поступала по-своему, но теперь решилась делать не то, чего ей хочется, но то, что полезно душе.

Кто из вас несёт послушание без доли эгоизма и своеволия? Загляните в своё сердце и посчитайте, сколько раз вы соглашаетесь с порученным вам послушанием, а сколько нет. Очень редко случается, что человек свободен и (легко) принимает любое послушание. Обычно мы принимаем только то, что нам интересно, что выгодно, что нравится, в чём мы профессионалы, а не то, что нам поручает Игуменья. Но у послушания другой смысл, и эта сестра его уразумела, коль скоро говорит, что примет любое послушание. Если же кто получит то послушание, которого сам желает, то весь год³²¹ не вкусит покоя.

Эта записка мне понравилась, так как говорит об опыте и преуспеянии, – не только этой монахини, но и многих других. В этой записке становится видна первоначальная цель послушаний: созревание добродетели и самосознания сердца, образование общности (сестричества).

* * *

«В эти дни, Геронда, я как будто восстала от сна, как будто зажила в другом измерении. Как бы это лучше выразить: я словно увидела монастырь в другом аспекте, в другом образе. До сих пор меня как-то не занимала тема подчинения и служения. А теперь эта тема заставляет меня по-другому посмотреть на монастырь. Раньше я безпокоилась, смогу ли я молиться, бдеть, поститься, безмолствовать, а теперь вижу, что если кто захочет, то легко может этого добиться. Но как оставить своё Я, как из него выйти? Мне кажется это очень трудным – забыть про своё Я. При мысли об этом, что нужно стать такой, чтобы любой тебя смирял³²², я понимаю, что не хочу этого. Как я ни старалась на этой неделе принять это, – не получилось. Тогда зачем, спрашивается, я вообще пришла в монастырь? Не нахожу ответа».

Показательный отрывок. Она думала, что в монастыре весь интерес должен быть в том, чтобы молиться, бдеть, безмолствовать и поститься. Но теперь вдруг поняла, что тем, у кого такие установки, зачастую нет дела до послушаний. Это как раз те, которые не подчиняют свою волю и не служат другим, но уклоняются (от этого дела), при этом считая себя духовной личностью, ищущей высших дарований. Это очень характерный случай.

Но Церковь знает, как всё расставить по местам. Сказано: если не станешь прахом, если тебя не потопчут как брошенную на землю скуфью, то не сможешь ощутить, что работаешь Христу. Когда почувствуешь себя как «прах и пепел»³²³ тогда и спросишь Христа, можно ли тебе уже взглянуть на Него?

Когда человек оставит себя, то может всё. Но как выйти из своего Я? При мысли, что любой (тогда) нас сможет использовать, наше Я теряется, затухает. Приведём пример. Я жду окончания работы, чтобы потом пойти погулять с одной сестрой. В этот момент приходит другая сестра и говорит, что Игуменья сказала пойти помочь в оливковом саду. Как я это восприму? Наверное, тяжело. Эта тяжесть, быть может, происходит от усталости. Но больше всё-таки от моего желания погулять. Если я не подчинюсь, не послужу (сёстрам), но последую своему Я, то что я вообще делаю в монастыре? Если я отказываю другим, живу как мiрские люди, если моя молитва, бдение и пост (в таком случае) – мерзость перед Господом, то зачем я пришла в монастырь?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно посмотреть на всё с точки зрения подчинения и послушания. Только когда я служу другим, подчиняюсь, ставлю ни во что своё существо и свою волю, – только тогда я ощущаю, что существует истинная жизнь, и открываю как всё прекрасно в монастыре, я вижу что это небо, рай.

А лентяй, эгоист, упрямец, видящий во всём проблему – у него всегда другие виноваты, поэтому он ко всем в претензии. Но когда он подчинится, – «повинись Господу», как говорит Псалмопевец³²⁴ то откроет для себя что монастырь прекрасен, что все здесь святые, – кроме него, поэтому и ему надо подвизаться, чтобы стать святым.

Впрочем, подчиняться и служить ужасно больно. Проливаешь пот как «капли крови»³²⁵. Никому так не больно как тому, кто подчиняется. Но никто не вкусит и столько наслаждения, если не пройдёт через эту боль. Наслаждение – в уничижении нашего существа, нужно погребсти себя в землю, в слезах и в крови. Наслаждение источается из сердца, которое пронзили стрелы подчинения, стрелы тех, кто на нас нападает, кто нас отвергает, воюет с нами, не понимает нас, не любит, не чувствует. Мне больно, а сестра смеётся, меня разрывает, а сестра идёт на прогулку, я прошу чего-то самого естественного, а она не понимает, думает, что мне нужно это для чего-то другого. Детки мои, – как раз внутри этой боли скрывается рай.

Итак, (получается что) монах может стараться избавить себя от боли подчинения и служения, чтобы ничем не навредить себе. Но послушание – это не просто какое-то занятие, а, скажем так, некий неисчерпаемый настрой души всегда жертвовать собой. Как Бог вечно склоняется над нашей душой и работает над ней, так и мы вечно склоняемся к Богу и к людям.

* * *

«Геронда, я только одно знаю: сколько бы я ни была уставшей, голодной, не выспавшейся, я могу работать весь день и не думать о себе. Мне нравится быть радостной от того, что меня (как) маленькую все используют».

Её слова – о причине своей способности работать целый день, – правда. Причина та, что её не волнует своё Я. Если оно начнёт безпокоить её, и где-то зацепит, в каком-нибудь зубце шестерёнки, будь то душа или тело, то её ум сразу же помрачится, и ей захочется поесть или поспать.

«Мне нравится быть маленькой». Как говорят: «Ну-ка, мелкий, пойди туда, принеси то, принеси это». Прекрасно ведь быть как дети. «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное» – говорит Господь³²⁶. Дети входят в царствие небесное. Кого-то могут использовать³²⁷ семь часов на работе. А он пойдёт на небо, потому что ребёнок. Другой же начнёт жаловаться: «Я что, один так и должен что ли бегать? Я хочу бдеть и молиться». Ты можешь бдеть сколько угодно, но ничего не выйдет, никакого услаждения от такого бдения. Потому что величие Божие открывается тебе не за счёт твоего бдения, но сам Бог даёт его, а Он благоволит детским душам, а не тем, которые ищут утешения здесь, на земле.

* * *

«На общей работе я так легко и радостно залезла на дерево³²⁸, будто меня подняли туда ангелы; я работала без перерыва и не устала. Мне очень нравятся совместные работы, и у меня всегда есть к ним настроение. В какое бы время меня ни позвали, я всегда готова с радостью. Во время сбора маслин молитва постоянно была у меня в уме и на устах. Руки работали, а уста в одном ритме читали молитву».

Очень хорошо если кто-то умеет работать руками, забираться на дерево, или копать землю, так что земля как бы со слезами вытаскивает всё из своей утробы. Если человек не умеет работать руками, значит, у него чего-то не хватает. Кто вырос в большом городе, тот не знает, как кормит земля. Работа на земле в поте лица даёт человеку не только здоровье, но и душевное равновесие.

Бог весьма благословляет земледелие и скотоводство, но земледелие особенно, так как человек утруждает тело, проливает пот, и это его освящает. Кроме того, работа на земле разнообразна по времени года: весной сажают, осенью собирают. Всему своё время. Бог всё сотворил премудро. Земледелие очень благословенно. В Св. Писании полно образов, связанных с земледелием. Когда Писание советует заняться душой, возделывать её, то говорится: «обработай своё поле». То, что мы делаем в огороде, возделывая землю, служит образом духовной работы.

В монастырях всегда особенно любили земледельческие работы, и это вообще характеризует нашу церковную жизнь. Даже сегодня, когда строят монастыри где-нибудь в Европе или в Америке, то располагают их в отдалённых местах, чтобы была возможность заняться земледелием. Земля нам как мать, коль скоро мы из земли вышли, и в землю вернёмся³²⁹. Человек в некотором смысле породняется с тем, что он есть, и куда пойдёт (после смерти).

Люди, которые сидят в офисе или за книгами, как правило, несчастны. Им не хватает опыта простой жизни, который помогает любить Бога. Уж не говоря про те повреждения ума, сердца и характера, которые случаются в жизни якобы образованного человека. В древности образование было другим: они имело целостный и практический характер. Люди обучались всему, сама жизнь их учила.

Ручная работа укрепляет дух человека, и человек тогда легко любит Бога. Кто не может работать, тот должен признать, что лишён такого дара. Тот факт, что вы можете в своём монастыре работать как руками, так и духовно, особенно ночью в своей келье, – исключительный показатель вашего истинного продвижения.

* * *

«Из всех сестёр самые везучие те, кто работает в мастерских. Жизнь у них безмолвная и беззаботная, так что есть возможность настроить ритм жизни без особых изменений, и быть довольным».

Все ваши заметки взяты из повседневной жизни. Меня впечатлила и эта записка, краткая и точная. Действительно, это великое благословение когда в монастыре есть такие послушания³³⁰ потому что сестры имеют возможность не заниматься множеством дел, не распыляться, не бегать туда-сюда, но отрегулировать свою жизнь по-простому, без существенных перемен.

Сестры, занятые в мастерских, должны быть благодарны за это монастырю, и чувствовать это так, что Бог подарил им чудесное средство для (продвижения в) духовной жизни. Послушание в мастерской спокойно, так что монахиня может практиковать молитву и молчание. Конечно, если начальница обладает умом и разсуждением, она сможет управлять процессом так, чтобы слегка изменять монотонный ход (работы в мастерской), но потом вновь к нему возвращаться. Разумеется, что самое прекрасное и совершенное сочетание, это когда работа соединяется с молитвой. Молитва начинается ночью, когда и набирает силу, скорость, и лёгкость, затем продолжается днём, чтобы не слишком уставать в следующую ночь³³¹. Таким образом, монах хранит себя от многословия, от глупостей³³² от разных грехов, от разсеяния ума и сердца, и его послушание становится средством поклонения Богу.

В Ветхом Завете иудеи падали ниц и поклонялись Богу тысячами³³³. Где теперь эти дивные обычаи? Теперь даже в церкви люди не поклоняются Богу, и вообще не соображают, где находятся. Бог для них настолько запредельный³³⁴ что они не могут познать кто это. А послушание помогает поклоняться Богу (даже) сидя и работая, потому что (сам) Христос со-предстоит, со-седит и даже со-глядит вместе с тобой³³⁵. Он тоже, в некотором роде, приходит отдохнуть³³⁶ с нами, Он принимает участие в нашей жизни, но прежде всего со-предстоит нашему сердцу, когда оно бдит и подолгу стоит на страже. У нас в монастыре Симонопетра нет мастерских, – так уж сложилось, и нам этого не хватает. Искусные рукоделия – это дар Божий, и прекрасное средство поклонения Ему. В нашей Церкви рукоделие всегда было в почёте.

Это правда, что работающим в мастерских повезло, у них преимущество. Им следует помнить, что Бог даровал им самое благоприятное благословение: они могут освятиться без труда. У других, у кого работа связана со многими заботами, нет такого удобства, и, скажем даже, такого благословения, удовольствия и непринуждённости, какое имеется у работающих в мастерской. Поэтому им³³⁷ нужно отдавать честь. Как мы кланяемся Богу, так и им следует кланяться, потому что они жертвуют собой ради нас. Они каждый день трудятся, устают, и терпят ради (сохранения) единства тела сестричества. Нам нужно всегда быть им благодарными, и иметь их глубоко в душе.

Работающие на общих послушаниях, служат, по сути, и тем, кто работает в мастерских, и всем остальным. Разумеется, что всякое послушание имеет свои особенности и сложности. А по мере сложности и достоинство послушания. Кто занят на самых сложных послушаниях, как то: управляющий, посыльный, гостиничный, уставщик, – у того нет такой удобной возможности молиться, как у других.

Даже певчим не всегда удаётся иметь такую духовную сосредоточенность как у других сестёр, но зато у них есть некое веселие и радость о Боге, некое услаждение и восторженное чувство от пения, – настолько сильное, что само пение становится искушением. Можно пасть как (от помыслов) справа, так и слева. Можно впасть, например, в некое сладострастие (от пения) и не достигать глубины совершаемых (таинств), прежде всего умопостигаемых (вещей), ведь православное богослужение – это снисхождение небесной скинии, некое точное³³⁸ отображение того, что слышали и видели преподобные Отцы во время священных восхождений ума в царствие небесное. Что произошло с Моисеем, который поднялся на гору и получил заповеди, в точности происходит и в православном богослужении. Многие на самом деле вошли за пределы мрака, узнали³³⁹, что делается на небе, и запечатлели это в образах для нас. Поэтому в богослужении Церкви нет перемен и изменений. Как молились в древности, таким же образом молятся и сегодня в монастырях и церквях. Причиной того, что Церковь не подвержена переменам в плане богослужения является само её бытие, которое вечно и достигает не только (времён) Иисуса Христа, но и Ветхого Завета.

Послушание есть средство, данное нам самим Иисусом Христом через Игумена или Игуменью, с поклонением иконе святого монастыря – прп. Симона и св. Магдалины³⁴⁰. Не будем забывать, что место работы – это место нашего освящения, и что молитва должна быть здесь неотходной.

* * *

«Мы работали на огороде, собирали группами камни по разделённым участкам. В нашей группе было четверо. Все работали молча и быстро. Насколько быстро мы работали, настолько хорошо и приятно у меня шла молитва. Вдруг мы уже закончили (свою часть). Оглянулись – остальные ещё далеко. Тогда мы взялись за второй надел. Геронда, так ли будет и в раю – одни идут впереди, а другие не поспевают за ними?»

