- Надо, чтобы любовь свободно струилась из сердца, и не надо тревожиться о взаимности. Надо будить людей своей любовью, надо любить их и этим звать их к любви. Любить – это не пол счастья, а целое счастье. Только признай это, и начнутся вокруг тебя чудеса. Отдайся потоку своего сердца, отпусти свою любовь на свободу, пусть лучи ее светят и греют во все стороны. Тогда ты скоро почувствуешь, что к тебе отовсюду текут струи ответной любви. Почему? Потому что твоя непосредственная, непреднамеренная доброта, твоя непрерывная и бескорыстная любовь будет незаметно вызывать в людях доброту и любовь.

- «Я остаюсь тем, кто я есть; я буду любить то, что привязало мое сер­дце; и я буду действовать так, пока моя грудь будет под­ниматься от дыхания жизни».

Чтобы быть верным, надо что-то любить; то есть надо вообще уметь любить, а именно безраздельной полной любовью. Эта любовь и определяет человека. Она привя­зывает его к любимой ценности, и верность таким обра­зом есть приверженность ценности. Кто ничего не любит, тот, неприкаянный, порхает, ничему не верный, все пре­дающий. Кто действительно любит, тот «.не может ина­че»: в нем властвует внутренний закон, святая необходи­мость. Не то чтобы эта необходимость была ему в тя­гость или закабаляла его: нет, но он и не хочет иначе, он ничего другого и не желал бы и не мог. Эту необходи­мость он воспринимает как нечто избранное им и желан­ное: как самоопределение, как истинную свободу. Она для него легка и «естественна»; и он несет и свою вер­ность, как единственную и естественную возможность своей жизни...

- Не случайно русская сердечность и простота обхождения всегда сжималась и страдала от черствости, чопорности и искусственной натянутости Запада. Не случайно и то, что русская созерцательность и искренность никогда не ценились европейским рассудком и американской деловитостью. С каким трудом европеец улавливает особенности нашего правосознания- его неформальность, его свободу от мертвого законничества, его живую тягу к живой справедливости и в то же время его наивную недисциплинированность в бытовых основах и его тягу к анархии. С каким трудом он прислушивается к нашей музыке- к ее естественно льющейся и неисчерпывающейся мелодии, к ее дерзновенным ритмам, к ни на что не похожим тональностям и гармониям русской народной песни... Как чужда ему наша не рассудочная, созерцательная наука... А русская живопись,- чудеснейшая и значительнейшая, наряду с итальянской, - доселе еще "не открыта" и не признана снобирующим европейцем... Все прекрасное, что было создано русским народом, исходило из его национального духовного акта и представлялось чуждым Западу.

Иван Александрович Ильин