ЕлицыМедиа

Сниматься в знаменитых российских фильмах вместе с Олегом Ефремовым и Лией Ахеджаковой, дружить с Василием Шукшиным и Олегом Далем, а потом уйти в монастырь – такова удивительная судьба матушки Ольги (Гобзевой), игуменьи Свято-Елисаветинского женского монастыря.

— Матушка Ольга, я знаю, вы выросли в удивительной семье — многодетной, дружной, верующей…

— Да, у нас в семье было пятеро детей, и мы жили в доме с такими же многодетными семьями. Мой отец был верующим человеком, мама тоже. Она в свое время окончила церковно-приходскую школу, однако была образована — много читала. Мама с папой думали так: если Бог послал человека, значит, надо этому человеку жить. Если родители любят детей и всех называют ласково (а нас всегда называли ласково — не Таня, а Танечка, не Зоя, а Зоечка), трепещут над каждым, молятся о них, как могут вырасти плохие люди в такой атмосфере любви, сколько бы их ни было?

Моя мама, Ксения Ивановна, воспитывая целую ораву, никогда не роптала, всегда была очень веселой. Происходила она из крестьянской семьи, однако в роду, по женской линии, были монахи. Мама обладала невероятным женским достоинством и полностью посвящала себя детям.

— Родители пытались вас приобщить к вере?
— Буквально, нет. Конечно, мы ходили в церковь. Помню, как с мамой освящали куличи в церкви. Потом мы с детьми катали крашеные яйца с небольшой клумбы посреди двора, которая в пасхальные дни превращалась в горку. Но так, чтобы постоянно в храм ходить — нет, не ходили, а то узнали бы в школе. Меня и так еле-еле приняли в пионеры, только в четвертом классе. Знали, что семья верующая. Лампада никогда не гасла перед иконой. Отец молился постоянно, и все дети слушали молитвы. Он подолгу простаивал на коленях в правом углу комнаты, и маленький Славик, соскучившись по отцу, забирался ему на спину и тоже «клал поклоны».

— Что послужило причиной вашего прихода в храм?

— Была к этому внутренняя потребность, какой-то порыв, зов. Просто шла куда-то, понимая, что не могу жить так, как живу… И случайно зашла в храм на Краснопресненской. Помню, зашла как была — в брюках. В глубине пустого храма стоял незнакомый мне священник. Не помню, как к нему подошла, о чем спросила…

— Он ведь вам заметил тогда, что вы в брюках пришли?

— Да, батюшка сказал мне, что нельзя женщине ходить в мужской одежде. И эти слова меня не расстроили, не вызвали отторжения, а… обрадовали своей правильностью. Я подумала: «Да, Господи, это так…» Вышла из храма счастливой.

— Тот батюшка — это и был отец Георгий Бреев, ваш будущий духовник?

— Да… У меня как-то тяжело заболела мама, у нее была операция, тогда я бросилась к отцу Георгию. Он помолился — и все было хорошо. Потом он приехал к моему умирающему парализованному отцу, соборовал его — и отец встал на ноги и уже до конца своих дней был на ногах.

— Отец Георгий не советовал вам бросить актерскую профессию?

— Нет. Более того, когда я сказала, что больше не могу сниматься в кино, он ответил: «Ты должна работать и должна сниматься. Только снимайся в фильмах, которые не хулят Церковь, не хулят Бога, а хорошо, если бы еще и прославляли».

— А ведь у Церкви непростое отношение к этой профессии. Насколько я знаю, актеров даже в свое время хоронили за церковной оградой?