То, что сестра ловко работает, это конечно благословение Божие: ей дано крепкое здоровье, а другой какой-нибудь сестре дано слабое тело. Но может быть и так, что другая сестра сама думает, что нужно работать потихоньку, или же её ум озабочен какой-то проблемой. Человек, у которого проблемы, или чем-то озабоченный, или чего-то желающий, – не может хорошо работать, у него всё валится из рук. Нет хуже препятствия, – будь то телесная, общественная, или духовная работа, чем когда ум или сердце зацепилось за какое-то желание, или (наоборот) нежелание. Если я говорю: «хочу это», то жизнь останавливается. Если скажу: «это мне не нравится, я против», то жизнь останавливается. Чтобы продвигаться по жизни человек должен быть свободен.

В 95% случаев когда люди не могут быстро и хорошо работать, то это люди чем-то озабоченные, их ум и сердце не спешат ко Христу. Разумеется, что кто не успевает за другими по причине телесной немощи, это не только прощается, но и благословляется. Телесная слабость это не плохо, а наоборот, освящает (человека). Какая-нибудь слабость, или болезнь, которую не мы спровоцировали, но дана от Бога, пусть она мучительна даже до смерти, это нас освящает. Пусть это будет что-нибудь самое ужасное, лишь бы исходило от Бога, или от людей по жизни.

Но если не так, то человек, работающий на послушании вяло, несчастен, – он забился и закопался во что-то своё, в его душе случился разлом. Это как если человека ударят по голове, то из-за сотрясения мозга он ничего не соображает, – так и с тем, кто чём-то озабочен. Только свободные люди могут подниматься к Богу.

Там наверху, по видимости, не будет так, что один (находится) впереди, а другой позади, но по сути так и будет. Это как «звезда от звезды разнится в славе»:³⁴¹ одна звезда кажется очень маленькой, тогда как другая, рядом с ней, очень большой – возможно, потому что маленькая находится очень далеко, или же потому что её свет слишком слабый или другой. Также и на (духовном) небе. Мы не можем все одинаково впитывать один и тот же свет, постольку наши сердца не одинаково открыты. Насколько мы распахиваем сердце для боли, для любви и жертвы, настолько больше света получаем. Насколько мы здесь, на земле, обучим сердце отдаваться боли, страданию, любви и мучению Христа, настолько более будем впитывать Христа там. Вся слава Христова приготовлена для нас, но насколько каждый откроет сердце здесь, настолько же получит там. Мы все будем там совсем рядом, но не у всех будет равный свет. Впрочем, там не будет зеркал, в которое мы могли бы смотреть – сколько в нас света. Там мы все будем смотреть на Христа, и каждый будет получать от Него по мере того, как приготовился в этой жизни.

Если у нас есть желание и любовь ко Христу, если наша жизнь притрудна, если мы живём Бога через повседневный подвиг и терпение, у которого «совершенное действие»³⁴² то там наверху мы будем вместе с Богом. Господу достаточно лишь склонится над нами, как всё меняется. Если здесь может быть так, что все радуются, а какая-нибудь сестра чем-то огорчена, то и там будет возможна некоторая разница. Там будет некая лествица, начинающаяся от осуждённых, вплоть до прославленных.

Хорошо бы и нам возжелать того, чтобы, как говорит Апостол, дева прибывала с Господом «благоприступно»³⁴³ чтобы занять хорошее место у Христа. Ап. Павел стонал от жизни, и «умирал каждый день»³⁴⁴, преподобные Отцы спали на камнях до боли в костях, претерпевали сырость и темноту (пещер), они обрастали бородой и волосами, потому что им нечего было надеть, и Бог таким образом оберегал их от дождя, холода, жары и зноя, бывало, что их тела в глубокой пустыне находили и поедали львы. Они жили так, потому что хотели быть «благоприступными» перед Господом.

* * *

На днях будет распределение послушаний. Послушание даётся для того, чтобы вы проявили послушность, и сделали её ключом от царствия небесного. Мы не будем опираться на ваше мнение, на ваши суждения, советы и совместную работу, если это исходит от вашего Я. У нас здесь не организация и не производство; мы суть «тело Христово»³⁴⁵ и мы живы (даже) когда нас поедают зубы зверей, то есть скорбей, страданий, и подвигов. Мы тело Христово, и живём жизнью Христовой. У нас не может быть своей жизни.

Послушание даётся, чтобы вы забыли про себя, смирились, делали совсем не то, что вы задумали. Послушание – это не то, что я выбираю, что мне подходит, чего я хочу. Если я выбираю, мне это подходит, я хочу этого, – то это мiрская работа. «Не то же ли делают» и мiрские люди?³⁴⁶ Какой смысл тогда сидеть в монастыре и считать при этом, что мы оставили мiр? Что же мы оставили? Мы пришли сюда на всё готовое, то есть нашли здесь все духовные блага, все небесные дары, из них мы и можем выбирать что захотим. А послушание/служение означает, что я беру эстафету и бегу за другими. Служить – значит подчиняться, забывать про себя.

Послушание – это инструмент, который даёт мне мiр, радость, молитву, общение, само право жить. Поэтому ап. Павел и говорит: «кто не хочет трудиться, тот и не ешь»³⁴⁷. Мы же, будучи работниками духа, должны уставать в два, три, четыре раза больше, нежели мiрские люди.

Послушание научит нас умирать каждый день, привьёт нам образ мысли Отцов, приведёт в недра Отца небесного. Когда же у тебя послушание по твоей мере, по твоему шаблону, когда ты ощущаешь его (как своё), оно тебя радует, кажется лёгким, – то оно оборачивается неким уходом³⁴⁸ в себя, даже если другие сёстры нечто получают от нас. Ты, например, повариха, или кладовщица, и все сёстры приходят к тебе. Но всё-таки ты будешь заперта за самыми крепкими железными стенами, – если будешь управляться со своим послушанием так, как ты сама хочешь. Только если будешь делать это так, как угодно прп. Симону и св. Магдалине, которым ты положила поклон, и из рук которых ты получила задание – сможешь преуспеть.

Когда мы выполняем послушание по своему разумению, то мы живём в собственном мiре, продолжаем пребывать в мiрском мудровании, продолжаем развивать и культивировать то, что мы выстроили, во что поверили, что прочитали ещё будучи в мiру. У монастыря другая цель. Это нам нужно подстроиться к послушанию, а не послушание подстроить под себя. Это нам нужно последовать другим, а не им следовать за нами. Нам нужно настроить свой слух на мнение и волю других, и исполнять послушание по правилам монастыря.

Монастырь (впрочем) всегда уступает воле людей, «чтобы не случилось чего хуже»³⁴⁹. Поскольку воля – это самая непобедимая вещь. Христос был побеждён, и снова по многу раз побеждается людьми³⁵⁰. Христос был распят, умер, постоянно умерщвляется, тогда как воля человека не умерщвляется ни за что. Поэтому, либо мы принимаем послушание по правилам и заветам монастыря, либо мы далеки от пути Отцов. Тогда «ни ваши пути – пути Мои»³⁵¹ – сказано про нас.

Завтра, когда даются новые послушания, – великий день. Поэтому попрошу вас ожидать этого не с безпокойством, но с молитвой и призыванием³⁵² Св. Духа. Мы ждём послушания как Апостолы ждали в горнице Св. Духа³⁵³ потому что наше послушание и станет тем, что каждый день будет давать нам право на участие в жизни. Если у вас другое «верую», то значит мы не единомысленны, не единобожны, и не единоцентричны, а ведь в этом и состоит цель наших работ, согласно Отцам Церкви.

И не забывайте, что я ценю вашу работу по затраченному труду. Важен не столько результат работы, сколько труд, когда кто «подвизается законно»³⁵⁴. Если, например, ты за час помоешь (вручную) пять простыней, стирая руки в кровь, то для меня, твоего Старца, это гораздо ценнее, чем если ты замочишь, насыплешь кучу хлорки и порошка, и вымоешь сто пятьдесят простыней за день. Так делают в мiру. А если бы у нас была стиральная машина, то мы бы могли стирать ещё больше. Это не значит, что результат не важен, тем более, когда речь идёт о насущном хлебе. Тогда работа должна гореть в руках, сердце должно быть выносливым, чтобы всё делать быстро и качественно. Но никогда (да не будет) так, чтобы (ставить задачу) облегчить труд. Как строитель разбивает камни кувалдой, пот льётся, заливает и щиплет глаза – так и мы должны работать. Надо помнить, что мы суть воинство духовных людей, и нам не пристало жить в удобстве. Наша работа должна быть совершенной, но это совершенство должно быть выжимкой труда и злострадания.

Новый год открывается перед нами как год благости Господней. Любовь Господня может предоставить нам блага небесных венцов, если мы принимаем их как следует. Слава Богу, приведшему нас к концу этого года. Ещё одна прекрасная, духовная и очистительная остановка.

«Геронда, хочу вкратце рассказать Вам один сон. Я была в каком-то незнакомом месте, искала там Вас, но не находила. Поняла, что Вы спрятались, чтобы я утешалась не Вашим присутствием, но Богом. Потом я вдруг встретила на дороге о. Ефрема³⁵⁵ который посмотрел на меня своими большими глазами, и радостно, светясь лицом сказал: „Ты исполнила наши ожидания, поэтому я удостою тебя стать мученицей“».

Известно, что сны бывают как ложные, так и настоящие. Сестра замечательно истолковала, почему я скрывался. Старец нужен не для того чтобы утешать, но чтобы дать Утешителя. Утешитель, «Дух истины»³⁵⁶ открывает и даёт нам в утешение самого Бога, это Он – единственный Варнава, «сын утешения»³⁵⁷ единственный, кто касается наших душ. Думаю, что все святые чего-то ожидают от нас, а у Бога одно ожидание: «будьте богами».

Мученичество – это венец. Никто не может стать мучеником, сколько бы раз ни решался на это, если сам Бог не благословит. А Бог благословляет на это тех, кто подготовил себя. Нужно вместить в себя много Бога, чтобы снести мучение не только от меча или льва, как ты воображаешь, но то мучение, которое тебе уготовил Бог. Для кого-то мученичеством является его болезнь, для другого разные скорби, для третьего какие-то страсти, которое его изматывают, и он не может их отсечь, хотя день и ночь плачет о них перед Богом. Другой мучается, прося у Бога немного отдохновения для души, немного света в сердце. «Ослаби ми, да почию»³⁵⁸ – говорит он Ему, но Бог отвечает: «Нет, хочу, чтобы ты был мучеником». Другой просит хотя бы самого малого понимания духовной жизни, но Бог не даёт ему, потому что сперва надо насытиться ночью, прочувствовать ночной подвиг, его тягость и боль, а потом уже радоваться (духовной жизни) с чувством света и на здоровье. В общем, есть много видов мученичества.

Все мы хотим стать мучениками, но не принимаем тот мученический крест, который нам даёт Бог. Мы прогоняем Бога, поскольку не понимаем каким образом Он к нам приходит. Вот, например, какая-нибудь сестра говорит ужасную ложь Игуменье про другую сестру. Эта другая, которую оклеветали, начинает нервничать: «Ох, как теперь Игуменья ко мне будет относиться!», – не понимая, что эта клевета была наилучшим посещением Божьим. Ведь сказано: «Когда на вас клевещут, то вы блаженны, радуйтесь и веселитесь, ибо Я вас посетил»³⁵⁹. А эта сестра повела себя так, что потеряла Бога, потеряла свой мученический венец. Это ужасное безумство – просить некий крест, а свой собственный крест отбрасывать. Когда мы выкидываем то, что к нам приходит, – скорбь, клевету, безразличие, и заботимся только о своих интересах, то мы тем самым как бы говорим Богу: «Отойди от меня, Боже».

И сколь часто мы прогоняем Его! Читая про жителей Гадары, как они сказали Господу: «Мы просим Тебя уйти из нашей страны», мы недоумеваем, как они были так жестоки. К ним пришёл сам Христос, а их волновали только свои свиньи, а никак не Христос. Но сколько раз мы сами заботимся о своих свиньях (в виде) наших помыслов, похотений и сердечных брожений, тем самым теряя Бога и превращаясь в тех же гадаринцев! Мученичество – это венец, данный от Бога, однако нужно понимать, в чём именно оно заключается, и не прогонять его. Бог знает, что требуется каждому, и никогда не даёт того, чего мы не можем понести.

Одна из вас, когда была маленькой, хотела стать мученицей, но из чтения книг (про мучеников) не усвоила, что мученичество надо воспринимать в свете церковной веры. Поэтому здесь, в монастыре, и есть Родос, здесь и надо прыгать³⁶⁰ здесь наша арена, здесь Колизей, здесь наши святые места, наша пещера и пустыня, здесь для нас разверзаются небеса, здесь Бог, здесь надо копать, докопаться до глубины божества, или взобраться на высокую гору Господню, воспевая песнь степеней³⁶¹. Как нам понять всё это нашими телесными очами?

Она думала, что мученичество – это когда тебя съедают львы и тому подобное, как написано в житиях мучеников. Она, бедняжка, боялась медведей и говорила: «Христе мой, если появятся медведи, что мне делать?», дрожа от страха. Она прочитала житие одной святой, которую повели на мученичество, и которая боялась медведей. Когда палачи открыли клетки Колизея (со зверями), то на неё бросились львы. Львов она не боялась. А медведи только посмотрели на неё, и вернулись назад. Бог закрыл им пасть. Сколько палачи ни старались разозлить их, медведи не приближались к святой. На небо её отправили львы. Бог всё знает, и не попускает ничего такого, чего не может вынести наше слабое тело и душа. Бог даёт нам всё в точности по нашей мере, и для нашего освящения.

