Понятие священное безмолвие в широкое употребление ввел свт. Григорий Палама, оно встречается в наименовании его основного труда: «Триады в защиту священ нобезмолвствующих». Термин призван был подчеркнуть соприсутствие благодати, ибо простое молчание человека, находящегося в уединении, существенно отлично от безмолвия священного. Первое имеет только психосоматический характер, в то время как безмолвствующий священно занят этим не ради телесного отдыха или душевного комфорта, «но чтобы встретить Христа». А встретив, подвижник безмолвствует уже из благоговения и страха: как бы не уклониться умом, не прилепиться к тварному миру, «не потерять своего Создателя. Священное безмолвие, в отличие от простого, не психологическое, но онтологическое состояние».
Подвиг исихии, или традиционно по-русски — безмолвия, понимается аскетами как «хранение сердца от всякого постороннего помысла посредством внутреннего умного внимания, чтобы, устранив всякое чуждое влияние, достигнуть предстояния Богу в чистой молитве. Это делание именуется умным безмолвием. Оно унаследовано нами чрез живое и письменное предание от святых отцов с первых веков христианства», а в подлинном своем значении понимается как «вообще путь православного монашества» — путь магистральный. Сущность этого подвига, удачно выраженная прп. Силуаном Афонским, заключается «не в затворе и не в физическом удалении в пустыню, а в том, чтобы непрестанно пребывать в Боге». Старец учил, «что и затвор, и удаление в пустыню сами по себе являются лишь вспомогательными средствами и никак не целью. Они могут содействовать уменьшению внешних впечатлений и влияний, устранению от житейской молвы и тем благоприятствовать чистой молитве». Разумеется, уединение допустимо только по благословению, своеволие обрекает и затвор, и пустыню, и любое доброе начинание на полное бесплодие, потому что суть «не в самовольном подвиге, а в послушании воле Божией».
Кто-то полагает, что безмолвие в пустыне есть самый высокий образ жизни, другим кажется, что самое высокое это затвор, или юродство, пастырское служение или богословский труд. Прп. Силуан «считал, что ни один из этих видов подвижничества сам по себе не является высшим образом духовной жизни», все зависит от воли Божией о конкретном человеке. Однако при любом виде подвига, при всяком служении «остается обязательным искание чистой молитвы», что и означает подвизаться в безмолвии. Старец советовал на первом этапе молиться с умилением, так чтобы ум и сердце в согласии переживали молитвенные слова и чтобы молитва ничем не перебивалась: внимание не отвлекалось на что-либо внешнее и не было бы мыслей ни о чем постороннем. Такой начальный вид чистой молитвы «в той или иной мере известен очень многим верующим», но, к сожалению, «лишь в редких случаях он переходит в молитву совершенную». На следующем этапе «ум заключен в сердце и там безмолвно, вне посторонних мыслей и образов, поучается в памяти имени Божия. Эта молитва сопряжена с постоянным подвигом, она есть действие, зависящее в известной мере от произволения человека; она есть труд, аскетическое делание» . Этим и отличается безмолвнический образ жизни, доступный в свою меру на всяком месте, при любом внешнем служении: истинные исихасты «полны трезвения и любви, живут ли они в пустыне или подвизаются в миру. Невозможно, чтобы их разделило расстояние или чтобы их изменил внешний образ жизни» .
Даже прп. Иоанн Лествичник в своих наставлениях обращался не только к отшельникам, но и к «находящимся в молве, при действии и движении членов телесных», то есть погруженным в общение и суету внешних дел. Это им говорит он: «обучайся умному безмолвию, что всего достославнее; будь неустрашим душою среди молвы» — и поясняет, как именно действовать: «в дверях сердца твоего поставь стражей строгих и неусыпных, держи неудержимый ум в теле». Тем не менее взыскующий внутренней тишины будет всегда искать уединения и внешнего покоя, тяготиться обществом с его неизменной возбужденностью и молвой. Его не привлекают и пышные службы в многолюдных соборах. «Все великое совершается в молчании, все великое сокровенно от мира». Если «в храмовых песнопениях душа возносится к небу», то «в безмолвии небо опускается в сердце». Поэтому сердце, обращенное ко Христу, всегда стремилось в пустыню. В одиночестве находили подвижники ту глубину, на которой встречались с Богом. И Сам Господь звал их к этому: «Арсений, бегай людей, и спасешься», — услышал в ответ на свою молитву величайший из иноков. А когда, удалившись от мира, преподобный снова взывал: «Господи, направь меня ко спасению», то вновь был наставлен: «Арсений, бегай от человеков, молчи, пребывай в трезвении — в этом корень безгрешного состояния». Уединенный в самом себе там и находит свою пустыню. В чьей груди не смолкают призывы к Богу, тот словно лишается языка; переполненный умным словом, он смыкает уста, теряя потребность в речи. Если и не по собственному опыту, то по древним Патерикам мы знаем, что полное безмолвие старцев могло научать и просвещать, бывая «выше всяких назидательных слов». В уединении «у безмолвника открываются внутренние уста, это уста его сердца, которыми ум безгласно произносит молитву». Благодать «беседует с пустынником в безмолвии»; когда же он вынужден общаться с людьми и начинает «облекать мысль свою в слово», то «будто спускается по ступеням вниз», возвращаясь в мир грубого вещества, на тленную поверхность земли. «Только по особому откровению Божию безмолвники брали на себя подвиг старчества» — и никогда добровольно, только по послушанию. Это всегда был для них тяжкий крест, «и они всегда тосковали по своему прежнему одиночеству».
«Безмолвие прежде всего это хранение сердца. Пустынник любит людей, но особой любовью: он жалеет мир, не познавший Бога», и он с сочувствием и жалостью смотрит на «тех своих братьев, которые променяли безмолвие на внешнее служение». Но он молчит о благах исихии, об аромате плодов пустыни, никого не склоняет к уединению. Пустыннолюбец не проповедует словом. «Для безмолвника слово — это уже потеря. В молчании — дыхание вечности, в слове — тени земли. Отшельник говорит в двух случаях: когда ему повелевает благодать или же когда он не в силах выдержать безмолвие. В первом случае благодать говорит за него». Во втором — он остается разоренным, опустошенным: все его «духовное богатство сжег как огонь его собственный язык». «Христос является душе в молчании, тогда прекращаются, как бы иссякают даже слова молитвы. Нельзя одновременно созерцать Бога и говорить о Нем. Безмолвник предпочитает быть наедине с Христом, а не говорить о Христе». «Слова — орудия этого мира, — сказал прп. Исаак Сирин. — А молчание — тайна будущего века». Но сама эта тайна «раскрывается душе не через слово, а через внутренний опыт, через действие благодати». Поэтому о безмолвии нельзя говорить, а когда говорим, то только указываем на его след. Поведать о тайне можно только через символ и иносказание, но постичь ее можно только внутренне пережив. «Духовный мир, открывающийся в молитве, нельзя адекватно передать словом — в него надо включиться». (продолжение следует)