— Мне кажется, это несколько грубое и внешнее мнение. Не актеров хоронили за церковной оградой, а балаганщиков, пересмешников, насмехавшихся над священниками, глумившихся над Церковью. Актеры, начиная с Федора Волкова, который начал еще при Елизавете ставить религиозные мистерии, были очень почитаемы народом. И более того, русские артисты, как правило, были людьми глубоко верующими: Ермолова и Комиссаржевская, например, были прекрасными христианками. И благодаря Станиславскому, который был верующим человеком, у нас и развилась прекрасная театральная культура. Он не дал прерваться этой живой цепочке, что тянется с золотого ХIХ века. Сейчас театральная культура, увы, находится в плачевном состоянии…

Ведь играешь роль не ради себя, а ради служения, ради своего рода исповеди, ради важного свидетельства. Мне отец Георгий говорил, что снимаясь в кино можно свидетельствовать о другом, о другой жизни. Роль может стать свидетельством. Каждый человек, особенно творческий, должен своим творчеством говорить о Боге, а не о себе. О себе ролью говорить — неприлично и стыдно.

— С тех пор как вы это поняли, вашей задачей стало именно такое свидетельство?

— Для начала мне нужно было понять, что я, собственно, несу в себе. Какой сигнал даю миру? О чем свидетельствую — о добре или о зле? Когда исполняла ту или иную роль, я старалась проникнуть в суть, в характер и причинно-следственную связь, понять: почему человек поступает так или иначе? И здесь было уже не до чувствования, надо было четко, почти математически верно понять поступки человека, чтобы его оправдать для себя. Если хотите, это была такая школа психологического погружения. Во ВГИКе у меня был хороший учитель — Борис Андреевич Бабочкин, который учил особому отношению к русскому слову…

— И тем не менее вас что-то начало смущать в профессии?

— Да, мне стало стыдно быть на виду. Естественно, в молодом возрасте все красивые, и естественно, обладая каким-то человеческим, женским обаянием, я могла воздействовать на тех людей, которые смотрели фильмы. Против совести я, конечно, не шла, но быть невольным искушением для кого-то — это грех, за который мне и надо было расплатиться по полной программе. Желание нравиться, с мирской точки зрения совершенно невинное, все же грешно. Из-за этого довольно много было эмоциональных переживаний: мне хотелось, предположим, играть какую-то роль, а ее давали другой актрисе. А потом все эти иллюзии, мечтания отошли, и мне кажется, это случилось благодаря самой профессии.
— То есть актерское ремесло на вас положительно повлияло?

— В этом плане — да. Бывает так, что актерская профессия заводит в мечтательность, а со мной случилось обратное.

— Многие, наверное, вам завидовали: красавице-актрисе, у которой, кажется, все есть — и интереснейшая и весьма успешная актерская работа, и семья… Впрочем это внешнее. А что было внутри?

— Завидовали? Не знаю. Но какой бы благополучной ни казалась жизнь того или иного человека, кто может знать о его душе? Кто может в нее проникнуть? Зависть — это пустота, напрасное и, главное, губительное чувство. Не надо ни на кого смотреть, кто, как и что. Гляди на себя изнутри: кто ты, где ты? Меня один пьяненький остановил однажды на улице: «Матушка, — говорит, — ты знаешь, что самое страшное?» Я спрашиваю: «Что?» Он говорит: «Когда потеряешь себя… — и потом с невыразимой болью продолжил: — Я себя потерял…»

— Вы познали оба пути — и семейный, и монашеский. Можно ли как-то их сравнивать, говорить, что какой-то сложнее или проще?

— При венчании и при постриге хор поет примерно то же… Если бы я никогда не была в браке, то я могла бы, может быть, рассуждать как-то более отвлеченно. Иночество больше брака, несравненно выше брака. Человек идет в монастырь и обретает свободу — свободу в Боге. Это ощущение, когда ты вдыхаешь весь мир. Брак — это взаимное отречение от свободы. Очень редко, когда человек рядом с тобой понимает необходимость дать ощущение свободы, воздуха, когда он не угнетает и не приземляет тебя, а понимает твои духовные нужды и потребности.

— Это огромный труд!

— Если вы любите человека, какой же это труд? Это радость. Вы ведь готовы пожертвовать собою ради любви, правда? В этом состоит любовь.