И сестра продолжает: «Я радостно побежала на место мученичества, и сама села на скамью, чтобы мне отсекли члены. Судья приговорил меня к смерти, по причине безполезности³⁶² моей жизни, поскольку я вожусь со святыми».

Для произнесения приговора над мучеником проводили суд; главный судья вставал и говорил: «Такой-то достоин смерти, поскольку хулил царя и богов». Мученик³⁶³ выслушивал приговор и имел право оправдаться, сказать, например: «Нет, такого я не делал, это неправда». Их никогда не бросали зверям, если прежде не давали все возможности оправдаться и спастись. Для этого мучение затягивалось: сначала отрезали одно ухо, потом другое, потом руку, ногу, – чтобы вынудить сдаться. Часто что-нибудь обещали, например полцарства, чтобы приманить человека. Предлагали всё, чтобы предотвратить смерть. Но смерть для мучеников была жизнью, воскресением, была их Богом.

А для этой сестры причиной приговора было то, что она «паразитка», потому что водится со святыми. Замечательная причина! Разве вы сомневаетесь, что диавол охотится за каждой душой, которая желает стать монахиней и жить со святыми? Каким ты воздухом дышишь, таким ты и становишься. С кем поведёшься, таким и будешь. Если твоя компания – «совет нечестивых»³⁶⁴ то нечестивым и станешь. Если твой монастырь это собрание членов Христа, то таковым станешь и ты. Действительно, бес в роли судии не был неправ, – считая эту монахиню бездельницей. Так и в мiру говорят: монахи – паразиты, уходят и ничего приносят обществу. Но бес был ещё более точен, выставляя причиной осуждения её сообщество со святыми.

Это правда, что самым большим козырем монашеского жития является то, что мы составляем единое общество, в котором присутствует сам Бог и святые. «Бог стал в сонме богов» – говорит псалмопевец³⁶⁵. Бог там, где святые. Мы тоже становимся богами. Монах ожидает самого прекрасного дня своей жизни, – дня смерти, потому что тогда «разрушится средостение ограды»³⁶⁶ и он наконец соединится с Богом, а его духовные очи увидят свет истинный.

«У меня было чувство, что я на самом деле нахожусь на месте казни, и это меня радовало, но когда я проснулась, то поняла, что это был всего лишь сон, и я расстроилась».

Во сне видно наше сердце, – безпокойство, притворство, безнадёжие, удушение от желаний и трудностей, несчастье. Сон никогда не случаен, он вскрывает, что есть в душе. У этой сестры было мученичество. Душа у неё, стало быть, мученическая. Впрочем, только так наша жизнь и является монашеской.

«Но хотя это был сон, он помог мне совсем не сидеть на бдении³⁶⁷. Хотя у меня болели ноги, я говорила себе: „Ты собралась стать мученицей, и хочешь сидеть? Так не выйдет. Хоть так пожертвуй собой ради Бога“».

Она принесла небольшую жертву не садясь на бдении. Бдение – это переживание небесного таинства. Она всё бдение простояла. Это было её личное достижение и подвиг, при том, что у неё болели ноги. Когда сидишь (на службе), то душа засыпает. Очень трудно, почти невозможно держать сердце устремлённым к Богу если сидеть в церкви.

Отцы говорят, что нужно не просто стоять, но и не переминаться с ноги на ногу, так как это отвлекает ум. Когда мы говорим себе: «ну-ка, поменяю ноги, ну-ка посижу теперь» – диаволу удаётся сбить наше внимание, (в результате чего) находясь в храме, мы думаем³⁶⁸ только о немощи плоти. Вы скажете, что службы бывают очень длинными. А как же мiрские люди целыми днями бегают по магазинам за покупками? Помню, как давно, в период оккупации, нужно было купить немного сахара или хлеба, – по талонам, и приходилось ждать в очереди. Эти очереди были очень длинными, приходилось стоять по несколько часов, чтобы взять немного сахара или буханку хлеба.

А мы не можем постоять в церкви! Служба длится два с половиной часа, но нам и это кажется трудным выстоять. Бывают, конечно, моменты, когда можно посидеть, если так необходимо. Но это не значит, что раз я немного болею или устал, то обязательно нужно сидеть, потому что молитва это предстояние, то есть стояние прямо. В Европе и в Америке во всех церквях стоят скамейки, так что верующие могут спокойно сидеть и молиться не утруждаясь. Но вряд ли их дух сможет воскликнуть «Авва, Отче!»³⁶⁹.

Понятно, что без стасидий службу отстоять труднее. В стасидии стоять легче, так как опираешься локтями на перила. А в случае нужды можешь немного и присесть на откинутое сиденье, но вообще без стасидий служба гораздо строже. И не думайте, кстати, что стулья имеют нечто общее со стасидиями. Это совсем другое. Стасидия – изобретение церкви, это богослужебный предмет, но к стулу это никак не относится. На стуле ты точно заснёшь. Может быть, твои глаза не будут спать, но дух заснёт точно. Кто из вас продолжал бы сидеть, если бы вошёл Христос? Или представьте, что вы были бы среди тех пяти тысяч, которые стояли и слушали Христа часами, пока не проголодаются, – вы и тогда стали бы сидеть? Господь, конечно, их усадил потом, чтобы они поели, но кто же слушает слово Божье сидя?

Мы не верим, что Христос присутствует на наших богослужениях, поэтому и хотим сидеть. Но эта сестра поняла, что труд стояния – ничто по сравнению с мучениями мучеников. Когда мы научимся жить в церкви правильно, то стояние покажется нам утешением, а не мучением. Некоторые принимают стояние в церкви за некое правило, но это не правило, а нечто естественное. Этим самым подразумевается, что приходя в храм, мы бодрствуем перед Богом, мы заняты священным и ангельским делом. Если же не так, то и не говори, что был на вечерне или на литургии, или что хочешь причаститься.

Как вы знаете, на Св. Горе кое-что нам может показаться странным. Например, на всенощном бдении в каком-нибудь маленьком храме несколько человек стоят внутри, а большинство сидит снаружи на скамейках и при этом разговаривают. Несмотря на это, на Св. Горе есть и другое, – есть люди, которые понимают (что такое) богослужебное собрание, и могут бдеть даже стоя рядом с теми, кто разговаривает. Вспомните свт. Григория Паламу, – когда ему было первое откровение? Когда он стоял в храме, а другие при этом разговаривали³⁷⁰.

У нас на всякий час есть возможность к мученичеству. Но самое большое мученичество, или, лучше сказать, наилучшее свидетельство для нас – это святость и лепота нашей жизни, наше девственное уединение, которое означает, что мы живём ради Христа. Я не просто исповедую, что Христос есть Бог, но что я одно и то же с Богом, который «здесь есть». Сколько раз люди спрашивали: «где Бог?», а лжемессии им отвечали «здесь Бог». Но Господь сказал: «если кто скажет вам: вот, здесь Христос, или там, – не верьте»³⁷¹. Это такое пророчество, ведь Бог там, где истинные глашатаи Его присутствия. А глашатаи эти – это как раз те девственные души, которые носят в себе целого Бога, и делают Его поверенным³⁷² человеческой жизни.

Придут времена, когда Бог будет ходить среди людей, – говорит пророк, «и вы будете Моим народом»³⁷³. Видите, Бог делает нас своими сынами и дочерями. И евангелист Иоанн то же говорит: «и явлюсь ему сам»³⁷⁴. Бог сам являет нам себя. Весь наш прошлый опыт – разве это не было явлениями Бога? Разве (для нас) более важны явления Христа своим ученикам? Он являлся им сорок дней, – и это не в качестве подарка, но чтобы они подтвердили другим, что Он воскрес, тот самый учитель их. Если бы Он им не являлся, то они бы не поверили в Его воскресение, забыли бы. Христос воскрес и являлся апостолам наяву, а затем удалился, чтобы являться уже в Святом Духе. Вот каковы настоящие явления Господа.

* * *

«Геронда, читая сейчас Синаксарий, я поражаюсь этому сонму мучеников».

Мученичество – это дар Божий людям. Мученичество – это место встречи человеческой воли и божественной благодати. Никто не сможет стать мучеником, если благодать и Бог целиком не подействует в нём. Где мученик, там и весь Бог, там духовное благоухание, там лепота Св. Троицы, там открывается весь горизонт неба. Там обретаются доказательства чудес Бога. Там, в таинственном видении, открывается нечто совершенное, безграничное и безконечное. Это видение сонма мучеников.

Это удивление и это изменённое сознание – есть нечто духовное. Достаточно увидеть сонм мучеников – ничего больше не надо. Это как если кто-нибудь окунётся в море, то становится весь мокрым, – так и окунувшись в океан мучеников, ты сам становишься мучеником (в плане) своей воли, чувств, решений и желаний. С этого момента твоё сердце становится местом, где Бог может действовать.

«Синаксарий полон мучеников». Многие читают Синаксарий каждый день и видят, что он полон мучеников. Самое большое облако святых – это мученики. Но сестра не столько объявляет нам об этом, сколько открывает то, что почувствовала её душа. Она читала про всех этих мучеников, переживала, общалась с ними, прониклась, прикоснулась к ним, поэтому её так это впечатлило. В Синаксарии много говорится и про праведников, и про апостолов, про преподобных, но её впечатлили мученики. Но разве апостолы не были мучениками? Кто из апостолов умер без пролития крови? Или может пророки не были мечниками? И разве иудеи их не мучили до крови?

Почти все святые жили по образу мучеников. А сколько монахов нашей Церкви стараются жить свято, но ощущают некую обделённость от того, что ещё не пролили своей крови, и не известно, удостоит ли их этого Бог. Они молятся, применяя (сдерживание) дыхания и тугу сердца, чтобы сердце как бы источало кровь. Все святые нашей Церкви следуют жизни мучеников и совершают дела мучеников.

«Кто-то может подумать, что это капает кровь, при ужасных мучениях, но это переливающаяся через край их любовь к Богу».

Читая про мучеников, кажется, что это написано не чернилами и не типографской краской, но кровью мучеников, которая преизлилась на бумагу от их любви к Богу.

«Столько любви не может уместиться в мой скудный ум». Одна эта фраза говорит, сколь много места занимают мученики в жизни сестры. На самом деле речь идёт о следах хождения Христа в сердце и в жизни какого-либо мученика. Следовательно, эта монахиня отождествляет себя и следует за мучениками, сама делаясь мученицей.

Но у нас обычно что происходит? Мы говорим о жертве ради Христа, принимаем некие решения, но на деле за всем этим скрывается леность, тщеславие, наша суетность и незнание Бога, то есть недостаток мученической любви о Христе. Невозможно пожертвовать своей жизнью ради Христа, если не переживать Христа горячо³⁷⁵.

Когда иудеи приносили в жертву животное или совершали другую жертву, то они готовили и себя: мылись, очищались, одевались в соответствующую одежду, – архиерей в архиерейскую, иерей в священническую, приготовляли жертвенные предметы, – то есть смотрели, например, чтобы животное было непорочным, чистым, однолетним, в зависимости от вида жертвы, и только тогда совершали заклание³⁷⁶. Нужно было, чтобы вся жизнь Христа, всё будущее Церкви было отображено в жертве животного, – козла, например. Нельзя было приносить жертву как попало, как им вздумается. Любая мелочь была прообразом жизни Христа. Исполнитель ритуала, священник или другой человек, который воскурял фимиам о спасении, о мире, или об очищении грехов, – тем самым пред-переживал будущее иудейской синагоги, то есть Церкви. Так и нам надо крепче переживать Церковь и Бога в своей жизни. Наша жизнь должна быть исчерчена метками Христа, чтобы мы могли сказать: «Тебе я приношу её, Христе мой!».

А что делаем мы, монахи? Зачастую наша жизнь обманчива и подлежит наказанию. И насколько более мы виноваты, ленивы, насколько более поверхностно и материально живём, настолько чаще мы обновляем свои обещания Богу и говорим: «Тебе, Боже мой, я приношу себя, свои дни и ночи, отныне начну поститься...» Такой человек может погрязнуть в грехах, или врать, или заниматься ерундой, или судить и рядить попусту, и насколько более он грешит, настолько же растут его обещания Богу.

Насколько более кичился Фарисей, настолько более величественной становилась его молитва³⁷⁷. Но так молиться нельзя. Чтобы приносить молитву Богу, нужно жить Им, то есть, чтобы моё свидетельство было подтверждено самим Богом, что я на самом деле возвещаю Его святость. Как глас Отца засвидетельствовал святость Христа, так и обо мне должно быть свидетельство, что моя жизнь подобна жизни Христовой. Тогда я могу принести себя Богу. До тех пор не стоит говорить: «Христе мой, Тебе я приношу своё сердце, Тебя люблю, умножь и ты во мне свою любовь». Какую ещё любовь? Что там умножать? Это говорит лишь о нашей пустоте. Мы пытаемся заполнить пустоту души такими красивыми фразами, про «любовь» и про «жертву» ради Христа.

Если я не пострадаю, если мои уста, мои уши, и все члены моего тела не станут такими же, как у Христа, или, если угодно, как у ап. Павла, ап. Петра и всех других святых, то невозможно мне будет стать жертвой Христовой. Конечно, всякая жертва принимается, коль скоро её принимает Церковь, но моё сердце чувствует, что она не принята Христом. Для этого ведь нужно, чтобы жизнь Христа отпечаталась в моей жизни.

