ВСТРЕЧИ С ИОСИФОМ БРОДСКИМ

21

Косые взгляды, коими отец с матерью встречали эти превращения,
несколько просветлели, когда за перегородкой стал раздаваться стук моей
пишущей машинки. Драпировка приглушала его основательно, но не полностью.
Пишущая машинка тоже составила часть китайского улова отца, хотя он отнюдь
не предполагал, что его сын приберет ее к рукам. Я держал ее на письменном
столе, вдвинутом в нишу, образованную заложенной кирпичами дверью, которая
некогда соединяла полторы комнаты с остальной анфиладой. Вот когда лишние
полметра пришлись кстати! Поскольку у соседей с противоположной стороны этой
двери стоял рояль, я со своей заслонился от бренчания их дочери стеллажами,
которые, опираясь на мой письменный стол, точно подходили под нишу.
Два зеркальных шкафа и между ними проход -- с одной стороны; высокое
зашторенное окно точно в полуметре, над коричневым, довольно широким диваном
без подушек -- с другой; арка, заставленная до мавританской кромки книжными
полками -- сзади; заполняющие нишу стеллажи и письменный стол с "ундервудом"
у меня перед носом -- таков был мой Lebensraum. Мать убирала его, отец
пересекал взад-вперед по пути в свой закуток; иногда он или она находили
убежище в моем потрепанном, но уютном кресле после очередной словесной
стычки. В остальном эти десять квадратных метров принадлежали мне, и то были
лучшие десять метров, которые я когда-либо знал. Если пространство обладает
собственным разумом и ведает своим распределением, то имеется вероятность,
что хотя бы один из тех десяти метров тоже может вспоминать обо мне с
нежностью. Тем более теперь, под чужими ногами.

22

Я готов поверить, что в России труднее, чем где бы то ни было,
смириться с разрывом уз. Ведь мы куда более оседлые люди, чем другие
обитатели континента (немцы или французы), которые перемещаются гораздо чаще
хотя бы потому, что у них есть автомобили и нет повода толковать о границах.
Для нас квартира -- это пожизненно, город -- пожизненно, страна --
пожизненно. Следовательно, представление о постоянстве глубже, ощущение
утраты тоже. Все же нация, погубившая в течение полувека почти шестьдесят
миллионов душ во имя собственного плотоядного государства (в том числе
двадцать миллионов убитых на войне), несомненно оказалась вынуждена повысить
свое чувство стабильности. Уже хотя бы потому, что эти жертвы были принесены
ради сохранения статус-кво.
Если мы задерживаемся на этих вещах, то не для того, чтобы
соответствовать психологическому складу родной державы. Возможно, в том, что
я тут наговорил, виновато совсем другое: несоответствие настоящего тому, что
помнится. Память, я думаю, отражает качество реальности примерно так же, как
утопическая мысль. Реальность, с которой я сталкиваюсь, не имеет ни
соответствия, ни отношения к полутора комнатам там, за океаном, и двум их
обитателям, уже не существующим. Что до выбора, не могу представить более
ошеломительного, чем мой. Все равно что разница между полушариями, ночью и
днем, урбанистическим и сельским пейзажем, между мертвыми и живыми.
Единственная точка пересечения -- мое тело и пишущая машинка. Другой марки и
с другим шрифтом.
Полагаю, что, живи я вместе с родителями последние двенадцать лет их
жизни, будь я рядом с ними, когда они умирали, контраст между ночью и днем,
между улицей в русском городе и американским сельским шоссе был бы для меня
не таким резким; напор памяти уступил бы утопической надежде. Износ и
усталость притупили бы чувства настолько, что трагедия воспринималась бы как
естественная и осталась бы позади естественным образом. Однако не многие
вещи столь тщетны, как взвешивание разных возможностей задним числом; равным
образом положительным в трагедии искусственной является то, что она
побуждает обращаться к искусству. Кто беден, готов утилизировать все. Я
утилизирую чувство вины.