«Иисус же молчал» – сказано у евангелиста Матфея³⁷⁸. Нужно и мне помалкивать. «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем» – говорится в другом месте³⁷⁹. Это означает: будьте моими учениками, не потому что Я великий учитель, не потому что Я пророк, не потому что Я сын Божий, но потому что Я кроток и смирен, не гневаюсь, не кричу. «Не возопиет и не возвысит голоса Своего» – сказано про Христа³⁸⁰. Он не проповедовал «на кровлях»³⁸¹. Его слышал только тот, кто был рядом. Так и мне надо жить, чтобы быть мучеником.

«Никого не приветствуйте»³⁸² – то есть не приветствуйте того, кто не приносит в ваш дом учение Господа, говорит евангелист Иоанн. Что это значит? Нужно быть апостольским человеком. Перед собой нужно видеть (только) Христа, – «предзрех Господа предо мною выну»³⁸³. Нельзя иметь связи и интересы на стороне, собирать компании, звонить по телефону и решать проблемы, и при этом говорить: «Я Христов, Христос мне проучил заниматься этим делом, я посвящаю своё время и своё сердце Ему». Это как если бы кто-то хорошо пел, все бы его хвалили, но никто не знал бы что творится в его сердце, есть ли там дух Христов.

Это показывает нашу наготу. Представьте, что я беседую с какой-нибудь монахиней несколько часов, а потом говорю: «какая же она красавица!». Это будет означать, что я не нашёл ничего духовного в её душе, не нашёл Христа, который вопиет внутри неё, не нашёл молитвы и слёз. В чём состоит её красота? Если только во внешности, то это говорит об отсутствии внутреннего содержания. В таком случае все наши воззвания ко Христу и разговоры о Нём – сказки. Настоящую жертву мы приносим тогда, когда живём Христа внутри, когда другие видят Его жизнь в нашей жизни.

«Без малейшего сомнения, без помыслов, нисколько не медля, они предавали себя в жертву небесному Отцу. Воистину, мученики – это великие святые!»

Разве только сейчас она открыла это, что мученики – великие святые? Не это она хочет сказать, а то, что в этот момент она открыла в своей душе, что беседует с мучениками, видит их, и понимает их блаженное состояние. Разве вам не кажется, что она и сама в этот момент становится мученицей? Вот, как бывает: Господь врывается в нашу жизнь, и даёт нам переживания мучеников.

«Я, впрочем, ничего не делаю ради любви Божьей. Чего от меня требует Бог?»

Это правда, что когда мы сталкиваемся со славой и величием Божьим, то понимаем свою греховность и ничтожество, наше небытие³⁸⁴ в месте царствия небесного. Мы рождены для царствия Божьего, но часто оказываемся вне его. Это как бывает на футбольном поле: кто-нибудь так ударит по мячу, что он вылетает за пределы (поля), и за ним приходится бежать за ограду. Так и мы, будучи в ограде царствия Божьего, живём снаружи. Не кажется ли вам, что наша сестра нашла и прожила то, что от неё потребовал Господь?

«Геронда, меня часто занимает тема отношений с родителями».

В древних монастырях не было вообще никаких отношений монахов с родственниками. Василий Великий говорит, что отец и мать – это родители всего братства, а не только их чада³⁸⁵. Не думайте, что даже какой-нибудь простой звонок или встреча с родителями, когда вы просто спросите «как там дела?» – не возымеют сильного влияния. Если небольшой магнитофон может играть неделю или месяц после одной зарядки батареи, то такую же мiрскую зарядку может получить душа за час, или даже за минуту (встречи с родителями). То есть (за это время) мы набираемся человеческого образа мыслей, становимся перстными, и создаём условия для завтрашнего падения.

Настоящий монах отчуждён (от всех). Он сталкивается с жёсткой реальностью, которая приводит его к «отвергнись себя»³⁸⁶. А иначе он будет держаться за свои сбережения, как тот, про которого говорил свт. Василий Вел.³⁸⁷, чтобы чувствовать себя в безопасности. Но как только у него украдут кошелёк, так сразу впадает в панику, боится что заболеет, или случится что-то плохое ещё. То же самое происходит во время искушения. Тот, кто находится вне связи с мiром, отрезанный от вещей и знаний, от личных особенностей и желаний, от родителей, друзей и врагов, – тот в случае какого-нибудь искушения в монастыре сидит на месте и борется. Его помысел не кружит, не бегает туда-сюда, мучая его.

А кто-нибудь другой скажет: «Пойду-ка я к маме, она меня примет с любовью, даст мне отдельную комнату, поживу в тишине. Чем плохо дома?» Всё, – одно окошко считай открыто. А сколько ещё есть таких окошек! Или он может подумать так: «Мать мне поможет найти другой монастырь». Такая вот, человеческая надежда.

Это, конечно, не значит, что без полного отречения³⁸⁸ вовсе не может быть никакой монашеской жизни, но тогда не приобретёшь «даров Св. Духа больших»³⁸⁹. Совершенное отречение – это единственное средство, которое помогает свободно говорить с Богом. Одной из причин, отделяющих нас от Бога, может быть какая-нибудь подпорка, некие связки с самим собой или с другими.

Это звучит тяжко, но таков закон Божий, коль скоро даже для брака Бог требует отделения от родителей. Сам Бог сказал: отдельно родители, отдельно муж с женой. «Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей»³⁹⁰. Очень трудно вырвать зуб с корнем. Иногда для этого приходится сделать несколько уколов. Тем более тяжело вырвать с корнем свою душу!

Монашество – это такая традиция, а не (просто) некий настрой. Тебе даётся нечто уже сформированное. Вот, например, слово «икона»³⁹¹ – как мы его воспринимаем? Каждый может дать своё толкование, но смысл у слова «икона» тот, что даёт нам предание, Церковь, греческий язык, и я не могу им противоречить. Так точно и монашество есть определённое мышление, некий ясный взгляд на всё, и это всё переживается посредством вырывания всего с корнем, в молчании и исихии, которые и являются результатом отречения: я отрекаюсь от всего и выбираю безмолвие. Безмолвие возделывает божественные суждения, божественные свойства и дарования в душе. Но не бывает безмолвия, если внутри что-то гуляет, какая-нибудь любовь.

Порыв³⁹² к совершенству – это не трудная вещь, оно сразу ощутимо для того, кто по-настоящему отделился, убежал от всего. Одно время наступает, другое время уходит, и это своего рода весть о том, что нечто должно уйти. Если старое время не состарится и не умрёт, то не придёт новое. Так и с новой жизнью.

Чтобы понять цену чему-либо, нужно посмотреть – чего нам это стоило. Когда покупаешь какую-то вещь, то чём больше она сто́ит, тем она лучше. Так и в жизни: насколько больше нечто сто́ит нам в материальном плане, настолько выше его достоинство на небе. Мы же поступаем наоборот. Если что-то нам кажется трудным, то мы выискиваем способы избежать трудностей, ищем как бы сделать полегче. Но все другие методы это не то, что нам предлагает Церковь. Как люди мы все чада одного отца и одной матери. Но Церковь никогда не называет нас детьми в этом смысле, а определяет и принимает нас как детей Отцов. Духовное рождение происходит от Отца, от Отцов.

Один из таких Отцов – свт. Василий Вел., память которого мы празднуем завтра, наряду с Обрезанием Господним. Господь же – это отец Отцов, глава нашей Церкви³⁹³. И хотя это господский праздник, но в Службе главенствует празднование свт. Василию. Он первый, кто изобразил монашеское житие самыми лучшими красками, изложив всё не просто в системе, но показав удобство и достижимость этого жития. У него всё расписано до последних мелочей.

Мы с малолетства читаем Правила Василия Вел., обращаемся к нему и ко всем Отцам, говорившим про совершенную жизнь. Кто же сомневается что мы дети Отцов? Мы чада свт. Василия Вел., прп. Никодима Святогорца, который растил нас в юности, прп. Симеона Нового Богослова, прп. Исаака, свт. Иоанна Златоуста и свт. Григория Богослова, мы суть чада Отцов. Это они установили догматы, они обозначили рамки, внутри которых может двигаться тот, кто ищет путь, ведущий прямо на небо.

В Св. Писании говорится, что Бог сотворил небо и землю, звёзды и всю вообще вселенную. Но от всего мiра Он «только отцов принял и возлюбил их»³⁹⁴ – избрал отцов наших, их возлюбил, и в них-то кроется наша жизнь. Нет ничего более достойного, чем Отцы Церкви.

Как некогда евреев Бог избрал для определённой миссии, чтобы из семени отцов этого народа вышел Христос, так и мы, монахи, суть избранные чада Божьи от наших Отцов, духовное семя святых Отцов нашей Церкви. Нельзя нам думать иначе. Нельзя удешевлять наше монашество, или делать его другим, нежели как его установили и прожили наши святые Отцы. Что нам было передано, то и верно. А проблемы начинаются от нововведений.

Прп. Феофилу Исповеднику было 13 лет, когда он ушёл из дома и пришёл к своему старцу, прп. Стефану. Тот очень удивился, когда его увидел, и спросил: «Ты зачем сюда пришёл, мальчик мой?». «Но ты же меня позвал, отче». «Как? Когда я тебя звал?»; «Ты пришёл на поле где я работал, и сказал: тебя выбрал Христос, тебе нужно пойти со мной. Вот я, пришёл»³⁹⁵. То есть, по сути, сам Христос позвал его в образе Старца. Никто не становится монахом, если не призван. Но будучи призванными к этому совершенству³⁹⁶ нам следует его оживить в себе, и довести до конца.

* * *

«Геронда, не могли бы Вы нам более детально описать, каковы должны быть наши отношения с родными, и можно ли молиться за них».

Нужно понимать, что чадо полностью предаётся Богу, если у него умирают оба родителя; как и родитель в случае смерти детей. Если же кто любит кого-нибудь из своих, то не может достигнуть совершенства. Ребёнок может, допустим, и не любить родителей, всю жизнь ставить мать и отца ни во что. Но когда захочет посвятить себя Богу, то мысль его будет то и дело обращаться к родителям, и он будет находить безчисленные причины вернуться к ним. Но невозможно человеку, вращающемуся в обществе, вкусить совершенства.

Монах должен стремиться к безстрастию, безмолвию, молчанию и миру. Он должен быть пристрастный ко Христу, и безстрастный ко всему остальному. Раз уж Отцы особенно предостерегают нас от излишних движений и беготни, которые приводят к истощению³⁹⁷ после чего для восполнения сил нам требуется поесть чего-нибудь, или сладкого, то тем более нам не позволены встречи с родителями.

Монах или монахиня, – монахинь это больше касается, потому что они более чувственны и их сердце задевается легче, не должен иметь внутренней, чувственной связи с родными. Это не значит, что за них нельзя молиться. Будем молиться за родителей, (как бы) включая их в общий состав нашего тела и в молитву «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешнаго». То есть родителей мы внесём в общий большой список имён, который мы поминаем на полунощнице. Если же ты будешь как-то специально молиться за мать и волноваться: «как же она, бедная, не исповедуется... Боже, просвети её, внуши мысль поисповедаться, что же будет с её душой! Христе мой, проведай мою сестру...» – то можешь тогда снимать рясу и перед иконой Христа сказать: «Христе мой, прости меня, я ошиблась, я не гожусь в монахини».

Итак, можно молиться за родителей, если к ним нет эмоциональной привязанности, не говоря уже о личных встречах, потому что при встрече обязательно образуется душевное чувство. Когда я услышу, что мать заболела, или же сам приду домой и увижу, как она страдает, как плачут сёстры, как отец не знает что делать... – моё сердце охватит паралич. Но эта боль, которую я буду чувствовать, станет предательством Христа.

Что почувствовал бы мой муж, если бы узнал что я волнуюсь за какого-то другого мужчину, с которым случилась беда? – то же самое чувствует и Христос в таких случаях, и Он предъявит мне это, не премолчит, – когда я предстану перед Ним. Если же мы начнём возражать, то Он скажет: «у вас есть Моисей и пророки» – как ответил Авраам богачу³⁹⁸. У нас, иначе говоря, есть апостолы и мученики, их вам и надо спрашивать. Но их-то мы спрашивать не желаем, а поступаем как нам самим вздумается, или подражая другим.

Когда Бог умертвил сынов Аарона, потому что они «принесли пред Господа огонь чуждый», то есть, не спросив разрешения, то Моисей сказал Аарону и двум его другим сыновьям: «больше не занимайтесь мертвецами, и не оплакивайте их... и из дверей скинии собрания не выходите, чтобы не умереть вам, ибо на вас елей помазания Господня»³⁹⁹. Речь идёт о священстве – Аарон ведь был первосвященник, а его сыновья – священники. Если же священникам Ветхого Завета, которые вели вполне мiрскую жизнь как все семейные люди, не разрешалось общаться с родными, то что сказать о нас, посвящённых (Богу)⁴⁰⁰.

А что апостолы? Когда Христос пришёл в дом Петра, там лежала его больная тёща. Только про неё сказано в Евангелии, никого другого, наверное, у Петра и не было. Но он не сам попросил о тёще, хотя желал ей выздоровления, об этом позаботились другие⁴⁰¹. Если вообще изучать учение апостолов, то видно, что там связь с родителями исключена. Но мы душевно настраиваем себя по-другому.

Итак, нам нельзя как-либо особенно интересоваться родными, печалиться о них, поскольку это обезсиливает нашу личность, лишает безстрастия, забирает наш мир и погружённость в Бога.

* * *

«Может ли быть какое-нибудь снисхождение в отношениях с родителями?»

Да, может, – но в каком случае? Когда у кого-нибудь душа слаба, и не может исполнять сказанное. Какая-нибудь монахиня, например, узнаёт о болезни матери. Игуменья замечает, что в церкви она стоит сама не своя, как будто не понимает что происходит. Идёт спать, и не может заснуть. Скажешь ей что-нибудь сделать, она плохо соображает. Этой сестре поможет посещение матери, если с ней пойдёт ещё какая-нибудь сестра, более спокойная. Сама она уже не может управлять собой, поэтому нужен кто-то, кто подскажет. Но она должна знать и благодарить Бога, что Игуменья проявила к ней снисхождение, не настояла на строгом законе⁴⁰². Кроме того, ей нужно быть очень осмотрительной на молитве: если ум на молитве будет удаляться к матери, то за это нужно просить прощения у Бога.

Свт. Василий Вел. говорит, что если монах захочет съездить в путешествие, то это можно⁴⁰³. Но это значит, что его внутренняя крепость пала. Поэтому ему нужно помочь, чтобы он не упал совсем. А монах должен понимать, что это (т. е. путешествовать), вообще-то, неправильно, но является снисхождением.

Или другой пример слабости: наступило Рождество, или Пасха, в монастыре готовят разные подарки. Одна сестра говорит: «может быть пошлём что-нибудь моей снохе, у которой недавно умер муж?» Раз монахиня так подумала, значит, она болеет за свою сноху. Монастырь может и послать той что-нибудь, если действительно есть нужда. Или, если монахиня захочет посетить больную мать, то монастырь отправит её с радостью и снабдит гостинцами. Это всё говорит о добром отношении монастыря. Но монахиня должна понимать, что таким любовным отношением монастырь старается залечить её горесть. Однако же грех остаётся грехом: связь с родственниками нельзя устраивать. Такова позиция Отцов Церкви.

Тем более, если, например, умирает мать монахини, и она продолжает поддерживать связь с родственниками. Она едет на похороны, – и это страшное дело, потому что говорит о том трагическом факте, насколько глубоко мiр ещё сидит в ней. На сороковой день она снова будет думать об этом. Если же в тот день в монастыре забудут помянуть её мать, то она хотя ничего не скажет, но внутри себя огорчится этим. И такое огорчение есть грех. Она ведь (некогда) поклялась перед клиром и перед людьми, что оставляет родителей, а теперь огорчается и плачет. К тому же, на самом деле она обижается не на монастырь, – что, мол, забыли помянуть, не сделали коливо, но на самого Бога.

В общем, в некоторых случаях мы уступаем человеку, признаём его слабость. Если же монахине или монаху строго запретить общаться с родителями, то тем самым мы вместо того, чтобы поддержать маленькое деревце, одним ударом его скосим. Лучше же помочь, как бы не замечая проблемы. А потом постепенно укрепить душу, чтобы она набрала сил и перестала думать о родственниках.

* * *

«Есть ли какая-нибудь разница в отношении к родителям у монахинь и послушниц?»

К послушницам проявляем большую гибкость, чтобы они могли ладить с родителями, особенно с матерью, – если та не создаёт проблем. Пусть мать органично соединится с монастырём, став «матерью для всего братства, если живёт по Богу», – как говорит свт. Василий⁴⁰⁴.

Если девушка уходит из дома в монастырь, то это большой удар для домашних, особенно для матери. Мать (в этом случае) как бы тоже призывается Богом, который ворвался в дом и забрал её дочь. Но как это должно произойти? Мать нуждается в поддержке, чтобы она смогла устоять на ногах, и чтобы на ней исполнилось слово: «ныне пришло спасение дому сему»⁴⁰⁵ через дочь.

Ещё по одной причине разрешается послушницам, а иногда и монахиням, иметь какие-то отношения с родителями. Дело в том, что родители живут внутри нас, это наш корень, наша наследственность. Сколько бы мы ни говорили, что оставили родителей, они всё равно живы в нас. Когда же мы говорим что оставили их, то говорим это больше для других. Итак, если ты слаба, то монастырь уступает тебе (в этом плане), чтобы кризис прошёл легче. Если же ты не понимаешь (в чём тут дело), или даже более того – принимаешь сторону родителей, то выходит двойное зло: страсть и мнение соединяются, и обращаются против Бога.

Именно из-за такого глубокого укоренения родителей в сердце, у послушниц, как и у монахинь, может быть ещё другая проблема. Если отношения с родителями были ненормальными, то скрытая внутри любовь потом начинает выходить и искать восстановления отношений с родителями. Приведём простой пример. Когда послушница была ещё маленькой, то отец бывало бил мать, а девочка её жалела. Она припадала к матери, чтобы её защитить, но отец всё равно бил её. Затем дочь росла и не могла проявлять к отцу ни любви, ни доверия. Но он со временем изменился, стал болеть, сделался очень хорошим, начала помогать дочери, и она этому радовалась. Потом она уходит в монастырь.

Затем, через 5–10 лет, внутри неё начинает созревать некое желание оказать любовь к отцу, которую она не проявляла в прошлом. Потом умирает мать, и что теперь, – думает дочь, – не следует ли помочь отцу? разве он виноват? надо проявить к нему любовь... Она даже может уйти из монастыря, – как бы не специально, не осознавая того. Она может оправдывать себя тем, что её не понимают, или что она болеет, и вернуться домой. Но на самом деле она хочет вернуться, чтобы дать любовь отцу, которой она не проявляла прежде.

Или другой пример. Послушница, или монахиня, когда была маленькой, то не видела отца, потому что он работал целыми днями, не приходил домой на обед, возвращался вечером усталый, сразу садился есть, а потом ещё уходил в кафе, посидеть с друзьями. Затем он возвращался поздно вечером, бывало ругался с матерью из-за плохой еды, и садился смотреть телевизор. Девочка сначала вообще ничего не понимала, а потом, с годами, начала задумываться: «отец вообще меня не любит? никогда не обнимет, не поцелует».

Когда эта девушка придёт в монастырь, то начнутся проблемы: она начнёт чего-то требовать, толкать разные идеи, разводить философию, при этом всё это будет исходить из её внутреннего устроения, не имея связи с реальностью. Все у неё будут виноваты, всем она будет перечить, всех задевать, при этом приписывая всем своим действиям некий святой окрас, думая, что всё делает ради Христа. Она будет требовать отчёта: почему в монастыре не молятся? почему улыбаются? почему одно, почему другое. А по сути, причина засела глубоко, ещё тогда, когда она была маленькой.

В таких случаях монастырь поступает снисходительно, пытается как-то ослабить её подводные течения, насколько можно уменьшить опасность, чтобы буря утихла и душа постепенно бы созревала и начинала понимать, что на самом деле скрывается за её идеями, поступками, претензиями, или за её великой любовью к Богу, которая тянет её в пустыню, или за желанием стать проповедником, или врачом... За всем этим может стоять мать или отец⁴⁰⁶ или ещё что-то в этом роде, отчего она и ведёт себя так. То есть в некоторых случаях надо учитывать такие вещи и делать скидку.

* * *

«Бывают ли такие случаи, когда монахиня или послушница может посетить родственников?»

Да, конечно. Бывает, что монастырь посылает кого-то в город по какому-нибудь делу. Тогда монахиня может остановиться в своём доме, если способна сделать это безстрастно, если, то есть, страсть в ней не действует, и ей без разницы, будет ли она дома или нет. В этом смысле она идёт туда не потому что хочет, а потому что так надо.

Но может быть так, что внутри неё что-то взыграет, некие чувства к матери, отцу, брату или сестре. Игуменья и тогда всё же позволит ей остановиться дома, поскольку от запрета будет только хуже, но ей это не будет на пользу. Сестра ведь должна быть безстрастной по отношению к родителям. Тогда она может там остановиться, но ненадолго, поприветствовать своих и уйти, сказав, что спешит по делу, пока не начались слёзы и причитания.

В целом, наши встречи с родителями должны быть как можно более краткими. Можно встречаться по делу, и если нет внутренней привязанности. Если же привязанность и интерес есть, то хотя монастырь не будет препятствовать встречам, эти встречи будут-таки способствовать смерти души.

Что касается послушниц, то у монастыря есть ещё одна причина отпускать их и разрешать им часто ездить домой – чтобы испытать их по полной программе. Это очень важный момент. Монастырь должен использовать все средства чтобы послушница была уверена в своём будущем, чтобы как следует испытала себя, годится ли она в монахини. Поехала, например, какая-нибудь сестра в Салоники за покупками для монастыря, и мы сказали ей: «можешь заехать домой, проведать родителей». По тому, насколько она привязана к дому, можно судить, надо ли ей идти в монахини. Если она увидит, что ещё сильно любит мать, что её сердце ещё сильно болит и привязано к дому, то это проблема – когда она станет монахиней, то всё это будет вылезать из сердца. Ей нужно оставить родителей. Вы скажете: «Это что же – если я болею за маму, люблю и радуюсь за неё, мне не становиться монахиней?»

Лучше тогда пока оставаться послушницей. Если станешь монахиней и будешь думать о родителях, то будешь страдать и грешить на Бога. Я, твой Старец, или твоя Игуменья пойдём на уступки, будем говорить что это, мол, ничего страшного, это естественно, – чтобы не усугублять. Ведь если так не успокаивать, то желание повидаться с родителями будет становиться сильней, до слёз. Вся жизнь превратится в мучение, и неизвестно, выдержит ли сердце, не скажешь ли ты в конце концов: «согрешила я, Господи»⁴⁰⁷. Поэтому послушнический искус должен быть настоящим.

Любовь к матери или к отцу может быть от слабости. Это не значит что я (вовсе) не способен оставить родителей и понести свой крест во всю оставшуюся жизнь, то есть взять на себя такой подвиг. Христос говорит, что надо оставить родителей, потому что они являются как бы пятой колонной. Христос хочет, чтобы мы ушли от дома, дабы не подливать масла в огонь, то есть, чтобы нас не распаляла любовь к родителям. Но иногда наша любовь к родителям это не просто слабость или страсть. Слабость, и особенно страсть, мы можем победить, они не так уж прочны. Гораздо хуже если само наше произволение таково, то есть если мы держимся и хотим этой связи (с родителями), сами того не понимая. В этом случае мы сильно согрешаем перед Богом, и Бог нами гнушается. Итак, по нормальному, не до́лжно иметь связей с родителями, но на практике приходится допускать их по разным причинам.

Если сердце монаха или монахини остаётся по возможности безстрастным по отношению к родителям, и в этом плане нечего опасаться, то ему можно общаться с ними, по различным поводам. Но всё-таки посещение родителей является попранием монашества. Поэтому, если встречаться, то надо делать это разумно, внимательно, с разсуждением, чтобы не давать повода себя жалеть, не показывать свои страдания, свою борьбу. Были такие святые, которые много пострадали из-за искушения любви к родителям, как, например, прп. Иоанн Кущник, или св. Алексий, человек Божий, но они претерпели брань. Можете ли вы нести такой же подвиг? Глядя на их (как бы) слабость, мы не понимаем (сути) их подвига. У нас чуть что случится, мы тут же просим: «можно съездить к матери?». А они не так. Годами они жили на куче пепла, сделались посмешищем людей, стараясь победить искушение любви к родителям. А когда монастырь отправлял святого домой к родителям, то все братья заплакали, отслужили Литургию и молились за него⁴⁰⁸. Вот как тогда мыслили! Прпп. Иоанн Кущник и Алексий стали святыми благодаря своему смирению. Бог использовал их страсть к их же пользе, чтобы они стали святыми, – как Он зачастую использует и наши грехи. «Любящим Бога, всё содействует ко благу»⁴⁰⁹. Бог использует даже наши грехи и страсти, делая из них ступеньки, по которым мы поднимаемся на небо.

* * *

«Геронда, когда мы выезжаем из монастыря, то по возвращении можем ли причаститься?»

Когда монахиня выезжает в мiр, к родителям, или по делам обители, то не живёт там как в монастыре. Там у неё нет службы, молитвы, бдения, она оказывается вне своей среды. Когда же вернётся, то ей нужно приложить усилие чтобы войти в прежнее состояние. Предположим, монастырь отправляет некую сестру домой, чтобы разрешить вопрос наследства. Там она спорит с родителями, злится, кричит, либо защищает кого-нибудь из домашних, брата или сестру. (Получается) целая куча прегрешений. Потом она возвращается в монастырь, а наутро литургия. Если она причастится, то тем самым покажет своё нечестие, безстыдство, наглость.

Ты монахиня, вдалась в мiрские заботы, и тут же хочешь причаститься? Ты ведь не мiрской человек, да и мiрские причащаются посреди своих забот лишь раз в неделю или в месяц. А у тебя есть возможность причащаться каждый день. Но теперь ты не можешь приступить к причастию будто ничего не произошло. У тебя сбился весь режим, ты ввязалась в проблемы брата или сестры, – как тут причащаться? Подожди, пока у тебя очистится память, сердце, мысли, пока всё это уйдёт изнутри, – и тогда причастишься. Поисповедуешься игуменье или духовнику, что вдалась в разные дела, что поругала сестру за то, что та отправила ребёнка в частную школу, где надо платить деньги. Коль скоро ты вышла из своего образа жизни, из монастыря, оказалась без молитвы, без Бога, без бдения, без послушания, ввязалась в разные хлопоты, то у тебя должно быть чувство как у евреев, когда они оказывались в местах язычников, таких как преторий. Когда судили Иисуса, то евреи «не вошли в преторию, чтобы не оскверниться, но чтобы можно было есть пасху»⁴¹⁰. Так и тебе, нужно дождаться полного очищения, а затем уже позвать Христа: «теперь войди в моё сердце».

Это не значит, конечно же, что всё, что ты делала, было грехом. Ты могла и не совершить никакого греха, ни мысленно, ни в сердце, но всё-таки не стоит причащаться. Ведь ты удалилась от монашеского общества, поэтому пережди. Это касается не только тех случаев, когда ты выезжала к родителям, но когда находишься в монастыре, а помыслы твои о родных – как там сестра? как там с помолвкой брата? – или любые другие мiрские помыслы. Всё мiрское что есть внутри нас, все эти помыслы оскверняют сердце девы. Монахиня – всегда дева. Их даже называли приснодевами. Поэтому нельзя причащаться, потеряв (на время) духовное девство. Поисповедуемся, поговорим с Игуменьей, со Старцем, спросим – когда нам можно будет причаститься? Так мы сохраним благую совесть перед Богом.

* * *

«Как нужно вести себя с родителями, когда они посещают монастырь?»

Мы говорили, что не следует посещать родителей, поддерживать с ними тёплые, сердечные, ностальгические отношения, потому что через родителей можно очень легко попасться на уловки лукавого. Мы безчисленными способами оправдываем наши встречи с родителями, и согрешаем сами того не понимая. Эти встречи как некая потайная дверь, поэтому за этим нужно следить очень внимательно. Любое наше сношение с родными является грехом. Это очень серьёзно.

Предположим, к какой-нибудь монахине приехал отец. Конечно же, она обрадуется, как и отец обрадовался, увидев её. Однако отец или мать одной монахини – это родители для всего сестричества, за исключением их дочери. Но допустим, та монахиня не обрадовалась, и не огорчилась. Если же по какой-то причине, или по недосмотру, монастырь не окажет той чести отцу, которой тот ожидал, то он уйдет огорчённый, а монахиня почувствует что-то (нехорошее) в сердце по отношению к Игуменье, к сёстрам, у неё промелькнёт помысел: «все родители – родители всего сестричества, а мой отец разве нет? разве он чем-то согрешил пред Господом?» Видите, какой тонкий момент. Необходимо хранить сердце, потому что в любом случае оно поранится от стрел любви к матери или к отцу. По меньшей мере, нужно стараться.

Это не значит, что родителям нужно преподать урок, что, мол, Евангелие велит оставить отца и мать⁴¹¹. Нам-то это известно, а они, если им это интересно, пусть сами прочтут в Евангелии. Можно будет об этом сказать, если представится какой-нибудь очень удобный случай, при встрече. Но правильней не встречаться. А если уж так случится, то будем вести себя серьёзно, вежливо, скромно, милостиво. В любом случае, будем общаться с таким же почтением, с каким мы обращаемся со всеми людьми.

Это, вообще говоря, равно касается и семейных. Когда дети находятся около родителей, то начинаются проблемы. Если ребёнок в монастыре, то родители как-то легче воспринимают его отсутствие. А дети, которые сами обзавелись семьёй и живут рядом с родителями, очень часто как раз из-за родителей доходят до развода, даже если это хорошие христиане. Их, конечно, сдерживает страх Божий, но они страдают⁴¹².

В целом, монастырь в вопросе отношений с родителями проявляет некую тонкость, сочувствие, благородство. Но не надо думать, что раз монастырь позволил кому-то посетить родителей, то это нормально. Если же кто всё-таки поедет домой, то пусть там ни во что не лезет, не делает никому замечаний, ни в чём не мешает, не даёт советов, ни на что не жалуется, и не выказывает излишней любви. Пусть ведёт себя так, словно принадлежит другому мiру. Пусть мать знает, что дочь принадлежит Богу, и что она неприкосновенна не только для грехов, но и для связей с родными.

«Моё Я по любой мелочи выходит из-под контроля, и хочет своего. Мне открылось, что я желаю и добиваюсь того, что совершенно противно тому, что мне подходит и мне полезно».

Действительно, если хоть немного перестать следить за своим Я, то оно выбивается (из-под контроля), и бросается на нас как лев, желая порвать нас. Каким же внимательным надо быть! Это правда: всё, что нас трогает, всё, что мы любим, всё, что мы высказываем как мнение или намерение – возникает как результат потери того, что нам (на самом деле) полезно.

У человека нет большего врага, чем он сам, потому что наше Я постоянно толкает нас хотеть противоположного тому, что нам полезно. Это тот самый «иной закон»⁴¹³ который тянет нас вниз, наша природа обрела его с тех пор, как человек согрешил, и начал «делать то, чего не хочет»⁴¹⁴. Обычно то, чего мы желаем, противоположно тому, чего желает Бог. У человека есть некая тяга, – не только физическом плане, но также в душевном и духовном, уклоняться к погибели и смерти. Если дать человеку делать всё что он захочет, то дерзнём сказать, что он возьмёт нож и зарежет себя, а если не зарежет, то только потому, что увидит, что и так естественным путём идёт к духовной и физической смерти. Это поразительно! Наши страсти и грехи, наши споры и своевольные желания, даже наш брак – всё подряд мы используем, чтобы испортить нашу связь с будущим, с небом и с Богом.

Если бы психологи собрались на некую конференцию для выяснения того, что есть человеческая душа, как в общем можно её описать, то вышло бы примерно так:

«Мне кажется, что я жива (только тогда), когда на меня смотрят и принимают, когда мне всё докладывают и признают меня, когда мне (как следует) отвечают, когда мне придают значение и любят. Когда же на меня не обращают должного внимания, когда спрашивают, но не слушают, когда я требую, а мне не отвечают, или отвечают не так, как мне хотелось бы, тогда я буквально чахну на глазах и страдаю. Чуть меня перестанут замечать, едва дадут понять, что я не являюсь центром их внимания, как я сразу выхожу из себя и вытворяю самые безумные вещи, именно для того, чтобы (вновь) стать центром внимания и предметом любви. Но насколько я хочу выдвинуться вперёд, настолько про меня забывают».

Без сомнения, так и чувствует себя Я человека, – ведь разве может кто-нибудь (вполне) удовлетвориться любовью других? «Я» от этого⁴¹⁵ не насыщается. Разве какой-нибудь из языческих богов говорил когда-нибудь, что хватит уже ваших жертв? Кто хоть когда-нибудь сказал: «мне больше не надо»? Никто и никогда! Точно так же и тот, кто требует любви от других, с той самой минуты становится ненасытным и страдающим⁴¹⁶ человеком. Никакой Прометей или Эпиметей⁴¹⁷ не будет мучиться столько, сколько тот, кто желает чтобы все с ним возились, соглашались и признавали.

Только тот, кто готов принять от другого противление или огонь⁴¹⁸ является человеком знающим жизнь общества и способным выжить в нём. Герой, который способен жить один, как какой-нибудь дуб или сосна в горах, или как бамбуковый стебель в поле, или старец, который несмотря на болезни и проблемы всё-таки не опускает голову, потому что знает что Бог существует – только такой может быть счастлив⁴¹⁹. «Бедный я человек!»⁴²⁰ никто не сможет избавить меня от этого уныния, которое происходит от того, что я так нуждаюсь в любви других. Я становлюсь пустым человеком, ведь никто и никогда не наполняется чужой любовью.

Известно, что любовь – это общение с конкретной личностью. Но если я кого-то люблю и при этом хочу влезть в его жизнь, то (неминуемо) прихожу в столкновение с его глубинным бытием, потому что другой сколько бы меня ни любил, всё-таки и сам хочет оставаться личностью. Если он начнёт замечать что я его разрушаю, поглощаю, то однажды скажет мне: «Это ты делаешь мою жизнь невыносимой, это ты виноват в моих проблемах, ты разрушаешь мою сущность». То есть однажды он нападёт на меня и возненавидит. Поэтому почти невозможно чтобы человеческая любовь не докатилась до ужасной бездны ненависти. Только тот, кто имеет великое разсуждение, осторожен с любовью и оказывает её в меру, держит приличную дистанцию, – только тот может справиться.

Если я подойду к тебе совсем близко, лицом к лицу, глаза к глазам, то не буду видеть тебя хорошо, как и ты не поймёшь кто я. Насколько я к тебе приближаюсь, настолько во мне умаляется ощущение твоей личности, настолько я поглощаю тебя. И чем больше ты ощущаешь моё дыхание, моё существо, мой настрой, мои нужды и страсти – тем скорее захочешь от меня спастись. Любовь всегда ведёт к некоей ненависти, потому что человек может нормально жить только тогда, когда ощущает свою личность в целости. А если заметит, что его личность умаляется, поглощается другим, то рано или поздно восстанет.

Мы также знаем, что любовь обязывает. Если я люблю кого-то, то к чему-то его обязываю, как и если меня любят, то я становлюсь чем-то обязанным другому⁴²¹. Следовательно, отношения любви, признательности и принятия моего бытия другим человеком, с одной стороны, являются необходимыми в плане психологическом, но с другой, создают целую череду (взаимо)обязанностей, которые затем становятся неподъёмными. И во сне, и наяву я ощущаю некую задолженность, потому что не знаю, что снова с меня спросит другой. Вот бывает, кто-нибудь любит тебя, и с первого взгляда понимает, чего ты хочешь, ты даже не успеешь ни о чём попросить. Но как только с ним случится некая болезнь, или кто-то умрёт из близких, или случится какое-то разочарование в духовной жизни или в общественных делах, или своё же Я нанесёт ему некую рану, или что-либо ещё такое – как он сразу меняется. Что мы за люди! Даже маленький листок на дереве, которое качается на ветру, держится более прочно, чем человеческая душа, или тем более женское сердце. Женское сердце – это самая неустойчивая и текучая вещь в мiре, но одновременно самая опасная, способная однажды схватить тебя и потопить своим очарованием. В общем, любовь – это тяжёлая ноша.

Но разве любовь виновата? Нет, конечно, а виной всему обожествление человека. Ведь такая любовь – это не та любовь, что исходит из нашего богочеловеческого существа, из нашего причастия телу Христову, но просто некое сожительство, некая договорённость ради того, чтобы мы могли жить вместе. Как это мелко! Она не исходит из нашей духовной, умной сущности, но от нашей смертной⁴²² природы и смертных похотений, потому и сама настолько смертная.

Только крест Христов есть настоящая любовь. Христос – это любовь неприкровенная и безсмертная. Будучи на небесах, в Отчих недрах, и одновременно на земле и в наших сердцах, в Нём нет «ни тени перемен»⁴²³ ни малейшего уклонения⁴²⁴. Поэтому только крест Христов есть нечто мощное и вечное в нашей жизни, и только им мы можем хвалиться.

И ещё: почему мы хотим любви? Чтобы нас принимали и помогали. Я спрашиваю её: «мы любим друг друга?», – «любим», отвечает она. «Ты будешь мне помогать?» – «Буду», отвечает, – «а ты мне?» Если же она не станет мне помогать, если у неё не получится, если она уведёт меня на злое, если изменится, – буду ли я её потом любить? Когда нашему Я⁴²⁵ чинят препятствие, то всё идёт наперекосяк.

«Насколько я хочу выделиться, настолько про меня забывают другие, (точнее) не забывают, но это мне так кажется».

В конце концов, и они забудут, потому что им тоже надо пожить. Невозможно жить, если ты всегда опираешься (только) на другого, будто вы женаты. Даже семейные люди часто не выдерживают этого⁴²⁶ и их брак разрушается.

Далее она даёт характеристику душевного мiра современного человека:

«Я замечала свои ошибки, слабости, страсти, негодовала, закрывалась в себе и страдала».

Когда я вижу, что мои попытки сделать других участниками моей жизни не удаются, когда другие не кадят передо мною душистый ладан, когда они не смотрят и не наблюдают за мной, когда они не бдят ради меня, думают не обо мне, а о других, или о себе, – тогда душа ищет другой способ выжить, хочет уединиться⁴²⁷.

Уединение (изоляция) – есть плод неудачного общения, это признак души, которая спасается тем, что ставит себя на высокое место⁴²⁸ то есть хочет, чтобы жила только она. Наш эгоизм и установка «быть бы мне»⁴²⁹ – подвигают нас к изоляции. А по сути, мы используем наши страсти, слабости, наши греховные порывы и похотения, и всё такое прочее как ножи, которые ранят наше Эго, или как стены, которые отделяют нас от других. И насколько более мы закрываемся, настолько более страдаем, а насколько более страдаем и остаёмся в своей тюрьме, настолько ещё более закрываемся, отделяемся и пинаемся – вместо того чтобы просто сказать: «теперь я оставляю себя и люблю тебя, не требую чтобы ты на меня обращал внимание, но сам только на тебя смотрю, я приношу себя в жертву тебе, я буду тебе служить, делай со мной что хочешь». Даже если нас полюбят, мы и тогда не сможем удовлетвориться.

«Во мне есть некая установка, чтобы быть центром внимания и интересов других».

Радуюсь за эту сестру. Ведь она честный и искренний человек, а посредством такого внутреннего просвечивания и самоанализа ей, как мне кажется, удастся достигнуть подлинного общения, которое, несомненно, начинается с общения с Богом.

Мы говорили, что любовь – это обычно некая человеческая привязка, которая обречена ещё до зарождения. Настоящая же любовь – это любовь во Христе, что означает уничтожение⁴³⁰ своего Я, и поставление на место себя другого. «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» – говорит Господь⁴³¹. Если я всегда отдаю предпочтение другому, то у меня есть любовь, всё моё существование проходит под тенью креста, пропитано жизнью Бога и всегдашним вниманием к другому. В этом смысле любовь и означает единство с Богом, «причастие божественной природе»⁴³² это не связь личностей (между собой), но личности с небом. То есть, любовь источается из безмолвной жизни, и не связана с сожительством. Любовь источается от безмолвия и молитвы, от забытья обо всём (прочем), от наполненности Богом. Таким образом я и познаю Бога, так Он мне открывается, а знакомство с Богом даёт мне возможность приобщаться Ему, что и значит любить Его. Об этом говорят все Отцы: прп. Симеон Новый Богослов, прп. Фалассий, прп. Максим Исповедник и другие.

Любовь имеет свои последствия. Иногда мы путаем последствия с самой любовью, как, например, женатый человек может называть любовью своих детей, или саму любовную связь. Любовная связь, впрочем, может не дать детей, если так захочет Бог. То есть это разные вещи – любовная связь и дети. Любовь как общение с Богом это одно, а результаты, знаки любви – другое. Обычно нас интересуют как раз результаты любви, потому что жизнь у нас человеческая. И когда мы говорим про любовь, то имеем в виду не любовь Божию, настоящую, но результаты любви.

Если бы у меня было чувство (настоящей) любви во Христе, то я бы растаял, пришёл в изумление, потерял бы ум, захотел бы «разрешиться и быть со Христом»⁴³³. А если я говорю про любовь Божию, и тут же, через пять минут, кого-нибудь осуждаю, обвиняю, или сетую что ты мне не отвечаешь, или что долго идёт письмо, в общем согрешаю, болтаю, празднословлю, – то разве есть место любви во Христе при таких раскладах? Нет, это какая-то больная любовь.

Не будем также забывать, что сама наша природа больна. Много ли, мало ли, мы все подвержены этой болезни. Бог снизошёл к нам, чтобы «понести наши болезни»⁴³⁴. Что Он пригвоздил на кресте, если не наши болезни? Почему Он называется врачом и целителем душ и телес наших? Мы все погрязли в испражнениях кровати, куда нас уложил грех. А кровать – это весь этот мiр, и особенно исполнение своей воли. Поскольку мы больны, Христос вознёс нашу болезнь на крест.

Если бы имели любовь Христову, то были бы невредимы. Но коль скоро у нас её нет, то и любовь у нас больная. Но разве у нас в сердце нет желания любви во Христе? Разумеется, чтобы даже говорить о любви Христовой, нужно желать этого. В глубине нашего существа мы все ищем истинной любви Божьей. Но у нас (самих) не получается её стяжать, и мы остаёмся в своей слабости, ожидая явления самой любви Божьей. Лежим в параличе 38 лет⁴³⁵, чтобы однажды проявилась сила Божья, пришёл Господь и в мгновенье ока вытащил нас из нашей нечистоты.

Ощущение что мы любим (других) во Христе, говорит о желании самого Христа. Но хотя мы и говорим, что пребываем на небе, всё-таки ежедневно лежим во зле, потому что «весь мир лежит во зле»⁴³⁶. Но Бог видит трепетное желание нашей души, и пусть даже в последний момент, – если мы подвижники, наградит нас причастием своего естества, истинной любовью. Эта записка говорит не столько о связанности в целом, сколько о привязанности сердца к одному или многим людям. Мы повязаны.

Дай нам Бог хотя бы в последний момент жизни удостоиться любви во Христе. Как вы думаете, захотим ли мы тогда пожить ещё немного? А есть ли вообще люди, которые уже в этой жизни возлюбили истинно? Если ты как ап. Павел, или как апостол и евангелист Иоанн, или как прп. Антоний, или как другие преподобные Отцы Церкви – то да. Давайте будем сличать нашу повседневную жизнь с повседневной жизнью святых, чтобы увидеть – имеем ли мы любовь?

В чём секрет, что наша любовь становится негодной⁴³⁷ и греховной? Секрет в том, что человек делает мерилом своё существование. (В таком случае) любовь может легко согнуться и сломаться, потому что человек хочет, чтобы ему служили, а не чтобы служить самому. Высочайшим словом Господа, значит, является: «не (для того) Я пришёл, чтобы Мне служили, но чтобы послужить»⁴³⁸.

Господь утешился (поведением) Марии, хотя хвалил и Марфу, потому что та никогда даже не задумывалась чтобы кто-нибудь послужил ей. Только тот, кто служит другим, может достичь какой-либо степени любви, причём, если он служит не из настроения некоего филантропа, но в некоем божественном простирании, прозрении, с усмотрением в человеке образа Божия. Кто-то может работать медсестрой, целыми днями и ночами ухаживать за больными, и на самом деле приносить великую пользу, однако любви Божией не стяжать. Или какая-нибудь жена трудится целыми днями, но так никогда и не достигает любви Божией.

Даже какой-нибудь монах может подвизаться каждый день, но любви Божией не достичь. Это поразительно: насколько человек закрывается в себе и обслуживает своё Я, помногу подвизаясь и напрягаясь, настолько он удаляется от божественной любви, потому что руководствуется своим Я. Вот, какая-нибудь сестра приходит и говорит: «Геронда, я хочу совершать бдение ещё дольше», или: «это послушание меня отвлекает». Она говорит так, думая стяжать побольше чувства Бога и (божественного) утешения, считая себя для этого способной. Эта девочка, если вообще когда-нибудь не сойдёт с ума, или не бросит монашество, то по крайней мере увидит, что её жизнь прошла как ветер, или как видение и сон. Увидит, что даже в последние минуты жизни она пребывает в страстях. А нужно погребсти себя под ноги другого. Нужно чтобы наше Я прекратило качать права, не имело человеческих суждений и чувств. Поэтому общежитие это место где человек укрощается в подчинении и послушании, и где созревает его единение с Богом.

Зачастую мы не чувствуем сердцем что нам говорит другой. Это значит, что вся наша любовь к Богу, все наши слёзы, наше радение и аскеза – всё это больное и жалкое. Как часто бывает, что мы мучаемся от (негативного) к нам отношения, или раздражаемся от того, что нас не разбудили вовремя, или не ответили! О чём это говорит? О том, что наше существо не имеет глубокого корня, вместо него у нас несчастье и смерть от эгоизма, вирус Эго.

Сколько можно выдержать такую жизнь, когда тебя ставят ниже другого? Мы даже не можем понести слова Старца или Игуменьи, – неужто понесём мнение кого-нибудь другого? Часто ли в наших отношениях преобладает «да, благослови»? Не часто, да и тогда, – истинно ли мы это говорим? Как правило, у нас преобладает «почему? зачем? как это?» – то есть индивидуализм⁴³⁹ а значит – одиночество. Любовь в единении, а не в уединении, и не так, что я сходу отделяю другого от себя.

(А то получается так сегодня я радуюсь, а завтра унываю, сегодня праздную, пою, а завтра плачу, сегодня люблю Бога, а завтра говорю: «Боже мой, почему Ты про меня забыл?», сегодня я пою Господу, а завтра говорю Ему: «Да где же Ты, Господи, Ты существуешь? Ты слышишь меня?»

Ты пишешь мне записку, где говоришь про свою радость, и я отвечаю тебе: «Молодец, детка! благодарю Бога, что ты, наконец, в порядке!». Не успеваю отправить ответ, как от тебя приходит другая записка, полная разных жалоб. Теперь мне надо прошлый ответ разорвать, или до поры до времени отложить в сторону, в надежде, что ты снова изменишься.

Вот уж правда, до чего нас доводит грех, который, однако, мы продолжаем совершать внутри. Потихоньку, незаметно, не двигая рукой, мы вкладываем в наше существо яд индивидуализма и осуждения. Отцы Церкви говорят, что пока есть осуждение, то человек не совершен. А кто из нас может сказать, что не осуждает другого?

* * *

Почитаем записку одной сестры, которую она написала, когда служащий священник был в отъезде.

«Геронда, эти дни были не слишком утешительными, чего-то не хватало, или, скорее, как будто у нас ничего не было. У нас не было божественной Литургии. Вчера, в день прп. Антония Вел., мы сами служили бдение. Теперь я понимаю, что у нас женский монастырь. Каждый год я жду, когда же пройдут эти дни⁴⁴⁰ а в этом году особенно. Сколько бы мы ни пели, ни читали молитвы и псалмы, если нет священника, который открывает нам врата царствия небесного, как будто ничего и не происходит, мы как бы остаёмся снаружи. Но ничего. Когда чего-то не хватает, то начинаешь это больше ценить и ждать с большим трепетом».

Прекрасное письмо, написано из опыта, опыта лишения чего-то (важного), а именно Литургии, – по причине отсутствия священника.

Когда у нас радость, богатство, праздник, когда мы радуемся другим людям, когда мы живём на всём готовом и нам по первому требованию дают всё чего мы ни попросим, когда ещё прежде чем мы успеем сказать: «Геронда, дай мне то-то, Боже, дай мне...», это уже оказывается у нас в руках, – то мы забываем про то, насколько всё это значительно. Мы абсолютизируем себя, – то есть всё то, что находится в нашей душе, а также своё имущество, тем самым вызывая гнев Божий. Бог тогда чувствует то же, что почувствовал в отношении Израиля, когда дал ему еду и питие, а тот, покушав, отбросил своего кормильца и родителя прочь⁴⁴¹.

Дети мои, тут нужно быть очень внимательными. Если вы так нервничаете когда священника нет всего десять дней, то как бы вы себя чувствовали, если бы не было всех тех кто нас любит, кормит каждый день, если бы не было службы? Во многих (женских) монастырях вообще нет своего священника, а у вас всё-таки есть. И даже в тех, где есть, не знаю, служит ли он каждый день литургию?

Хорошо бы нам на каждой литургии вспоминать всех тех, кто нам дорог и кто продолжает действовать внутри нас, всех тех, кто днём и ночью обеспечивает нас всем необходимым, как в материальном, так и духовном плане. Но самое важное, что для нас всё началось с ктиторов монастыря, которые просят нас, дети мои, просят молиться за них. Помните ли вы историю нашего основателя? Он страдал всю жизнь, а теперь его имя в наших диптихах. Каждый раз, когда мы его поминаем, душа его радуется. А сколько горя и невинного страдания он испытал!⁴⁴²

И у кого жизнь не такая же, как у других? Мы такие же грешники, как и все люди. Такие же никчёмные и дурные как и другие. Однако такие же хорошие как и другие, включая самых больших грешников. Мы все из одного теста, которое замесилось ещё в раю, но мы упали от первого же удара, причинённого змием Адаму. Если мы ещё чем-то держимся, то держимся не своим дыханием, но дыханием некоторых других, и самого Бога. «Пошлёшь дух Твой – созидаются, отнимешь дух их – умирают» – говорит Псалмопевец⁴⁴³. Если хоть на мгновенье Бог отнимет от нас свой дух, своё дыхание, если хоть на мгновенье отделит наше духовное бытие от себя, то сразу же наступит темень, мы сами и всё, что есть а земле, исчезнет из виду из-за темноты.

Нужно помнить и понимать, что здесь всего лишь женский монастырь. А женский монастырь – значит слабость и узость взглядов, наивность и переменчивость, страсть и лёгкое попадание в ловушку лукавого и помыслов, лёгкое падение. Женский монастырь – это такие существа, которые ни за что не могут прожить без мужчины, без Бога, без ежедневного подкрепления самим Св. Духом, потому что они-то как раз и открывают нам царство небесное, а вовсе не наши страхи и беготня. Сколько ни старайся, сколько ни бегай, сам ничего не добьёшься, – как говорит ап. Павел⁴⁴⁴.

Хочу, чтобы вы с великим смирением и нищетой духа, то есть с истинным пониманием (дела) держали в памяти эти дары Божьи, – чтобы не заставлять Бога отнимать почивающую на вас славу, хвалу, и милость. Иначе от вас ничего не останется кроме «праха и пепла»⁴⁴⁵. Это как со старыми разрушенными монастырями, от которых остались одни могилы, – так и мы можем стать только могилами.

Праздник Благовещения и сегодняшняя панихида по ктиторам⁴⁴⁶ напоминают нам, чада мои, что этот монастырь создан для жизни во Христе, чтобы (монастырю) жить и не умирать. Но для этого требуется великое внимание и окрылённый ум, чтобы замечать – где дышит Дух Святой, чего Он хочет от нас? Мало того, что нам просто досталось наследство от отца, нужно ещё его использовать, возделывать поле, которое нам досталось, чтобы сохранить его навеки⁴⁴⁷. Как в Ветхом Завете говорится, что святые люди устанавливали памятные столбы/камни (в честь какого-либо события), так точно и наша память, и сам наш монастырь должны быть такими столбами.

Поблагодарим Бога, что в монастыре есть служащий священник. А бывает так, что в женских монастырях не знают, сможет ли прийти священник даже на престольный праздник. Хорошо, если митрополит пошлёт кого-нибудь.

А сколько (женских) монастырей не имеют священника на Страстной Неделе? или на Рождественских святках? или даже по воскресным дням? Они ждут, что он придёт в какую-нибудь субботу, или в какой-нибудь малый праздник, чтобы послужить литургию.

Вам же даром достался этот священник. И не только этот, но и прошлый. Не знаю, воспринимаете ли вы этот дар как дар Св. Духа, дар Божий. Не знаю, помните ли вы их⁴⁴⁸ благодарите ли вы их, со всем возможным благоговением, с трепетом, с возвышенным внутренним чувством, почитаете ли вы их не просто как людей, которые вам помогают, любят вас, но как образы Божьи, видимые знаки Господа.

Ещё у вас есть Игуменья. Хотя (по возрасту) она младше некоторых из вас, вы с самого начала возлюбили её с большим смирением, приняли её, признали, возвысили её в своих сердцах, сделали свои сердца её престолом. Это делает вам великую честь. Если бы не это, то и не бывать бы этому монастырю. Очень также гармонично сложилось то, что для вас сказанное Матушке всё равно, что сказанное мне, вы это знаете. Вам даже не придёт в голову сказать мне что-то такое, о чём вы не говорили с Матушкой. Это такой дар Божий, причём весьма редкий – когда есть эта очень естественная, прекрасная связь Игуменьи и сестёр, Духовника, Игуменьи и сестёр. Такое случается редко.

Игуменья у вас – по вашей мере, согласно вашему преданию и наследию. Это Матушка, которая умеет вас любить, и умеет про вас забывать, – если она может только что-нибудь одно из этого, то она не настоящая. Она знает, как снисходить к вам, но умеет и требовать от вас точного исполнения, способна принять вас в свои объятия, но может сделать вид, что вас не замечает, – (то есть она) умеет действовать точно так, как сам Бог.

Ещё у вас есть Старец, – это тот, кто как бы запрыгнул к вам⁴⁴⁹ и сделался вашим, или которого вы обступили со всех сторон и не даёте ему удалиться. На самом деле, он тоже является знаком дарования вам благодати, неким приданым Бога. Если родители дают детям приданое в виде денег, или участка земли, или части дома, то Бог дарит нам разные духовные дары. Что это значит? Что как раз вокруг этих лиц, – а не нас самих, грешных, – рядом с этим сегодняшним или завтрашним священником, Старцем, Матушкой, которые всегда и вовеки похожи, – мы ведь говорим не о себе только, а о монашестве вообще, – вот где должна быть наша радость и боль, любовь, слёзы и смех, наши подвиги и бдения. Станьте вокруг них неким священным хороводом, как вокруг жертвенника. Помните, как в Ветхом Завете великий царь Давид танцевал перед ковчегом, как он весь изменялся и обнажался от своей славы⁴⁵⁰ так что даже вызывал смех у окружающих, проходя в танце большое расстояние, – и всё потому, что чувствовал себя предстоящим Богу.

Так, мне думается, мы должны проживать Литургию, ощущать те духовные дары, которые нам послал Бог. Нельзя, когда у нас в монастыре есть Старец, Матушка-игуменья, священник, храм, или какой бы то ни было дар Божий, зримый или незримый, – ходить зевая и попусту тратить время. Нужно склонить главу в знак благоговения перед Богом.

Даром Божьим также являются и наши собрания, с которыми не знаю даже что может сравниться, – по их ценности и красоте, как в плане общения, так и духовности, если, конечно, эти собрания суть проводники Св. Духа. Но разве обязательно на время лишаться собраний, или священника, или Игуменьи – чтобы осознать их ценность? Впрочем, трудно всё это иметь и ценить (как следует).

Каждой женщине подходит один мужчина, а каждому мужчине одна женщина. В каком-то смысле человек ничего больше не ждёт от жизни, кроме супруга, которого ему подаст Бог: женщина ждёт своего мужчину, а мужчина женщину. Мужчина становится для женщины напоминанием о Боге и о Его дарах, и вокруг него вертится вся её жизнь. Но здесь, в монастыре, есть вещи гораздо бо́льшие, чем просто мужчина или женщина. Здесь мы встречаемся с символами сильного и реального Бога, который как муж сильный и «красен добротой»⁴⁵¹ являет себя в нашей душе.

Ещё в этот праздничный день давайте напомним себе про те опыты, которые мы приобретаем каждый день, про наши бдения, послушания, и разнообразные сердечные чаяния Бога. Сколько всего такого вы мне пишете, про то, куда возвышается ваш ум, но что невозможно понять и пересказать словами! Сколько ещё незримого, непостижимого, и неприметного случается, что как дождь орошает душу, при этом оставаясь для нас непонятным!

Когда вы спите, но также и в бодрственном состоянии, Бог посылает вам ангела-хранителя, охраняет вас невидимой рукой, посылает к вам святых, которые вас покрывают, и вообще (посылает) различные дары. Но в тот момент мы ничего такого не замечаем. Точно также Он каждый день посылает нам некую тайну жизни, некий мистический дождь, который мы не замечаем, и может быть, никогда не узнаем (про него), как это случилось с Петром. Господь сказал ему: «Симон! Симон! сатана приходил к тебе сегодня, но Я отбросил его стрелы далеко. Если бы Меня не было рядом, он уничтожил бы тебя»⁴⁵². А Пётр ничего даже не заметил. Так и мы не осознаём, какая брань ведётся у нас днём и ночью между Богом и демоном, между светом и тьмой. Но хотя бы из того малого, что мы можем заметить, нужно делать выводы о великом. Сегодня мы есть, а завтра нас нет. Улыбка пропадает, за восходом следует закат, который более прекрасен, но наводит темень.

Всё ведёт к старости, к гибели, в гибели суть жизни, – только гибель рождает другую, новую жизнь, только если мы погубим то, что имеем, нам достанется нечто настоящее⁴⁵³. Всё, что нам даёт Бог, Он когда-нибудь отнимет. Он даже отнимет у нас солнце, которое нам кажется вечным. Он отнимет у нас нашу жизнь и время, чтобы ввести нас в вечность. Он упразднит пространство и вообще всё, что мы возлюбили в жизни, даже само чувство любви и страстное желание Бога, даже нашу веру и надежду, все наши мечты – чтобы на их место заступило священное созерцание. Но кто достигнет такого созерцания? Все эти вещи и сегодняшний праздник пусть станут поводом задуматься о продолжении жизни монастыря, и о нашей роли в этом.

Мы радуемся тому, что Бог посылает нам каждый день. Если не радуемся, то это плохо и неблагодарно. Но что такое радость? Она ведь тоже когда-нибудь прекратится. Радость обращается в печаль. Радость зачатия сменяется печалью (муками) рождения, а мука рождения сменяется радостью от слышания крика младенца. Всё это сосуществует по жизни, и должно производить на нас сильное впечатление, чтобы до нас (наконец) дошло, что сколько мы имеем, столько и теряем, и завтра этого всего уже не будет; а чего у нас нет – то (и есть) наше, мы обретаем это как предзнаменование небесной жизни.

Что нужно делать в женском монастыре? – нужно не просто предстоять перед Матушкой или Старцем, не просто ходить на литургию, на общие собрания и т. п., но подвигнуть себя на труд и злострадание, чтобы приобрести⁴⁵⁴ такое состояние, которое унаследует вечность. Часто я понимаю, что вы только и ждёте собрания. Ну, провели мы собрание, и что дальше? что от него осталось? У вас есть Старец, но и он уйдёт, что останется после него? Если угодно, то сам Бог каждый день проходит перед нами снова и снова, и что остаётся? Мы не замечаем даже Его тени, но Он оставляет в душе некий след. Как наше сердце годами готовится предстать престолу Божию? Очень важно, какое состояние (души) мы возделываем в своей личной жизни. От этого зависит и состояние всего монастыря, чтобы Бог с удовольствием мог сказать: «здесь место покоя Моего, здесь вселюсь, ибо Я возлюбил его»⁴⁵⁵.

Дети мои, что я хочу от вас, – и это будет неким благовещением для Церкви и для общества, а также неким благодарным, счастливым и блаженным ощущением сердца и (атмосферой) всего монастыря, – так это чтобы вы созидали (в себе) некую сильную и устойчивую личную жизнь, не подверженную изменениям и переменам, чтобы вы неким образом превзошли слабость женского пола и подражали мужам и ангелам. Такая жизнь отличается неким дерзновением, героизмом, энтузиазмом, это некое священное состояние и причастие (божественному). Каждая из вас должна обустроить своё собственное духовное состояние. Как у человека есть своя любовь-влечение, свой Христос, своя боль, так должно быть и своё устойчивое духовное состояние, – чтобы не шататься, не падать снова и снова, чтобы не бывало так, что сегодня я люблю, а завтра ненавижу, сегодня хожу пред Богом, а завтра про Него забываю, нужно чтобы при любом натиске я оставалась в полноте сил, чтобы ничто не могло меня сломать и сбросить.

Сегодня ты видишь некую сестру особенно радостной, и хвалишь её. А завтра ей приходит некий помысел, некое чувство, или что-то случается – и вот она уже плачет или ворчит. Другая сестра что-то задумала сделать, а назавтра у неё ничего не получилось, всё пошло не так как ей представлялось, и вот уже видишь, как она меняется к худшему, с ней невозможно говорить, она становится словно туча, словно яростный ветер, боишься даже посмотреть на неё. Нет, мы должны быть постоянными людьми. Вот мы ведь знаем, откуда каждый день восходит солнце, и куда заходит – пусть это будет для нас неким ежедневным образом/иконой (порядка), ведь и мы суть живые образы Божьи, множество солнц, восходящих каждый день из-за горизонта божественной благодати, чтобы показаться Богу. Вот как нам нужно (действовать), а не так, что Бог не знает чего ожидать от нас завтра.

Пророк бдит ночью и ждёт знак от Бога «поутру»⁴⁵⁶ так как поутру – это первый час⁴⁵⁷ восход божественного света, это время считалось временем посещения Божьего. Поэтому и сказано: «Заутра услышь глас мой»⁴⁵⁸. Так и мы ночью взываем к Богу, Он приходит утром в знак того, что наша молитва услышана, а мы уже поменялись: мы уже Его не ждём, не просим, не подстерегаем, не любим, наше сердце занято чём-то вчерашним. Мы сегодня что-то обещаем, а завтра отменяем. Начинаем, и останавливаемся. У нас наблюдается некая текучесть, разнообразие состояний, чувств и решений, – это как ботинки, которые сегодня чистые, а завтра все в пыли, послезавтра подошва уже отваливается, и нужно следить, чтобы не споткнуться и не упасть. Такими вот становятся наши сердца, наши мозги и наши намерения, – так что Бог не знает что с нами делать.

Каждой из вас следует обрести некое прочное⁴⁵⁹ состояние, которое главным образом создаётся трудом, работой и молитвой. Живя в послушании, с живой памятью любви Божьей, мы созидаем состояние и житие монастыря в целом, как и состояние нашего собственного сердца. Нужно знать – что подходит тебе лично, (а затем) возделывать это и хранить. Как весь день хранят огонь домашнего очага, или неугасаемый светильник, – так и нам нужно хранить подходящее для нас состояние.

У меня, например, есть дар от Бога, чтобы молиться таким-то образом, или работать так-то, или любить так-то, или ожидать чего-либо, – а другое не для меня. Надо знать – как и сколько ты можешь бдеть, поститься, и делать так всегда. Нужно (всё это) пробовать до тех пор, пока ты не устроишь свою жизнь согласно своему характеру и той печати, которой тебя отметил Бог. Хорошо бы нам устроить свою жизнь и жизнь монастыря так, чтобы нам было удобно и радостно. Как с удовольствием мы находимся в какой-нибудь келье, или сидим в удобном кресле, так надо уметь сидеть и радоваться Богу, утешаясь Им в этой жизни, которую мы сами и устроили.

Давайте предоставим Богу радоваться о нашем труде, о молитве, о жизни, о нашей радости, а сами будем предвкушать вечность. Давайте добиваться состояния, которое наследует вечность, а ведь её наследует только дух, а не плоть⁴⁶⁰. Что же касается мiра сего, то всё убожество и все превратности нашего характера, наша леность и наши заблуждения – всё это останется тут, и умрёт вместе с телом. Нам же нужно успеть сделать то, что до́лжно.

Наше злострадание, работа и молитва соответствуют трём задачам, выполнения которых от нас хочет Бог: это наше подвижничество, наше общение, и наше устремление⁴⁶¹ к Богу⁴⁶². Подвижничество – это подкладка, общение – это содружество, наш круг (общения), а устремление – это наше отчуждение (от всего), прыжок (вверх), наше сальто, восхождение. Всё это мы приносим Богу и делаем перед Ним, тем самым заявляя, что мы не от мiра сего, что мы потомки Св. Отцов, чада самого Бога, «сыны и дщери», как назвал нас Св. Дух, который живёт в нас. «Приду и буду ходить посреди вас, будете мне сынами и дочерьми, а Я буду вашим отцом» – говорит пророк⁴⁶³. Бог становится нашим отцом, а мы Его детьми. Давайте всегда так и жить, как Его дети.

Я хочу, возлюбленные дети мои, чтобы вы так мыслили всегда, потому что иначе монастырю невозможно прожить долгие годы, тем более достигнуть вечности. Пока существует время⁴⁶⁴ хочу чтобы мы (достойно) чествовали наш богородичный престольный праздник, и чтобы наше сердце воспринимало благовестие и зачатие Христово⁴⁶⁵ во Св. Духе. Всё это будет иметь продолжение в непрестанном чадорождении на небе, когда посредством священных озарений и созерцаний мы будем вечно рождать внутри себя Бога, в великой славе у небесного престола.

Я радуюсь за вас, любуюсь вами, и праздную вместе с вами. Пусть святые и ангелы тоже присоединятся к полноте нашей истинной радости. А они ведь обладают большей интуицией, чем мы, и предвидят и понимают наше завтра. Не будем давать Богу повода страдать и тревожиться за наше завтра, за будущее нашего монастыря. Давайте станем теми, кто даёт Богу гарантию и постоянство, чтобы Ему не хотелось покидать нашу душу и наш монастырь. Тогда благовестие радости и благовещение будут (присутствовать) во всём, что здесь есть. И мы все, внутри этого благовещения, будем знать, что это радостное состояние в каждом из нас есть результат смешения Св. Духа и человеческой природы, (результат) небесного действия и зачатия во мне самого Бога, как это случилось с Богородицей.